Ìèøïîõà ¹24 | Àíòîí ÏÀÐÀÑÊÅÂÈÍ * Anton PARASKEVIN. È ÑÒÀËÀ ÆÈÒÜ ÏÐÎ ÍÅÃÎ ÏÀÌßÒÜ * AND THERE BEGAN TO LIVE MEMORY ABOUT HIM |
È ÑÒÀËÀ ÆÈÒÜ ÏÐÎ ÍÅÃÎ ÏÀÌßÒÜ Àíòîí ÏÀÐÀÑÊÅÂÈÍ |
В
тридцатые
годы жил в
деревне
Жеребичи
Шумилинского
района
Витебской
области
еврей Срол.
Человек он
был
трудолюбивый,
пристойного
поведения,
плохого
слова о нем
сказать
никто не мог.
И семьянином
был – такого
еще поискать.
Семья была
небольшая:
сам, жена и
две дочки.
Жили они на
краю деревни
в небольшом
домике,
прибранном и
досмотренном
так, что
посмотреть
любодорого. Срол был
человеком не
бедным, но,
несмотря на
уже далеко
немолодой
возраст, попрежнему
работал в
сельпо
заготовителем.
С раннего утра
запрягал
своего
рабочего
коника и ездил
от деревни к
деревне, от
двора ко
двору, собирал
ветошь,
макулатуру,
металлолом. В
обмен
привозил
людям на
продажу
селедку и керосин.
Так и
трудился изо
дня в день, из
года в год.
Считайте, вся
жизнь его так
и прошла на
колесах: как
начнет с
рассвета
объезд, так и
до вечера
грохочет по
колдобинам
его нехитрый
транспорт,
как бы говоря
свое тяжелое
ежедневное:
«Ветошь,
макулатура,
лом…» И хоть
называли его
за глаза
«Сролтряпичник»,
но любили за
веселый нрав,
доброту,
правдивость.
А он, к тому же,
был
человеком верующим,
обычаев
придерживался.
Про
его характер
в двух словах
не расскажешь.
Разговаривал
все больше
шуточками да
прибаутками.
Бывало,
приедет в
деревню рано,
коника
рябого к
дереву
привяжет и
начнет призывать:
«Люди добрые!
Выносите, что
кому не нужно,
будет
награда за
это! Выносите
залежавшееся
богатство,
всякому буду
рад. Выносите
ветошь и
бумагу,
бумагу и лом,
все
подберем!» А
коник рябой
под деревом
траву жует,
от росы
головой
трясет и
уздечкой
позвякивает:
«Дзинь,
дзинь,
дзинь…» По
всей улице,
около
каждого дома,
как будто
звоночек. Неохотно
выходили
сонные
женщины,
накинув на
плечи платки: –
Ну, какая от
тебя награда,
кроме
селедки? – Ну,
селедка –
селедкой, –
смеялся Срол.
– А в том
награда, что
у вас ни в
кладовке, ни
под печкой,
нигде не
загорится. А
огонь ветошь
и бумагу
любит,
вылетит
искра – и
беда будет
большая. –
Тьфу, как
раскаркался!
– сердились
женщины и
лезли в
кладовки, на
чердаки,
выносили ненужное
тряпье да
залежавшуюся
макулатуру. –
Ехал бы ты
лучше к
Марье, –
советовали
ему, – у нее учеников
полный дом,
одних
тетрадей
исписывают
на три рубля
в месяц. –
Заеду и к
Марье, –
обещал Срол. А
мужики
частенько
над ним
смеялись.
Заедет Срол в
магазин, а
они коника
рябого
распрягут,
обведут
вокруг забора,
оглобли
сквозь забор
просунут и снова
запрягут. А
потом кричат: –
Срол, выходи
быстрей, конь
через забор
перескочил,
совсем
оголодал,
наверное,
травы хочет. А
Срол мужикам
подыгрывает,
как будто
ругает
коника: –
И приспичило
же тебе через
такой забор
перескочить,
как будто
неделю я тебя
не кормил. А
мужики
смеются. А
както… Было
это в
пятницу,
когда по вере
иудейской работать
после захода
солнца грех,
а он припозднился
в дороге со
своим
богатством.
Вот и просит
мужиков коня
распрячь и в
сельповскую
конюшню
отвести. А те
только
смеются:
«Ставь
магарыч, если
греха
боишься». Так до
войны и ездил
он на рябом
конике от двора
к двору,
от деревни к
деревне. Конь
позванивает
упряжью, а
Срол
произносит
свои смешные и
знакомые
всем слова.
Никому зла не
сделал, душой
не покривил,
не обговорил,
всем был доволен
старый и
добрый еврей. Когда
началась
война, многих
мужиков из деревни
в армию
забрали,
другие в
партизаны пошли,
а были и
такие, что в
полицию
подались, стали
немецкими холуями.
При таких вот
обстоятельствах
и
прояснилось,
кто есть кто. Вот как
будто и свои,
деревенские,
а както
сразу чужими
стали: и
видом своим,
и поведением.
Давай им
только
власть и
самогон. А
откуда она,
эта выпивка,
если детей
кормить
нечем. Так
полицаи от
злости в
печку
гранату кинули.
Весь дымоход
разворотили.
А на улице не май
– дело в
феврале было.
Ох, и
настрадалась
Марья… В
первые
недели войны
Срол с семьей
исчез – пошел
на восток с
беженцами, но
потом вернулся
в деревню.
Куда от войны
убежишь, если
она всю
страну
охватила... Както
летом 1942 года,
перед самым
Петром,
собрался он
по своим
делам в
Шумилино.
Время было грозное,
лучше бы ему
из дома не
выходить. Дошел
до деревни
Козоногово,
решил зайти к
старой
знакомой
Марье, про
деревенские
новости
поговорить.
Марья, как
увидела Срола,
побледнела
сразу. В
деревню
приехали
полицаи,
хвалились
пьяные, что
последних евреев
выловят.
Марья
буханку
хлеба отдала
Сролу и
говорит:
«Беги
быстрей
огородами и
на дорогу не
выходи, лучше
лесными
тропинками».
Да только он
не послушал
Марьиного совета,
а может,
судьба его
так вела,
сразу за деревней
вышел на
дорогу. А тут
и полицаи на повозке.
И к нему: –
Ты как, падла,
уцелел? – И
сразу за
карабины. Срол
растерялся.
Ему бы
убежать в
лес, рядом же,
а он как
будто прирос
к дороге, да и
не привык он перед
такими
страх свой
показывать. Тут,
под горой,
его и
застрелили.
Женщины прибежали,
смотрят, а он
лежит в траве
и Марьин хлеб
к груди
прижимает. При
дороге его и
похоронили.
Могилку
дерном
обложили,
чтобы водой
не размыло, и
быстрей по
домам: не дай
бог, полицаи
увидят… Прошло
время. Таяли
снега, и
вырастала
трава на
последнем
пристанище
старого
еврея, и снова
окутывало
его белое
покрывало
снега. А
когда стал
подходить
фронт с
обстрелами и
кровью,
кинулись
сельчане за
Двину. Одно спасение
было там, за рекой.
Бежали по
снегу
тридцать
верст, тянули
на санках
детей и
нехитрый
скарб свой. А деревню
немцы в один
день на
блиндажи
разобрали,
как и не было
ее. В тех
блиндажах и
деревенские
стали жить,
когда
закончилась
война. А
когда
лихолетье
отошло и
отстроились
Жеребичи,
стали
справлять на
селе свадьбы
и вечеринки с
плясками и
хороводами, под гармоник
и цимбалы,
под гитару и
балалайку:
если уже выжили,
если сквозь
пекло прошли,
так надо дать
сердцу
отдушину,
чтобы не
зачерстветь ему,
а жить с
удвоенной
силой. И играл
гармоник, и
звенели
цимбалы, и
возвращалось
чтото
подзабытое,
утраченное. И
все же чегото
очень
важного не
хватало…
И струны
были
напевные, а
как будто не
все, и звонкие
клавиши, а
звука одного
как будто не хватает.
Того
незаметного,
но такого привычного,
от которого и
на свадьбе
веселье, и в
быту побудка,
и на работе
поддержка. Того
звоночка на
рассвете,
который
вместе с солнечными
лучами будил
и нес людям
радость и
надежду. И
вспомнили
люди про
старого
еврея. Старожилы
рассказывали
молодым, а те
– своим
детям. И
стала жить в
деревне про него
память. А
когда ктото
заболеет, люди
говорили:
«Вот приехал
бы старый
Срол на рябом
конике, да
закинул бы на
подводу
болезнь, да
увез бы ее с
другим
хламом в далекие
края, откуда
и возврата
нет». А когда ктото
слышал за
окном чуть
слышный звон:
или со стрехи
оборвется
сосулька, или
заиграет на
ветру
замерзший
куст сирени,
или летом правит
косу косец и
за околицей
слышен легкий
перезвон,
люди
говорили:
«Хорошая
примета! Это
приехал на
рябом конике
старый и
добрый еврей.
Слышишь, как
конская
упряжь позвякивает?
Он заберет с
собой то, что
людям мешает
жить: и
болезни, и
напасти. И
отвезет их
далекодалеко
в топкие
болота. И
улыбались
люди, и
приговаривали: –
Дорогой ты
наш… Спасибо
тебе… И
прости нас. Антон Параскевин, |
© Ìèøïîõà-À. 1995-2011 ã. Èñòîðèêî-ïóáëèöèñòè÷åñêèé æóðíàë. |