Его кредо:

Я призываю вас на баррикады
Своей души, восставшей против зла.
Не надо с толпами, с толпой не надо
Рвать до безумья связки из горла.
Пусть баррикада ваша будет стойкой
Из совести, достоинства, добра.
И песня-гимн – целебная настойка –
Звучит сегодня звонче, чем вчера...

С писателем, поэтом, драматургом, публицистом, общественным деятелем Латвии Леонидом Ковалем я познакомилась благодаря моей двоюродной сестре Жанне. Она живет в курортном городе Юрмала – жемчужине Латвии. Ее полное имя – Евгения Рузина. Она – поэт, журналист, художник.

К Жанне я приехала из Минска под впечатлением недавно прошедших мероприятий в память о гибели ста тысяч евреев в Минском гетто, уничтоженного гитлеровцами 65 лет назад. Я рассказала сестре о своих впечатлениях и спросила:

– Как ты думаешь, Жанна, возможно ли, чтобы в Латвии на государственном уровне, подобно тому, как это было в Беларуси, были организованы мероприятия в память восьмидесяти тысяч латвийских евреев, уничтоженных эсэсовцами и их приспешниками?

– Не могу тебе, Светланка, точно ответить на этот вопрос,– сказала сестра, – но знаю, что в Майори живет писатель Леонид Коваль. Он пишет о Холокосте. Его пьеса «Покаяние» идет на сцене Рижского театра русской драмы, он автор либретто оперы, сценариев к документальным фильмам, поэтических сборников. В общем, человек известный далеко за пределами Латвии и Европы.

– Коваль, Коваль, – повторила я, – не тот ли это Коваль, воспоминания которого я читала в витебском журнале «Мишпоха» и о котором мне рассказывал мой друг из Миннеаполиса писатель Евгений Мазо, однокурсник и университетский друг Леонида Коваля? Они – два фронтовика, учились на факультете журналистики Белорусского университета с 1947­го по 1952 год.

– Не будем гадать. Позвоним Ковалю, – предложила Жанна.

Я не ошиблась. Узнав, кто я и откуда приехала, Леонид Иосифович предложил:

– Приезжайте, познакомимся, побеседуем. Я подарю вам свои книги.

В Майори мы прибыли на маршрутке. Сгустились сумерки. Мы с сестрой пошли по пустынным, пронизанным балтийским ветром улицам. Вскоре подошли к двухэтажному особняку с ярко освещенными окнами. Дверь нам открыл хозяин – стройный седовласый мужчина. На ветру мы замерзли, и Леонид Коваль усадил нас за стол на просторной кухне. Его жена Марианна приболела, и он сам разливал в чашки горячий чай, ставил печенье и яблоки, свежие, красивые, словно только что с дерева.

– Вы угадали, – заметил он. – Эти яблоки из сада, который я вырастил.

– Откуда это увлечение? – спросила я.

– Свой кусок хлеба я получил от Всевышнего в белорусском городе Бобруйске, на Инвалидной улице, в старом деревянном доме, окруженном таким же старым садом, в котором росли слуцкие «бере» – сладчайший сорт груши и винные яблоки сорта «добрый крестьянин», и антоновка. Сегодня нет больше ни дома, ни сада, одна только дикая груша пережила войну... Много лет я живу в Латвии. Но разве можно забыть землю, по которой бегал мальчишкой, маму Сарру, отца Иосифа, дедушку Довида и бабушку Блюму... Я вырос на руках бабушки.

Одна из восьми дочерей моего прадеда Вульфа Вайнера, печника из местечка Щедрин, что под Бобруйском, моя бабушка Блюма, что означает цветок, если чем и отличалась, то красотой и трудолюбием. Моя бабушка – сероглазая красавица с вьющимися волосами и царственным овалом лица, могла бы сойти за королеву, если бы ей встретился король... Но ей сначала встретился сын корчмаря Абе­Мотл Белкин, а затем – экстра­класса сапожник Довид Финкельштейн, и она никогда не пожалела, что ее трон находится в срубленном из бревен доме на Инвалидной улице Бобруйска, а не в Московском Кремле или в любой другой столице, где еще не перевелись короли и королевы. Мне казалось, что солнце всходит, когда просыпается моя бабушка, что свет ее глаз освещает наш дом, нашу улицу, наш город, наш мир. Я никогда не ел такой мацы, какую пекла бабушка, не ел таких кнейдлах, такой фаршированной рыбы... А драники в гусином жиру…

– Скажите, а ваша бабушка, ваша семья были набожными?

– Семья, в которой я родился, жила по традиции нашего народа, придерживалась народных праздников, но ни дед с бабушкой, ни отец с матерью синагоги не посещали. Все сорок шесть бобруйских синагог советской властью были превращены в склады, физкультурные залы, мастерские...

– Леонид Иосифович, вы меня поразили. Я, например, знаю, что в русском городе Ярославле, где живет моя подруга Аля, есть 46 церквей, открытых для народа. Но не слышала, чтобы в каком­то российском или белорусском городе было 46 синагог.

– Ничего удивительного. Ведь до войны в Бобруйске больше половины населения составляли евреи. Недаром его называли еврейским городом. Ну, а национальная политика нашего бывшего государства вам известна...

– И все же люди верили. вероятно, были и раввины?

– В нашем городе жили два мудреца – философ Шмуэль Александров и раввин Шмуэль Беспалов. Мальчишкой я бегал к ним слушать еврейские легенды. И еще была у меня великая учительница Рахиль Моисеевна Рабинович. Она учила меня русскому языку, привила любовь к литературе. Сталин закрыл все еврейские школы, и ту, в которой я учился.

Для меня с тех пор, как я помню себя, главным раввином была моя бабушка Блюма – моя светлая синагога. Эта синагога не подлежит огню, и она осталась в моем сердце, как зерна в яблоке. Из зерен вырастают деревья... Я помню, когда мне было десять лет, было голодное время. Нам с мамой ночи напролет приходилось, сменяя друг друга, простаивать в очереди за хлебом – в мороз, при кострах, когда номера в очереди писали на ладошках. И когда я приносил домой этот золотой слиток – буханку ржаного хлеба, бабушка, похвалив меня, замечала: «Сынок, ты можешь съесть всю буханку, ты это заслужил. Но я бы так сделала: разрезала буханку на столько частей, сколько у нас родственников, и прежде чем сесть за стол, отнесла бы каждому из них кусок хлеба... Каждый человек, прежде чем съесть свой кусок хлеба, должен подумать: накормил ли я голодного...» И я брался за нож, разрезал буханку хлеба на десять частей и разносил их по нашим родственникам. Знаете, будь моя власть, я бы моему городу детства – моему Бобруйску присвоил имя моей бабушки Блюмы. Это звучало бы гимном доброте и мудрости: «Город Бобруйск имени бабушки Блюмы»! Они оба – и город, и бабушка – заслужили этой высокой чести!

– Леонид Иосифович, вы так тепло рассказываете о своей бабушке Блюме, признаюсь, и я влюбилась в вашу бабушку. Хотелось бы, чтобы и у меня была такая же. К сожалению, у меня не было бабушки. Я родилась в июне 1941­го. У меня и двух моих сестер была только мама. Моего отца, моих бабушек и дедушек уничтожили гитлеровцы: кого в Минском гетто, кого в Каменке, под Бобруйском. Ведь моя мама и ее родные жили под Бобруйском...

– Вы говорите Каменка... Здесь в гетто фашисты уничтожили более 20 тысяч евреев. Такая участь ожидала все еврейские семьи, которые не смогли уйти из Бобруйска до вторжения врага.

– А как ваша семья? Как бабушка Блюма и дедушка Довид, смогли спастись?

– У бабушки Блюмы было больное сердце. Она умерла 31 марта 1941 года. Дедушка Довид был опорой семьи в эвакуации. 26 июня 1941 года по радио объявили, что на город идут 46 фашистских бомбардировщиков, и рекомендовали, захватив одеяла и подушки, переночевать за мостом через Березину. Немец уже на окраине города, а родная советская власть советует переночевать за рекой... Мой отец Иосиф водил полуторку. Поздно вечером он подъехал к нашему дому, чтобы отвезти нас за Березину. Как только полуторка остановилась у дома и отец вышел из кабины, чтобы погрузить нас в кузов, его место за рулем заняли несколько обезумевших от страха соседских женщин. Остальные с детьми и вещами заполнили кузов. Мы – моя мама Сарра, держа за руку парализованную сестру Риву, я, держа на руках трехлетнего братика Даню, дедушка Довид, тетя Рахиль с тремя детьми, тетя Брайна с двумя детьми – вся наша родня стояла на тротуаре. А у наших ног лежали упакованные в простыню одеяла и подушки. Это все, что мы взяли с собой... Папа подошел к кабине и предложил женщинам отвезти их, а потом вернуться за нами. Ответом был вопль. Папа попытался силой освободить место за рулем, но руки испуганных женщин оказались сильнее рук циркового борца. Эта неимоверная женская сила спасла нашу семью. Если бы отец повез женщин за Березину, назад в город через мост его бы не пустили. А мы ждали бы его, а дождались бы фашистов, а дальше – гетто, ров Каменки. У нас остался один выход – мы пошли пешком. На рассвете мы перешли мост через Березину. Как только мы отошли от него метров на 500, раздался взрыв. Мост взлетел на воздух. Через три очень трудных дня и ночи мы оказались в Могилеве, а там сумели попасть в последний эшелон, увозивший беженцев в эвакуацию.

– В каких краях вы были в эвакуации и как прошли эти годы?

– Этот последний эшелон из Могилева привез нас 3 июля в российский город Белёв Тульской области, где нас, евреев, встретили как родных людей, предложили кров, работу. Но враг приближался к Туле, и мы двинулись дальше с примкнувшим к нам в Белёве младшим маминым братом Наумом. Он учился в Минске в институте физкультуры, был чемпионом по прыжкам в высоту. Мы уже не надеялись его увидеть. Но папа выкричал Наума в одном из составов беженцев, прибывших в Белёв. Спустя некоторое время мы прибыли в узбекское село Манкент. Нас принял в своем доме мельник Рахимбек, который уступил нам самую светлую комнату. Отец и дедушка открыли сапожную мастерскую. Они шили сапоги со «скрипом». От заказов не было отбоя. Но вскоре отец и Наум ушли на фронт. После первого письма с фронта от отца более полугода не было никаких вестей, и мы перестали получать продовольственный паек, как семья пропавшего без вести. К тому времени нам пришлось уйти от Рахимбека, так как его сын женился. Мы ютились в проходной неотапливаемой комнате. Нас скрутил голод. Мама решилась обменять на хлеб самую дорогую реликвию – бабушкино пальто. Мы питались отваром из конского щавеля.

На нас надвигалось огромное горе. В конце 1943 года маму укусила бродячая собака. Рана не заживала, начала гноиться. Мама слегла и уже не поднималась, даже когда вскоре вернулся папа. Он поклялся спасти маму. Мы переехали в областной центр Казахстана Кзыл­Орду. Но уже ничто не смогло ей помочь. Мама, красивее и преданнее которой к нам, детям, семье, я не встречал, умерла 7 июля 1944 года. Ей было 39 лет. Мы похоронили ее на местном кладбище, а спустя 33 года я перевез ее прах в Ригу, и мы – я и мои дети – опустили ее в могилу, где с 1975 года покоился мой отец.

– Вы отправились в эвакуацию подростком. А как шло ваше взросление?

– Я, прежде всего, должен был, как старший сын, поддерживать семью. Вместе с мамой мы собирали хлопок. Когда папа ушел на фронт, дедушке пришлось закрыть сапожную мастерскую. Он устроился по специальности в эвакуированное в Манкент Чугуевское летное училище. Я был у него подмастерьем. Это днем. А ночью я работал сторожем на картофельном поле. Что мог, приносил домой. Еще я умуд­рялся дежурить у хлебопекарни и предлагал услуги бесплатного грузчика. Мне накладывали на руки десяток буханок хлеба, а я на ходу тайком отламывал корочки и прятал их в карман, чтобы отнести домой. Неожиданно появилась возможность пойти на курсы трактористов. Я их окончил. Когда мы перебрались в Кзыл­Орду, я ощутил голод духовный. Я решил сдать экстерном экзамены за среднюю школу. И сдал. Тут стало известно, что эвакуированный из Крыма медицинский институт объявил прием студентов. В середине лета я получил студенческий билет, а заодно и бронь от мобилизации в армию. Казалось, судьба решена... Но... В Кзыл­Орду была эвакуирована половина бобруйчан. Среди них были и те, что пошли в доктора, и те, кто, не имея нужного образования, ушли в армию. Я узнал, что лучший мой друг Ефим Альтшуль, а также Эля Эпельбаум и Гриша Рейнгольд стали солдатами. В конце июля я пришел в военкомат с заявлением о добровольном уходе в армию. Рыжий лейтенант, узнав, что я студент, имеющий бронь, резко выругался и выгнал меня из кабинета. Но я ходил к нему три недели, каждый день. И 18 августа 1944 года я тоже стал солдатом, а также курсантом авиатехнического училища. В армии я столкнулся с жестокостью и тупостью, бесправием и унижением. Но это не сломило меня, а научило противостоять всему этому в дальнейшей жизни, после того, как в 1947 году я демобилизовался из армии по состоянию здоровья в звании сержанта.

– Леонид Иосифович, а где вы жили после демобилизации?

– Из армии я вернулся в Бобруйск. Возможно, так и остался бы в родном городе, тем более что к тому времени уже был женат на бобруйчанке Соне Иткиной. Но как­то встретился на барахолке с Фимкой Драбкиным, довоенным соседом по Инвалидной улице, между прочим, будущей знаменитостью – писателем Эфроимом Севелой. А тогда просто Фимкой Драбкиным. Он похвалился, что учится в Минске, в университете, на журналиста. Это слово все во мне перевернуло. Я спросил его, кого туда берут. «Того, кто хочет, – ответил он. – Подай документы. Ты ведь демобилизованный. Тебя должны принять без экзаменов». Окрыленный, я поехал в Минск, несмотря на то, что приемные экзамены в вузах уже были завершены. Приехал я в своей солдатской форме. Но на ректора университета это впечатления не произвело. Однако я был очень настойчив. И он поставил мне условие: «Если за два дня сдадите экзамены по необходимым предметам, будете зачислены». На третий день я стал студентом БГУ. Меня поселили в общежитии старшекурсников. Мы жили коммуной, засыпали под утро после жарких споров. А на лекциях вместе с однокурсниками моим другом Женей Мазо, Моней Замским, Норой Гольдиной, Ильей Мостковым, Сашей Зининым, Ирой Магезис, Эммой Артемьевой, Ниной Снежковой мы впитывали знания, которые давали нам Максим Танк, Давид Факторович, Марк Зерницкий....

– Вы называете знакомые мне имена. Я ведь тоже окончила БГУ, только значительно позже, чем вы. И у нас преподавали Давид Факторович, Марк Зерницкий. Уже находясь в США, я познакомилась с Евгением Мазо, замечательным человеком и писателем, он прислал мне несколько своих книг, в которых написано и о вас. Он живет в городе Миннеаполисе, штат Миннесота.

– В Миннеаполисе живет и мой друг Марк Бакунин – бобруйчанин. После окончания первого курса мы с Женей Мазо решили перескочить сразу на третий курс – ожидалось прибавление семейств. Мы сдали все экзамены за второй курс. Но на третий не перешли. Я использовал год для работы в бобруйской областной газете «Савецкая Радзiма». Рядом был дом, моя семья – жена, новорожденная доченька Светочка. У Жени Мазо родился первенец Гришенька. В газете «Савецкая Радзiма» ко мне отнеслись тепло. Здесь было немало славных людей, одаренных журналистов. Но главным моим учителем и другом стал Марк Бакунин. Его перо делало честь газете. Его душевные качества притягивали к нему людей. И я гордился, что дружен с самим Марком Бакуниным! Позже я встретился с ним, когда работал после окончания БГУ три года в Шклове, где у нас с Соней родились еще двое детей – Беллочка и Димочка. Марк Бакунин попал в Шклов, потому что Бобруйскую область расформировали и газету закрыли. Впрочем, в Шклове он работал недолго. И я с семьей вскоре переехал в Ригу.

– Скажите, Леонид Иосифович, почему вы уехали их Белоруссии?

– Я любил и люблю свою родину Белоруссию. Помню, в трудный момент своей жизни я возвращался в Минск, и, когда в окне поезда показались его пригороды, я заплакал. Родина самим своим видом подала мне надежду, но так и не протянула мне руку любви. Я не могу не коснуться расцвета государственного антисемитизма в годы студенчества. К моменту моего поступления в университет у меня был минимальный опыт столкновения с этим злом. Отдельные эпизоды из моей армейской жизни не выветрили из моего сознания довоенный интернационализм моей Инвалидной улицы, моего Бобруйска. Я тогда не знал, кто какой национальности, наши соседи – белорусы, поляки разговаривали с нами на идише, который они знали не хуже раввина. Я был девственен политически и не был готов ко встрече с коварными и подлыми сталинами. Если сравнить поток антисемитизма, хлынувший на страну во второй половине сороковых годов с Ниагарским водопадом, то он, водопад, покажется тихим, неприметным ручьем. Страна буквально задыхалась от ярости антисемитов, свивших гнезда в ЦК КПСС, в ЦК КП союзных республик, в министерствах, средствах массовой информации, учебных заведениях. В Белоруссии это ощущалось особенно. Я помню, как в 1948 г. в Минск приехал великий Михоэлс, чтобы от имени Комитета по Сталинским премиям посмотреть и оценить спектакли в театрах столицы республики. Потом Соломон Михоэлс встретился с коллективом театра. Я был на этой встрече. Это было вечером накануне гибели великого актера. Михоэлс оценивал спектакль по пьесе «Леса шумят» – о белорусских евреях­партизанах. Мы ловили каждое его слово. Когда он, прощаясь со всеми, пожал и мою руку, меня охватило чувство, что он завещал мне что­то важное. А назавтра, идя по улице Революционной к Жене Мазо, я увидел, как по ней бежит актриса Еврейского театра Арончик. За ней следуют актеры Моин, Треппель. Арончик что­то выкрикивает. Сквозь рыдания до меня доносятся  страшные слова: «Соломона Михайловича убили, убили, убили...»

Так Сталин после Гитлера продолжал сатанинскую программу уничтожения еврейского народа, его культуры. Были подло убиты писатели, актеры, ученые... После сталинских пыток, расстрелов, клеветы еврейская культура в СССР перестала существовать

– Как сказалось это на жизни студенчества? Я знаю, что на вашем курсе было немало студентов­евреев.

– В основном это были бывшие фронтовики. В нашем университете, как в капле воды, отражалась оголтелая жизнь страны, униженной беззаконием и бесправием. Мы – студенты вытягивали на экзаменах билеты, вопросы которых требовали от нас лжи и клеветы в адрес великих имен. Мы должны были следить за прессой, особенно за «Правдой», которая  ни дня не выходила без едкого и бесстыдного фельетона по адресу очередного еврея....

Настал 1952 год. Позади выпускные экзамены. Мы стали ждать распределения. И настал день, когда в университет прибыл заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПБ Григорий К­в. Он начал так:

«Никто из евреев в Минске не останется. Это раз. Воля партии – воля народа, за счет которого вы получили идеологическую профессию журналиста. Никаких жалоб, недовольств, несогласий я не принимаю. Тот, кто уклонится от места назначения, будет лишен диплома».

И он стал называть фамилии и места предстоящей работы. Когда он сообщил о назначении Жени Мазо в Гродно, тот возразил, что у него в Минске есть квартира, где живет его семья, что его приглашают на радио и в газеты.

К­в отрезал: «В Минске хватает евреев и без вас, товарищ Мазо. Надеюсь, я выражаюсь внятно?»

Мне достался Новогрудок.

– Вероятно, вдали от Минска, от партийной элиты духовная атмосфера была здоровее. отголосков антисемитизма там не было слышно?

– В те годы Белоруссией командовали бывшие партизанские командиры. Немало из них было просто пронизано духом антисемитизма. Насаждая командным путем догмы Сталина, они не терпели любую критику в средствах печати особенно от журналистов­евреев. С двойниками и единомышленниками Григория К­ва я столкнулся на работе в романтическом Новогрудке – городе Адама Мицкевича, затем в прозаическом  Шклове.

– Чем вас привлекла Латвия, здесь была другая атмосфера?

– В Риге жили мой отец и брат. А к тому времени, когда я с семьей в 1959 году переехал в Ригу, моральная атмосфера в Латвии была действительно намного лучше, чем в Белоруссии. Приехав в Ригу, я уже через десять дней стал сотрудником газеты «Латвийский автодорожник». В редакции был поистине творческий коллектив, который возглавлял Кристап Каугур. Это был человек высокой чести, глубокий профессионал, совестливый, мягкий, открытый. Он никогда не повышал голоса, был деликатен и добр. Я стал работать увлеченно, много писал, разъезжал по республике. Мои коллеги, встретившие меня очень дружески, за полгода научили меня латышскому языку, приучили к рижской атмосфере, ставшей мне близкой, дорогой на всю жизнь. В 1964 году меня пригласили на работу в «Советскую молодежь». Для журналиста эта газета была тем же самым, что для летчика, летавшего на кукурузнике, перевод на истребитель, в котором он мог выполнять фигуры высшего пилотажа. Каждый номер ее был открытием для читателя.

– Жанна тоже «летала» много лет на этом самом журналистском истребителе – «Советской молодежи».

– Да, я знаю. И могу подтвердить, что ее творческие работы – фигуры высшего пилотажа. Однако, когда по возрасту вырастаешь из «Молодежки», нужно расставаться с ней. У меня же так получилось, что я еще 17 лет находился среди молодежи, став редактором многотиражной газеты «Инженер Аэрофлота» Рижского института инженеров гражданской авиации. Штат редакции – один редактор. Я стал подыскивать помощников среди студентов – будущих авиаинженеров. И нашел подлинные таланты, которых и на факультете журналистики негусто. В 1969 году команда КВН института, костяк которой составила общественная студенческая редакция, стала чемпионом Советского Союза. Победное очко команде принес специальный выпуск институтской газеты. Такие выпуски мы готовили к каждой встрече. Вскоре газета «Инженер Аэрофлота» стала победителем всесоюзных конкурсов и одной из лучших студенческих газет страны. Казалось бы, жить да поживать главному редактору, достигшему всесоюзного признания! Но не всем по душе был свежий ветер в парусах газеты, не всех устраивали критика, остроты в домашних заданиях институтской команды КВН. Среди них был парторг института В.Е. Воб­ко. 5 мая 1970 года он вызвал меня к себе и заявил:

– Вам, дорогой Леонид Иосифович, придется написать заявление об увольнении. Партия не может доверять идеологию еврею.

– В уставе КПСС не сказано, что еврей не может быть редактором многотиражки, – парировал я.

– Не притворяйтесь наивнее, чем вы есть, – услышал я в ответ.

– А вы, герр парторг, как мне видится, парторг, но не КПСС, а фашистской национал­социалистической партии, и мне придется с вами бороться, как мы боролись с Гитлером на фронтах войны, – во мне все клокотало. Во мне, прошедшем сражения Великого восстания, школы садизма в Минске, Новогрудке, Шклове, зазвучал клич трубы, зовущей к борьбе за свободу, равенство и братство...

– Вы надеялись победить в этой борьбе в одиночку?

– Я обратился к секретарю ЦК КПЛ Александру Дризулу и заведующему сектором печати Альфреду Рубиксу. С их помощью и благодаря выступлению на эту тему известного журналиста Эльдара Пархомовского в газете «Известия», разоблачивших жуликов и рвачей среди институтской верхушки, совершилось историческое чудо в партийной жизни Латвии: по инициативе местечкового борца за независимость были изгнаны со своих служебных кресел и парторги, и ректоры...

– Я как журналист знаю, сколько смелости, отваги, силы духа, благородства нужно иметь, чтобы бороться со власть предержащими. Не каждому это по плечу. Знаю, что вы отдали журналистике сорок лет своей жизни. И уверена, что немало людей обращалось к вам за помощью.

– Действительно, ко мне обращались люди, ищущие управу на беспредел партбюрократов, продажных судей, взяточников­прокуроров, и я, словно солдат по зову трубы, бросался на помощь. Мои статьи, очерки и фельетоны публиковали не только латышские, но и союзные издания «Литературная газета», «Известия», «Правда», «Советская культура». А в моем письменном столе жил роман, как в сердце живет первая любовь, первая тайна. О нем знали только мои бобруйские друзья. Роман почти 20 лет действительно был тайной для читателей.

– Леонид Иосифович, какая же тайна была сокрыта в вашей книге, что ее невозможно было опубликовать? О чем она?

– Начну с воспоминания. Июнь… Деревня Каменка под Бобруйском. Мы – Мария Яковлевна Минц, дважды бежавшая из гетто, моя дочь Светлана и я – стоим у обелиска на том самом месте, где фашисты расстреливали евреев. Такого памятника я больше нигде не видел: урны, наполненные углем. Это не был каменный уголь. Он не был привезен из Рура теми, кто обвинял детей в наивности. В уголь превратились сами дети. Чтобы дерево превратилось в каменный уголь, нужны миллионы лет. Человеческие тела, если их облить мазутом и поджечь, обугливаются за несколько часов. У немцев была большая практика. Они на этом деле не одну собаку съели и точно знали, сколько надо мазута на одного человека, чтобы из него вышел хороший кусок угля. Они всегда отличались бережливостью и аккуратностью. Мы стоим втроем под июньским солнцем, вдруг Света восклицает: «Папа, смотри, волос...»

И мы увидели в черном угле белый человеческий волос. Даже не верилось... Седой волос в черном угле памяти. Он застучал в мое сердце, как пепел Клааса. У каждого из нас свой пепел, своя память, и моя заговорила сама собой, заговорила именами тех, кто умолк под пулеметные очереди на песчаной кромке Каменкинского рва. Пули не убивают душу. И я услышал голоса, а потом увидел лица тех, кого давным­давно не видел – моих родных и близких, моих соседей по Инвалидной улице, моих земляков по моему городу Бобруйску. Я не видел, как они умирали. Я видел, как они жили. Я их запомнил живыми. С этого воспоминания начался мой роман «Стон».

– Знаете, от этих строк сердце выскакивает из груди, кровь стынет в жилах. Под вашим пером застонали жертвы Холокоста. Этого стона боялись и хотели заглушить антисемиты, стоящие у руля необъятной советской страны. Не многие пытались говорить и писать на запретную тему. Это было не принято, да и небезопасно. Это было бесперспективно. Я знаю это по себе. И я пыталась писать на эту тему. А вы верили, Леонид Иосифович, что когда­нибудь еврейская тема будет открыта?

– Тема Холокоста предназначается человеку свыше. С 1960 года я начал собирать материалы по истории еврейской Катастрофы. Моя тема закрыла передо мной дверь надежды. Надежды на публикацию. И все­таки я писал, потому что не мог не писать об этом. Потому что меня поддерживали бобруйские друзья. Мы верили, что придет этот день. Передо мной не было примера литературы о Холокосте – ни художественной, ни документальной. Мне помогли мои память, сердце, душа, боль, еврейский стон – ох­хо­хо­хо­ох… Меня вдохновляла надежда, что мои книги помогут мне вернуть из забытья Великую Цивилизацию – Идиш. Маме­лошн. Язык матери. Эта великая и неповторимая цивилизация ушла под воду. Злодеяниями Сталина, Гитлера. К несчастью, Израиль добил идиш – язык нашего спасения, культуры, литературы… Мне не хватает идиша, как не хватает моей бабушки Блюмы… И я писал… И пришел этот день. Это произошло в 1988 году, когда отважный человек, редактор журнала «Даугава» Владлен Дозорцев опубликовал мой роман. А спустя два года он был издан в издательстве «Лиесма» под редакцией Людмилы Усачевой. После того, как вышел мой «Стон», мне не только писали. Ко мне приезжали люди из­за рубежа, приезжали просто увидеть, пощупать, убедиться, есть ли такой человек на самом деле, потому что я открыто рассказал жесткую правду. Моим первым романом мне нужно было определиться, как отнестись к этой величайшей беде всех народов: требовать мести, крови или попытаться через благодеяния спасителей, благоволение свыше соразмерить добро и зло, оставляя людям надежду на неповторение Катастрофы. Мне это, как пишут люди, удалось. Спасибо моим бобруйским первослушателям, первочитателям, моему светлому другу Маше Рабкиной, вдохновительнице наших литературных встреч.

– Леонид Иосифович, Вы написали 25 книг...

– Дело, Светлана, не в количестве книг… Главное, что почти все они посвящены теме Холокоста.

– Какая из них самая важная?

– Это изданный в 1993­м году двухтомник «Книга спасения», а в 2000­м – «Книга спасителей». Этот трехтомник считаю моей докторской диссертацией по Холокосту. В ней 1500 страниц, посвященных истории народа, воспоминаниям узников гетто и их спасителей. В трехтомнике впервые рассказано об истории Холокоста в пяти союзных республиках – Белоруссии, России, Латвии, Литве и Эстонии. Названы имена 300 Праведников Народов мира. С трехтомником получили возможность ознакомиться читатели Латвии, Германии, США, Израиля – везде, куда меня приглашали и как писателя, и как президента Международного общества истории гетто и геноцида евреев.

– Леонид Иосифович, вы обещали показать нам свои книги.

– Пожалуйста, пройдемте в гостиную.

Мы с Жанной прошли за Ковалем в просторную гостиную и обомлели, увидев разложенные на столе изумительно изданные тома в твердых тисненых переплетах, прекрасно оформленные. Заметив наше восхищение, Леонид Иосифович пояснил:

– Я сам оформляю свои книги как художник.

– Где издаются ваши книги, и где вы находите спонсоров для их издания?

– Больной вопрос задаете, дорогая Светлана, – грустно улыбнулся Леонид Коваль. – Почему больной? Понимаете, я по своей наивности был уверен, что все евреи такие, как моя бабушка Блюма… Что евреи – их называют без особых оснований «народом книги» – сделают все, чтобы Холокост, книги о нем были в каждом доме, не только еврейском, ибо нет отдельной беды отдельного народа. Народ должен знать свою историю. Без этого он дичает. А ведь, положа руку на сердце, скажу: всеобъемлющая история Холокоста не написана по сей день. Меня ждало Великое Разочарование! Евреи отвернулись от своей истории! А расплодившиеся, как муравьи, еврейские организации тратят деньги на разного рода ненужные тусовки, пустопорожние сходки, но не на литературу, кинофильмы, театр. Ни в одном театре Европы нет пьесы о Холокосте. Фильмы о Холокосте – по пальцам одной руки пересчитать. Нет фильмов о Праведниках. Ни одна из моих книг, пьес, фильмов не увидела свет с помощью еврейских организаций. А я обращался ко всем, какие только есть. Включая, конечно, Латвию.

– И все­таки, Леонид Иосифович, выходят же книги?

– Благодаря чести, совести, порядочности отдельных людей. Я сохранил благодарность юрмальскому бизнесмену Люциану Гняздо, издавшему мою «Книгу спасения». Я дорожу дружбой с замечательным человеком Михаилом Ровинским. Он постоянно на пульсе моих литературных забот. Не отказывает Хаим Коган. Ищет возможность помочь мой друг депутат Сейма доктор педагогики Яков Плинер. Русские люди в типографии издают мои книги в лизинг. Двери еврейских организаций на глухом замке. В 2004 году я обнародовал уникальный проект «Память и имя». Под этим девизом издаю рукописи узников гетто и сталинского ГУЛАГа. Вышло шесть книг. Шестая – о судьбе семьи Ефима Шифрина. И тут еврейские организации остались верны себе. Печально, но факт.

– Вот Ваш сборник стихов «Ожидание». Спонсор этой книги – Ваш сын Дмитрий. Расскажите, пожалуйста, о Вашем сыне.

– Дима обладает поэтическим даром. Я с гордостью храню его книгу стихов. Он хороший поэт. Но это его призвание как бы для души. А вообще Дмитрий – бизнесмен. Он финансировал немало моих проектов. В 1991 году в Одессе состоялся  Всесоюзный учредительный съезд бывших узников гетто, на котором было создано первое в СССР Общество узников гетто. В нашей делегации было 15 человек. Дорогу нам оплатил мой сын. А сейчас я покажу вам мою заветную книгу. Это «Дневник свидетеля». Эти два тома моих мемуаров изданы также на средства Димы.

– Как получился «Дневник»?

– Я никогда не выбрасывал писем. Отвечал и складывал их в чемодан. И вот, переехав в новое жилье, я обнаружил две с половиной тысячи писем, скопившихся за 60 лет моей жизни. Я не слезливый человек, но столько слез пролил над этой книгой. Пережил заново всю свою жизнь.

Нас с Жанной поразило, как много фотографий включено в книгу. Коваль хранил их так же бережно, как и письма. Мы увидели на фотографиях семьи бабушки Блюмы и бабушки Дыни, дяди Наума, сестры и брата писателя, его детей и внуков, его первой жены Сони, рано умершей и похороненной в Риге. Много фотографий, сделанных в Бобруйске. А вот писатель среди ветеранов войны, узников гетто. На этой фотографии видим знакомых мне минских журналистов. Среди них друг Коваля Евгений Мазо с его женой Соней.

– Мой день рождения совпал с 25­летием окончания университета, – пояснил Коваль, – с помощью Жени и Сони мы собрали старых друзей.

Далее мы видим фотографии артистов, писателей, дипломатов, общественных деятелей, с которыми он встречался и был близок. Писатели Анатолий Приставкин, Чингиз Айтматов, поэты Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Юнна Мориц, кинорежиссер Леонид Гайдай, актеры Людмила Чурсина, Иннокентий Смоктуновский, Ролан Быков. В гостях у Коваля бывали Аркадий Райкин с женой, Сергей Юрский, послы России и Израиля  для вручения Ковалю наград.

Леонид Иосифович приглашает нас в свой кабинет на второй этаж. Атмосфера писательского дома напоминает мне дом моего любимого поэта и  художника Максимилиана Волошина в Коктебеле. Но там в доме­корабле на берегу Черного моря, где творило много знаменитостей, витал дух богини Таиах. Здесь, в особняке на берегу Рижского залива, царит Акманна – созданная воображением Коваля покровительница его творчества. И недаром на видном месте в кабинете писателя – афиша его пьесы «Покаяние», которая идет на сцене Рижского театра русской драмы, с актрисой Еленой Сиговой, сыгравшей главную роль в спектакле. Пьесу поставил знаменитый режиссер Семен Лосев. Известный чешский композитор Вячеслав Гроховский написал музыку к либретто оперы Леонида Коваля «Мириам». Фактически первой полноценной оперы о Холокосте. Благодаря творческой дружбе писателя и композитора Владимира Хвойницкого родился реквием «Колокола Холокоста», исполненный солистами оперы. Родился диск песен на языке идише – стихи Леонида Коваля.

В отдельном шкафу награды. Золотая медаль Европейского общества Франца Кафки. Эту награду за вклад в мировое искусство и литературу вручил писателю профессор Мирослав Кливар из Праги. А вот медаль, врученная Ковалю как участнику Великой Отечественной войны в честь 60­летия Великой Победы посольством России. Эта награда из США от Всеамериканской ассоциации бывших узников гетто. Для ее вручения Коваля специально пригласили в Америку. «Вы стали автором нашей истории, голосом сердца», – сказали ему при вручении. Ученые, писатели США, Германии, Латвии дважды выдвигали Коваля номинантом на Нобелевскую премию.

В Латвии его называют «Живая память Холокоста». В Латвии Леонид Коваль первым заговорил во весь голос и стал писать о Катастрофе, трагедии не только евреев, а всех народов. Его творческая деятельность идет рядом с общественной. Коваль стал одним из организаторов Латвийского общества еврейской культуры, организатором и руководителем еврейских общин Риги и Юрмалы, организатором и первым председателем Всесоюзного общества узников гетто в СССР. И в нашем присутствии ему звонили по общественным делам. Речь шла об установке памятника двум юным героям, о подвиге которых написал Коваль в газете «Вести». Я попросила его рассказать о героях. Вот что поведал писатель:

– Мои дети учились в той же школе, где до войны учились эти два латышских мальчика. Их звали Гунар Берзиньш и Гунар Стибелис. Одному было 12, другому 14 лет. 12 октября 1944 года они вступили в бой с отступающими фашистами, были схвачены ими и распяты. Бывшая ученица этой школы Светлана Римшевич рассказала мне, что в 70­ые годы в школе была установлена мемориальная доска в память о героях. Новая власть велела снять: не актуально. Учителя и ученики на свои средства поставили памятник юным героям на Лесном кладбище...

Я не могла слушать без волнения этот рассказ. А тут еще Жанна спросила, когда будет установлен памятник жертвам Холокоста в Юрмале. Для того чтобы я поняла, в чем дело, они уже вдвоем: Коваль и Жанна, объяснили, в чем суть. Она в том, что в Юрмале была сожжена синагога. Ковалю удалось получить письмо от очевидца этого злодеяния. Леонид Иосифович обратился в Юрмальскую думу с предложением о создании памятника жертвам Холокоста. Его поддержали. Памятник поручили изготовить скульптору Марису Абилеву. Скульптор был у Коваля и принес макет. Леонид Иосифович надеется, что, если не случится ничего непредвиденного, памятник будет установлен в наступившем году в сквере напротив станции Булдури.

А Коваль живет уже новыми проектами... Среди них – пьеса «Самосуд Сталина».

Неудивительна оценка деятельности Леонида Коваля Президентом Академии наук Латвии Янисом Страдынем: «Отрадно сознавать, что в Латвии живет такой человек, как Вы, который с чувством ответственности делает свое дело – дело, которому нет аналогов в мировой литературе...»

Когда мы с Жанной собрались уходить, Леонид Иосифович подарил мне обещанные книги. Я посмотрела и ахнула: это те книги, которые так хотела прочитать – «Дневник свидетеля», «Прозрение», «Ожидание», «Прощение»…

Дома у Жанны я открыла роман «Прозрение», прочитала первые строки, Акманна повела меня за собой, и я уже не могла оторваться....

Светлана Гебелева,
Юрмала (Латвия) –
Баффало, Нью-Йорк (США).