В тридцатые годы жил в деревне Жеребичи Шумилинского района Витебской области еврей Срол. Человек он был трудолюбивый, пристойного поведения, плохого слова о нем сказать никто не мог. И семьянином был – такого еще поискать. Семья была небольшая: сам, жена и две дочки. Жили они на краю деревни в небольшом домике, прибранном и досмотренном так, что посмотреть любо­дорого.

Срол был человеком не бедным, но, несмотря на уже далеко немолодой возраст, по­прежнему работал в сельпо заготовителем. С раннего утра запрягал своего рабочего коника и ездил от деревни к деревне, от двора ко двору, собирал ветошь, макулатуру, металлолом. В обмен привозил людям на продажу селедку и керосин. Так и трудился изо дня в день, из года в год. Считайте, вся жизнь его так и прошла на колесах: как начнет с рассвета объезд, так и до вечера грохочет по колдобинам его нехитрый транспорт, как бы говоря свое тяжелое ежедневное: «Ветошь, макулатура, лом…» И хоть называли его за глаза «Срол­тряпичник», но любили за веселый нрав, доброту, правдивость. А он, к тому же, был человеком верующим, обычаев придерживался.

Про его характер в двух словах не расскажешь. Разговаривал все больше шуточками да прибаутками. Бывало, приедет в деревню рано, коника рябого к дереву привяжет и начнет призывать: «Люди добрые! Выносите, что кому не нужно, будет награда за это! Выносите залежавшееся богатство, всякому буду рад. Выносите ветошь и бумагу, бумагу и лом, все подберем!»

А коник рябой под деревом траву жует, от росы головой трясет и уздечкой позвякивает: «Дзинь, дзинь, дзинь…» По всей улице, около каждого дома, как будто звоночек.

Неохотно выходили сонные женщины, накинув на плечи платки:

– Ну, какая от тебя награда, кроме селедки?

– Ну, селедка – селедкой, – смеялся Срол. – А в том награда, что у вас ни в кладовке, ни под печкой, нигде не загорится. А огонь ветошь и бумагу любит, вылетит искра – и беда будет большая.

– Тьфу, как раскаркался! – сердились женщины и лезли в кладовки, на чердаки, выносили ненужное тряпье да залежавшуюся макулатуру.

– Ехал бы ты лучше к Марье, – советовали ему, – у нее учеников полный дом, одних тетрадей исписывают на три рубля в месяц.

– Заеду и к Марье, – обещал Срол.

А мужики частенько над ним смеялись. Заедет Срол в магазин, а они коника рябого распрягут, обведут вокруг забора, оглобли сквозь забор просунут и снова запрягут. А потом кричат:

– Срол, выходи быстрей, конь через забор перескочил, совсем оголодал, наверное, травы хочет.

А Срол мужикам подыгрывает, как будто ругает коника:

– И приспичило же тебе через такой забор перескочить, как будто неделю я тебя не кормил.

А мужики смеются. А как­то… Было это в пятницу, когда по вере иудейской работать после захода солнца грех, а он припозднился в дороге со своим богатством. Вот и просит мужиков коня распрячь и в сельповскую конюшню отвести. А те только смеются: «Ставь магарыч, если греха боишься».

Так до войны и ездил он на рябом конике от двора к двору, от деревни к деревне. Конь позванивает упряжью, а Срол произносит свои смешные и знакомые всем слова. Никому зла не сделал, душой не покривил, не обговорил, всем был доволен старый и добрый еврей.

Когда началась война, многих мужиков из деревни в армию забрали, другие в партизаны пошли, а были и такие, что в полицию подались, стали немецкими холуями. При таких вот обстоятельствах и прояснилось, кто есть кто. Вот как будто и свои, деревенские, а как­то сразу чужими стали: и видом своим, и поведением. Давай им только власть и самогон. А откуда она, эта выпивка, если детей кормить нечем. Так полицаи от злости в печку гранату кинули. Весь дымоход разворотили. А на улице не май – дело в феврале было. Ох, и настрадалась Марья…

В первые недели войны Срол с семьей исчез – пошел на восток с беженцами, но потом вернулся в деревню. Куда от войны убежишь, если она всю страну охватила...

Как­то летом 1942 года, перед самым Петром, собрался он по своим делам в Шумилино. Время было грозное, лучше бы ему из дома не выходить. Дошел до деревни Козоногово, решил зайти к старой знакомой Марье, про деревенские новости поговорить. Марья, как увидела Срола, побледнела сразу. В деревню приехали полицаи, хвалились пьяные, что последних евреев выловят. Марья буханку хлеба отдала Сролу и говорит: «Беги быстрей огородами и на дорогу не выходи, лучше лесными тропинками». Да только он не послушал Марьиного совета, а может, судьба его так вела, сразу за деревней вышел на дорогу. А тут и полицаи на повозке. И к нему:

– Ты как, падла, уцелел? – И сразу за карабины.

Срол растерялся. Ему бы убежать в лес, рядом же, а он как будто прирос к дороге, да и не привык он перед такими страх свой показывать.

Тут, под горой, его и застрелили. Женщины прибежали, смотрят, а он лежит в траве и Марьин хлеб к груди прижимает.

При дороге его и похоронили. Могилку дерном обложили, чтобы водой не размыло, и быстрей по домам: не дай бог, полицаи увидят…

Прошло время. Таяли снега, и вырастала трава на последнем пристанище старого еврея, и снова окутывало его белое покрывало снега.

А когда стал подходить фронт с обстрелами и кровью, кинулись сельчане за Двину. Одно спасение было там, за рекой. Бежали по снегу тридцать верст, тянули на санках детей и нехитрый скарб свой. А деревню немцы в один день на блиндажи разобрали, как и не было ее. В тех блиндажах и деревенские стали жить, когда закончилась война.

А когда лихолетье отошло и отстроились Жеребичи, стали справлять на селе свадьбы и вечеринки с плясками и хороводами, под гармоник и цимбалы, под гитару и балалайку: если уже выжили, если сквозь пекло прошли, так надо дать сердцу отдушину, чтобы не зачерстветь ему, а жить с удвоенной силой.

И играл гармоник, и звенели цимбалы, и возвращалось что­то подзабытое, утраченное. И все же чего­то очень важного не хватало… И струны были напевные, а как будто не все, и звонкие клавиши, а звука одного как будто не хватает. Того незаметного, но такого привычного, от которого и на свадьбе веселье, и в быту побудка, и на работе поддержка. Того звоночка на рассвете, который вместе с солнечными лучами будил и нес людям радость и надежду.

И вспомнили люди про старого еврея. Старожилы рассказывали молодым, а те – своим детям. И стала жить в деревне про него память. А когда кто­то заболеет,  люди говорили: «Вот приехал бы старый Срол на рябом конике, да закинул бы на подводу болезнь, да увез бы ее с другим хламом в далекие края, откуда и возврата нет». А когда кто­то слышал за окном чуть слышный звон: или со стрехи оборвется сосулька, или заиграет на ветру замерзший куст сирени, или летом правит косу косец и за околицей слышен легкий перезвон, люди говорили: «Хорошая примета! Это приехал на рябом конике старый и добрый еврей. Слышишь, как конская упряжь позвякивает? Он заберет с собой то, что людям мешает жить: и болезни, и напасти. И отвезет их далеко­далеко в топкие болота.

И улыбались люди, и приговаривали:

– Дорогой ты наш… Спасибо тебе… И прости нас.

Антон Параскевин,
Шумилино