Член Союза белорусских писателей с 1974 года. Лауреат Государственной премии Беларуси, Заслуженный работник культуры Беларуси.

Родилась на Слутчине в 1922 году. Училась во 2-­й образцовой школе. Были такие школы: в Слуцке была 1­-я, 2-­я была в районе в местечке Уречье. Отсюда и исток моей местечковой были «Хашкелэ». В ней все – от первой до последней строки – именно быль трагическая. О которой сегодня никто не то, чтобы не вспоминает, но даже и не помнит...

Все зарастает травой забвения...

Более обширным фоном предложенного редакции варианта «Хашкелэ» являются многие страницы тетралогии «Пачакай, затрымайся», отмеченной Государственной премией Беларуси.

Все остальное обо мне – в моих книгах.

 

 

Каждый божий день – утром и вечером – как только прибывает на железнодорожную станцию пассажирский поезд – по всему местечку Уречье раздается хриплое, полное безысходности человеческого горя, голошенье:

– Хашкелэ! Хашкелэ!.. Майнэ гутэ тохтарке¹…

Никому в местечке это не в новость, никого это голошенье не трогает: за пятнадцать лет люди к нему привыкли. Каждый идет своей дорогой, не обращая внимания и не жалея… Рива кричит. Сумасшедшая Ривка… Не только в самом местечке – по всей округе нет человека, кто бы не знал Риву с Уречья. (Даже по деревням, если одна соседка захочет обозвать другую, кричит ей вслед: «Ривка ты уречская!»)

В местечке над Ривой издеваются мальчишки­сорванцы:

– Ривка! Ривка! Твою Хашкелэ порезали на куски и сварили в котле!

Рива с проклятьями бросается вслед за своими мучителями. Швыряя в них камнями и комьями грязи.

– Чтобы все поиздыхали, байстрюки прохлятые! Чтоб подохли ваши матери!

Мальчишки, давясь от смеха, рассыпаются в разные стороны.

– Ривка! Твою Хашкелэ…

Пронзительный осенний ветер рвет на ней ветхую одежонку, ледяной дождь сечет босые ноги, мочит космы седых волос на голове. Рива спотыкается, вязнет в грязи и, захлебываясь от слез и холода, бежит на станцию.

Поезд останавливается всего лишь на две минуты. И тут же сердито пыхкает и снова мчит дальше. Рива бежит вслед за поездом, бежит до тех пор, пока не упадет, совсем обессилев.

– Отдайте мне мою доченьку! Куда вы ее девали, жиды проклятые!..

Постепенно крик ее слабеет, глохнет, переходит в судорожный шепот:

– Хашкелэ. Майнэ гутэ тохтарке…

Потом она медленно поднимается и уже впотьмах, заплаканная, измученная, тащится со станции назад в местечко.

Чужие окна и двери чужих теплых домов не видят ее, не обращают на нее внимания.

– Ривэ! Иди сюда, Ривэ! – раздается вдруг из темноты сочувственный голос.

Рива несмело переступает порог, молча забивается подальше в темный угол и, не переставая дрожать, берет из рук хозяйки кусок хлеба и большую кружку горячей кавы. И также, не говоря ни слова, покорно ужинает.

– А где Хашкелэ, Ривэ, где?... – слышится из­за дверей смешливый мальчишеский голос.

Рива оставляет свой ужин, смотрит измученными глазами на старых хозяев: неужели и здесь, у них, не дадут ей забыть свою муку?

– Сема! Ты замолчишь, Сема?.. Ешь, Ривэ, ешь… Ты сегодня у Канторовичей будешь ночевать? Нет?.. Так переночуй у нас… Ида, иди, принеси старое бабкино одеяло. Ну, то, которое весной на чердак выбросили.

Рива стелет себе в углу старое бабкино одеяло и, объятая чужим теплом, мгновенно засыпает тяжелым, как камень, сном.

Над ухом у нее кто­то смеется.

– Ривэ!.. Ты слышишь, Ривэ… Хашкелэ…

И тут же сердитый голос:

– Сема! Ты замолчишь, Сема? Дай ей спать, несчастной.

А двадцать лет назад все матери, у кого были дочери Ривиных лет, завидовали Басе, Ривиной матери. Считали ее самой счастливой: у кого еще была такая дочь, как Рива!.. Умница, золотые руки… И красоты какой, если б весь свет обошел – не встретил бы.

Старые набожные евреи, провожая Риву долгими взглядами, произносили одно только слово: – Ривэ?!. – и это было красноречивее, чем целая книга самых выразительных слов.

…Все погубил проклятый театр… Однажды, после полудня уже, все местечко будто сошло с ума. Раскрасневшись от любопытства и волнения, бегали из дома в дом, одна к другой девушки. Медленнее, чем обычно, прогуливались по улице, высыпали весь запас местечкового юмора взрослые ребята. Одна у другой пытались вызнать, что происходит, соседки.

– Слышали?

– Ну, слышали…

– Театр, говорят?

– Пусть будет театр…

И действительно, в тот же день, как раз против забора кузнеца Хаима, где обычно на базарной площадке по воскресеньям было не пробиться из­за крестьянских возов и торга, на этой же площадке спешно начал сооружаться театр. Из фанеры и полинялых ширм.

Само жилище кузнеца Хаима – кому бы это когда приснилось? – также превратилось в театр. В двух небольших комнатках запахло вдруг жженым волосом, пудрой, чужой одеждой…

Громко, на весь дом, разговаривали и хохотали все вместе: и некрасивая немолодая женщина в розовом корсете и с бумажными розами в волосах, и мужчина в рыжем, как огонь, парике. Смеялась и плакала одновременно совсем молоденькая девушка перед зеркалом – на светлой кудрявой голове никак не держались у нее чужие черные косы.

Всей этой истеричной суматохе блуждающих звезд­артистов жилье кузнеца Хаима продавало себя за два рубля… А где они валялись на дороге те два рубля?

Пусть себе поплачут, пусть посмеются. Пусть один вечер похлопают дверью. Так рассуждал сам с собою кузнец Хаим. Бася – жена была с ним согласна: пусть похлопают. («Большое дело!»)

В том неожиданном странном кагале не принимал участие и казался как будто сторонним один только человек: высокий и худой с белым, будто стена, лицом. Он сидел на табурете и, одетый королем, курил лишь одну за другой дешевые папиросы.

Дочь кузнеца Рива единственный только раз встретилась глазами с его пылающим взглядом. И больше уж никак не могла заставить себя взглянуть на него. А он курил и молчал.

Потом, когда началось уже представление, у нее чуть выдержало сердце. Как только не бросилась она на сцену, чтоб разорвать железные цепи, которыми сковала его театральная судьба… Чтоб не упасть перед ним на колени и целовать его руки…. Такой он был на той грубой дощатой сцене несчастный и красивый!

И не только у нее одной разрывалось сердце – все местечко плакало над ним, закованным в цепи и брошенным в холодную темницу.

А когда все окончилось и вслед за рукоплесканиями на сцену посыпались цветы (в их местечке тоже были люди, умевшие показать, что и они не лыком шиты!), он величественно, по­королевски, кланялся и улыбался публике… Риве казалось, что он улыбался ей одной…

…Ему не пришлось искать ее. Не пришлось уговаривать. Он только взял ее за руку, и она, не сопротивляясь, не говоря ни слова, оставила в ту темную ночь скрипучие ступени отцовского дома и, не простившись даже с матерью, пошла за ним навстречу своей судьбе.

Родители прокляли ее и велели себе забыть ее имя.

А через год, изможденная и холодная, такой же темной ночью она постучала к ним в дверь. И мать не спрашивала – сердцем почуяла, что это она, – открыла дверь и впустила блудную дочь в родной дом. Какой­то странный грязный сверток у дочери на руках вдруг властно подал голос:

– Уга! Уга!

Королевской любви хватило ненадолго… Теперь Рива все сбивалась и никак не могла вспомнить, откуда она вернулась в отцовский дом. Никак не могла вспомнить и узнать родных стен, где она родилась и выросла. Не узнавала теперь родной дочери и мать. Рива боялась чужих людей и, чтоб не встречаться с ними, сидела на чердаке. И дите свое держала при себе по целым дням. Спускалась только поесть и спать ночью. Девочке ее было уже лет пять, а она все кормила ее грудью и не отпускала от себя. И невозможно было уговорить ее или что­то объяснить. Рива только дико усмехалась, охватывала руками и изо всей силы прижимала к груди свое дитя. Боялась, чтоб не отняли ее у нее. Даже родной матери не давала подержать свою Хашкелэ. И на мать сердилась, и отмахивалась от нее обеими руками. И все же родственники выкрали у нее ребенка и отвезли поездом в город, где жила их какая­то бездетная родня.

Рива прибежала тогда на станцию после второго звонка. Она успела еще увидеть в окно отходящего вагона родную кудрявую головку…

С того дня прошло пятнадцать лет, и она не пропускала ни одного пассажирского поезда – каждое утро и каждый вечер – в слезах бежала на станцию, чтоб задержать поезд, увидеть милое смуглое личико и отнять у тех проклятых людей свою Хашкелэ…

– Хашкелэ! Хашкелэ… Майн гутэ тохтарке!..

За пятнадцать лет люди привыкли к ее слезам и раздирающему душу крику. И он уже никого не трогал, не волновал. Каждый шел своей дорогой: Рива кричит… Дурная Ривка…

***

Горячим летним утром сорок военного года из местечка Уречье в направлении леса за железной дорогой двигалась большая толпа людей. По обе стороны толпы с автоматами и собаками овчарками спешили немецкие солдаты.

– Шнэль! Шнэль! – подгоняли они измученных людей.

В толпе, среди мужчин и женщин, брели и совсем белоголовые беспомощные старики и малые дети.

Лес все приближался и приближался… И люди знали, что их там ожидает, в этом лесу…

– Боже, наш Боже! Почему ты оставил нас… – возносилось в небо старческое моленье.

– Шнэль! Шнэль!

Лай собак и команды солдат все зверели…

В это время послышался свисток паровоза, и со стороны станционного вокзала показались зеленые пассажирские вагоны обычного утреннего поезда. Люди двигались по песчаной дороге вдоль чугунки, и, когда поезд поравнялся с ними, из толпы вдруг вырвалась взлохмаченная седая женщина в лохмотьях.

– Хашкелэ! Майнэ гутэ тохтарке! – с хриплым криком бросилась она в сторону поезда.

Толпа людей онемело смотрела ей вслед. С протянутыми руками женщина рвалась догнать зеленые вагоны…

Прогремела автоматная очередь.

Женщина споткнулась и, как подстреленная птица, раскинув руки, уткнулась лицом в горячий песок.

 

¹ – Моя хорошая доченька.