Порой мне кажется, что знаю Йонаву – местечко, которое как бедный родственник присело на краю Ковенского тракта и в котором я никогда не был, как свое родное. Вижу, и если бы Бог дал талант художника, смог бы нарисовать тихие улочки, дома с высокими крылечками и скрипучими ставнями, крапиву, которая стояла на страже местечковых заборов,  и кладбище с мацейвами, вросшими в землю; местечко на берегу реки Вилия, которую местные евреи называли в шутку «наш Иордан».

Я слышу хрипловатый голос могильщика Хаима, который учил грамоте местечковых ребят по надписям на мацейвах. Не зная идиша, я разговариваю со старой Голдой, которая больше других детей любит ненормального сыночка Айзика. Я внемлю мудрости местечкового раввина Иехезкеля Вайса, который все наперед знает, но никогда не говорит об этом, потому что не хочет огорчать людей. Но больше его знает о будущем повитуха Мина. Она принимала роды у евреев, поляков, литовцев. Все дети Йонавы прошли через ее руки. Она их считала своими. И навещала, и подарки приносила. Могла предсказать судьбу… Я знаю, куда ушел из Сморгони Цодик Цыпкин, хитроватый сват и доморощенный философ, считавший себя «приказчиком Бога». Его не найдет ни полиция, ни еврейская община, потому что он ушел на много десятилетий вперед, чтобы своими глазами убедиться: нет у нас будущего ни в Йонаве, ни в Сморгони, ни в сотнях других местечек черты оседлости.

Может, еврейское местечко Йонава, что находится в самом центре Литвы, недалеко от Каунаса, было на самом деле немножко другим. Не спорю… Но для меня оно такое, каким создал его Григорий Канович.

Он убедителен во всем, что пишет. Заставляет верить в каждое слово. Хотя, наверное, «заставляет» не про него сказано, потому что, как мне показалось, по натуре он мягкий человек.

В искусстве иногда случаются такие феномены. Я живу в Витебске и хорошо знаю историю города. Витебские евреи не обладали особой силой, позволяющей им преодолевать земное притяжение. Но на картинах Марка Шагала они летают, и я верю художнику. Для меня он убедительнее, чем учебники истории или научные трактаты.

Я не случайно вспомнил о Марке Шагале. В разговоре со мной Григорий Семенович (сейчас он живет в Израиле, где не принято называть людей по имени-отчеству, но я, по привычке, буду величать его так) специально подчеркнул:

– Я очень обязан человеку, который прославил Витебск во всем мире. Он один из движителей моего творчества. Говорю о Марке Шагале. Я впервые побывал в Париже в очень давнем уже 1968 году с делегацией советских кинематографистов и впервые попал в Музей современного искусства. Увидел чудо, потому что до того времени знал о Шагале не много. В Париже увидел и узнал его. Вернулся в Литву, и у меня высеклась в голове мысль, может, вздорная, а может, смелая, сделать в литературе то, что он делал и как он делал в изобразительном искусстве. У меня нет влюбленных, летающих в облаках, или скрипача, играющего на крыше. Но я пытался в своих писаниях подняться выше дома, в котором живу, дать своим героям возможность летать. Я этим обязан Шагалу. Он меня вдохновил. В романе, который я очень люблю, – «Козленок за два гроша», есть герой, который говорит: «Я хочу быть деревом». Такие фантазии идут, конечно, и от моей индивидуальности, но в большей степени от того, чему я научился, глядя на его картины.

Большинство героев произведений Григория Кановича списаны с йонавских небожителей.

В романе «Свечи на ветру» присутствует его бабушка Роха.

В «Парке забытых евреев» оживает отец. Правда, в книге его зовут Ицхак Малкин. И то, что касается последних дней жизни отца, в романе домыслено. Смерть перемещает человека, всю философию бытия в другое измерение.

Отец, которому дали имя в честь царя древней Иудеи Соломона, был портным и мудрецом (по совместительству). Наверное, сказалось то, что назвали в честь мудрого царя, а не Зеликом, как хотела мама Рахель.

Отцу в творчестве писателя посвящено особое место. Действительно, Шломо (или Шлейме) Канович очень колоритная личность. Он пережил две войны, революцию, депортацию евреев, годы откровенного сталинского антисемитизма. Он как будто родился, чтобы стать героем книг: веселых и одновременно грустных, бесхитростных и в тоже время глубоко философских и мудрых. Его жизнь буквально соткана из наших знаменитых майс.

После демобилизации из литовской армии Шломо уехал в Париж учиться кройке и шитью. Париж! О таком городе приземленные люди мечтать не могут. Один из его братьев там и остался, освоив профессию парикмахера. Он закончил свою жизнь в гитлеровском концлагере в 1941 году. А Шломо вернулся домой. Он, готовый, как и герой романа «Свечи на ветру», сказать: «Все мы здесь чужие» и «Другой страны, кроме памяти, у евреев нет» любил Литву, любил Йонаву и не мог променять родные места даже на Париж. И после Второй мировой войны, которую гвардии рядовой Канович закончил в Берлине, его отговаривали возвращаться в Литву. «Что ты там найдешь? – говорили ему. – Одни могилы!» А он упорно стремился домой.

Шломо Канович и в годы войны был портным. Без людей этой профессии никогда и никто еще не обходился. У него были золотые руки. Лишь бы кому не закажет сшить мундир маршал Рокоссовский. Шлому Кановича возили в его ставку в Кенигсберг. Он летал на самолете на примерку. Причем, самолет с портным сопровождали три истребителя. Вы когда-нибудь слышали такое? Шлома Канович шутил: «Думаете, они охраняли меня? Они охраняли мундир Рокоссовского».

Вы видели много портных, которых награждали медалью «За отвагу»?.. Хорошо сшитого мундира, даже для маршала и командующего фронтом, для этого было мало.

С войны Шломо Канович привез домой швейную машинку «Зингер». Другие, чего стесняться, привозили из Германии огромные чемоданы всякого добра, а кто чином повыше – ящики, вагоны. А он – только швейную машинку. Такой был человек.

«И это весь твой улов?» – насмехаясь над ним, спросил свояк, старший лейтенант госбезопасности Шмуйла Дудак.

Шломо ничего ему не ответил.

В первую очередь, он был молчун. Ему надо было полчаса репетировать, чтобы сказать одно предложение. Но когда он говорил, каждое слово было, как самородок золота.

Его любимыми поговорками были: «Что бы ни случилось, а шить надо», «Не перекаляй утюг, когда гладишь чужие брюки», «Фабрика может сгореть, рухнуть, а имя – никогда», «Лучшая политика для еврея – это работа».

Не набор слов, а готовый сборник афоризмов!

Или вот: «Чужие годы, как чужие деньги, – грешно вести им счет». Шломо не считал ни чужие, ни свои годы. Он прожил 91 год и никогда не справлял своих дней рождения. И находил этому мудрое толкование: «Разве деревья празднуют? Или птицы? Или рыбы в воде? Шелестят, пока их не срубят, летают, пока их не подстрелят, плавают, пока их не выловят».

И Григорий Канович находит для отца такие же емкие и мудрые слова: «Все для него исчерпывалось простым и доступным, как клубок ниток, понятием – работа», «Склонялся над отрезом, как над Свитком Торы», «Он, Шлейме Канович, охотно выворачивал наизнанку все, что угодно, но жизнь перелицевать, увы, не умел – ни свою, ни чужую».

Григорий Семенович постоянно сравнивает свою жизнь с жизнью отца. Находит сходные черты, но, в тоже время, видит и чувствует, как раздвигаются звенья в нашей знаменитой «золотой цепи» и она становится не такой прочной, как была когда-то.

Повесть «Шелест срубленных деревьев» о Шломо Кановиче... Это не только повествование о его жизни, не только поминальная молитва, это раздумья о времени, о том, для чего приходит на этот свет человек…

В семье у Кановичей, как в детской считалочке, были сапожники и портные. Оба деда – сапожники. Три брата отца – портные. У другого деда были одни дочки и только один парень. Он погиб на фронте, сражаясь с фашистами в литовской дивизии, – Шлома Дудак.

– В последнем цикле рассказов «А у нас во дворе», – рассказывает Григорий Семенович, – я перестал стесняться, и, не скрывая их за другими именами, писал о своих родственниках. Действие происходит в послевоенном Вильнюсе, но это все йонавские типажи. Там присутствует моя мама, дядя Шмулик, который некоторое время служил в общеизвестном учреждении…

По старой советской привычке Канович не называет его – от греха подальше, – и я уточняю:

– В КГБ?

– В нем самом. Потом его турнули оттуда. Он пришел к моему отцу и попросил, чтобы его снова взяли в брючники. До войны он тоже был портным…

– Мне кажется, мама появляется только в цикле вильнюсских рассказов? – спросил я

– К великому сожалению, мама, ее звали Хена (кому было трудно произносить, называл Геня) обделена в моем творчестве. Это была очень мудрая и дальновидная женщина. Я хотел, стремился посвящать ей целые книги, но не всегда творчество подчиняется нашим желаниям.

Первая книга Григория Кановича (наверное, следует уточнить, что от рождения его звали Яков или Янкель) вышла в 25 лет. Это был сборник стихов «Доброе утро». Через пять лет вышел новый сборник «Весенний гром». Затем была напечатана книжка литературных эпиграмм «Веселым глазом». Эти книжки и сейчас занимают достойное место на книжной полке в квартире писателя в Бат-Яме. Григорий Семенович не стесняется их. Как впрочем, честно говорит и о том, что в студенческие годы писал стихи, посвященные «отцу всех народов» Иосифу Сталину. Но о юношеских литературных увлечениях Канович вспоминает с присущим ему юмором и самоиронией.

И о своей довольно продолжительной драматургической деятельности Григорий Семенович говорит, как о деле давно минувших дней. Он автор около тридцати пьес и киносценариев. Пьесы шли в театрах Литвы, России, Эстонии. Были написаны на злобу дня, имели успех, приносили гонорары и позволяли семье безбедно жить.

– Одиннадцать лет я отдал кино. Мог бы плести какие-то приемлемые сюжеты и сейчас. Но я этого не стал делать. Считал, что должен оставаться самим собой, не должен себя насиловать. Было время, я действительно себя насиловал. Писал пьесы, какие-то проходные повести. Я задыхался, понимал, что это очень средненькое, близко к ремеслу.

Это не только чувственный взгляд на прошлое, но и характеристика человека, занимающегося не самобичеванием, а пытающегося быть требовательным к самому себе.

В 1959 году вышла повесть 30-летнего писателя Григория Кановича «Я смотрю на звезды». Тоненькая книжица в твердом картонном переплете. Я почувст­вовал, что эту книжку Григорий Семенович достал с книжной полки и положил на стол с гордостью.

– Это книга о еврейском мальчике из литовского местечка, его переживаниях, становлении. Это была первая книга на еврейскую тему, изданная в Советском Союзе после сталинских процессов. Еще до Анатолия Рыбакова, Александра Бурштейна.

– Вероятно, в Литве такую книгу было издать легче, чем в других республиках Советского Союза? – спрашиваю я.

– В Литве можно было больше, чем в других республиках, – отвечает Григорий Канович. – Даже больше, чем в Латвии или Эстонии.

– Чем это объясняется? – повторяет он мой вопрос. – В годы Холокоста в Литве погибло более 210 тысяч евреев. И произошло это не без участия, не без помощи самих литовцев. В определенных кругах в послевоенной Литве, я назову их «культурно-националистическими», бытовало мнение, что следует повиниться перед евреями. Не напрямую, не словами это сформулировать, а поступками: например, разрешить еврейскую самодеятельность, открыть курсы языка идиш.

Когда я написал эту книжку, даже моя жена, а она в этом вопросе очень прозорливая женщина, сказала: «Пиши, у нас большой ящик письменного стола. Места хватит для всех твоих рукописей».

На мое счастье, нашлись в Литовском государст­венном издательстве люди из той породы, которые сами ничего не сделали для спасения евреев, но которым было тошно от того, что случилось. И редактор, которая имела серьезное влияние, была хорошо образована, сказала мне: «Знаешь, мне очень понравилась твоя книжка. Если хочешь чего-то добиться в литературе, забудь те стихи, которые ты пишешь, и попробуй писать только это».

Мне очень повезло с этим редактором. Ее звали Альдона Лиобите. Моя книжка вышла на русском и литовском языке. Перевел на литовский хороший переводчик и очень почтенный человек Доминик Урба. Он на зубок знал идиш. Еще до войны переводил на литовский язык Шолом-Алейхема. На улице со знакомыми евреями говорил на идише. К этому времени уже был старым, больным человеком. Это один из последних его переводов. Русский он знал несколько хуже, ему кто-то помогал переводить. Но это была еврейская тематика, и он взялся за работу.

Творчество Григория Семеновича в какой-то степени парадоксально. С начала 70-х годов, вот уже почти сорок лет, он пишет одну большую книгу. Хотя романы и повести имеют самостоятельные названия, да и сами циклы произведений сюжетно не связаны между собой. Я бы назвал эту книгу «Автобиографией», хотя сам автор, подтверждая мысль, что он работает всю жизнь над одной книгой, никак не соотносит ее с собой. Автобиография у Кановича получается действительно необычная. Он начинает ее с повествования о поколении своих родителей, о времени, когда сам по еврейской традиции стал совершеннолетним, то есть ему исполнилось тринадцать лет. Трилогия называется «Свечи на ветру». В 1974 году вышел роман «Птицы над кладбищем», через три года – «Благослови и листья, и огонь», и еще через два года – «Колыбельная снежной бабе».

Действие происходит в 1937 – 1943 годах. Воссоздан традиционный мир еврейского местечка накануне Катастрофы, разрушившей его, и показана сама Катастрофа. Мы видим это глазами подростка, который мгновенно и очень чутко реагирует на все, что происходит в мире. Это скорее лирическое, а не философское восприятие действительности.

На встрече с писателем, которая состоялась в 2007 году в Москве и была посвящена 25-летию выхода трилогии «Свечи на ветру» в союзном издательстве, Григорию Кановичу задали вопрос: «Почему Всевышний допустил Катастрофу со своим избранным народом?».

Ответ прозвучал как поскриптум к давно прочитанной книге.

«Я слышал толкования многих образованных и глубоко верующих людей о том, что Бог покарал евреев за многочисленные грехи, которые они не только не отмолили, но которыми гордились. Я всегда думал о Всевышнем совсем по-другому. В моей семье к Богу относились, как к соседу. Если что-то случалось в жизни нехорошее, то мой дядя Шмуля говорил: «Что поделаешь, Бога в это время дома не было». Я не могу свыкнуться с тем, что Господь Бог может быть таким безжалостным. При всем том, что мы – жестоковыйный народ и есть, за что нас не просто упрекать, но и отхлестать, как следует. Размышляя об этом, я пришел к выводу, что это все дела земные. Бог, который живет в моем сердце, не мог такого сделать, и Ему нельзя предъявлять никакого счета».

В разговоре со мной Григорий Семенович сказал, что «Свечи на ветру» остаются для него главной книгой.

Наверное, многострадальная книга для писателя, как для родителей – дети, которые с трудом пробивают себе дорогу, всегда дороже и ближе.

Григорий Канович, конечно, надеялся, но не верил, что роман, рассказывающий о гибели еврейского местечка, когда-нибудь выйдет в Москве. После его издания в Литве «Книготоргу» было дано распоряжение, чтобы книги не пересекали границ Литвы. Но люди, живущие в других республиках, просили у знакомых в Вильнюсе, в других городах купить им «Свечи на ветру» и отправить по почте, или находили другие способы приобрести роман. К удивлению властей, 30-тысячный тираж быстро разошелся. Скрывать книгу было бесполезно. О ней много говорили и в писательской среде, и среди читателей (не только евреев).

В Москве за Кановича хлопотали хорошие писатели, чест­ные, смелые люди Александр Борщаговский и Чингиз Гусейнов. И в 1982 году издательство «Советский писатель» издало роман «Свечи на ветру». Правда, в нем было немало купюр, соответствовавших времени. Сегодня они кажутся смешными. Например, фраза «Поговорим, как еврей с евреем» правилась на «Поговорим, как человек с человеком», вместо Израиль печатали Палестина, слово «Тора» запрещали писать с большой буквы.

«Главную книгу» Григорий Канович продолжил трилогией: «Слезы и молитвы дураков» (1983 г.), «И нет рабам рая» (1985 г.), «Козленок за два гроша» (1987 г.). Он рассказывал о родителях своих родителей, о переломном, судьбоносном времени конца XIX – начала XX века. Но на фоне великолепно выписанных событий столетней давности горными хребтами тянулись проблемы, актуальные для евреев на протяжении всей их истории: где та черта, которую нельзя перешагнуть ни ради карьеры, ни ради денег.

«Слезы и молитвы дураков» тоже с трудом пробивали себе дорогу к советскому читателю. Ни один редактор не хотел брать на себя ответственность за крамольный по советским меркам роман. Писатель отправил произведение в журнал «Дружба народов». А где еще печатать книги на национальную тематику? И получил ответ от главного редактора Сергея Баруздина. Письмо до сих пор хранится у Григория Семеновича. Сергей Баруздин написал, что план по еврейской литературе журнал уже выполнил, имея в виду опубликованную рукопись Дины Калиновской «О, суббота», и поэтому опубликовать «Слезы и молитвы дураков» они не могут. Такая же, по-советски кондовая история, произошла и с романом «Козленок за два гроша». Из того же журнала «Дружба народов» (вдумайтесь в название!) пришел ответ: «Написано хорошо. Но мы не печатаем романы на исторические темы». В следующем номере журнала вышел роман на историческую тему Отара Чиладзе.

Сегодня о перипетиях своих произведений Григорий Канович рассказывает с улыбкой. Вернее, сам он и говорить об этом не собирался. Но жена Ольга Макаровна, к этому времени подключившаяся к нашему разговору, напомнила об этом.

– Когда меня избрали депутатом Верховного Совета СССР от литовского национального движения «Союдис», это время горбачевской перестройки, тут же позвонили из журнала «Дружба народов» и сказали: «Мы ваш роман напечатать не могли, но издадим его приложением, отдельной книгой». И выходит «Козленок за два гроша» в издательстве «Известия» тиражом в 280 тысяч экземпляров.

То же самое было и в еврейском журнале «Советиш Геймланд». Мою книгу перевел на идиш писатель Бер Гальперин. Человек с трудной судьбой. 17 лет отсидел в советских лагерях. Книга лежала в «Советиш Геймланд» и покрывалась слоем пыли. Ее зарезали своими рецензиями два еврейских писателя, их нет в живых, и я не буду называть имена. Они написали: «Вместо того, чтобы показать героизм еврейского народа, Канович копается в клопином быту». Когда мне повесили на грудь депутатский значок, позвонила секретарша из журнала и спросила, нет ли у меня чего-нибудь на идише. Я отвечаю: «У вас лежит моя книга». Нашли ее в архиве, и назавтра звонок: «Приходите, вас хочет видеть главный редактор Арон Вергелис». Прихожу, стоит передо мной человек, закаленный в советских кабинетных битвах, и говорит, что книга хорошая, будем печатать.

Безусловно, для писателя очень важно, чтобы его издавали. Причем, не когда улыбнется случай, а когда написано или, вернее, выстрадано произведение. Для Григория Семеновича его книги – и есть его жизнь.

В 1997 году журнал «Октябрь» опубликовал роман Кановича «Парк забытых евреев», в 1999 году – повесть «Шелест срубленных листьев».

Повесть стала не только напоминанием о преступлениях фашистских варваров, но и правдивым рассказом о сталинской машине уничтожения и «перевоспитания», которая крушила судьбы литовских евреев, чудом уцелевших в годы Холокоста.

Конец сороковых – начало пятидесятых годов... В это время Григорий Канович учится на русском отделении историко-филологического факультета Вильнюсского университета. Его выбор родители не одобрили, и в семье было глухое недовольство. Отец и мать хотели, чтобы сын стал врачом.

– Сталинские репрессии этого времени я хорошо помню. Из Минздрава Литвы были уволены все врачи-евреи, за исключением тех, кто лечил Первого секретаря ЦК Компартии Литвы. Гонения коснулись всего, что несло какой-либо идишистский знак. Притихли те, кто мечтал о возрождении еврейской культурной жизни, литературы. Посадили идишистских поэтов, в том числе одного из самых талантливых – Гирша Ошеровича.

Очень пострадало литовское население. Продолжались аресты, депортации.

Еврейских студентов, которые были просвещенными в сионистских делах, вызывали в спецотделы, они ходили под подозрением, в любой момент их могли арестовать.

«Шелест срубленных деревьев» – об этом времени страха и подозрительности. Писатель рассказывает не о своих однокурсниках, а о друзьях отца. На его глазах увозят «в никуда» давнего приятеля Цукермана, а бывший партизан Диниц теряет былую храбрость и хочет выжить любой ценой. Впрочем, это сейчас легко говорить красивые слова, а когда страх многотонным катком прошелся по всей земле и придавил каждого, редко кто осмеливался подняться с колен.

Книга «Не отврати лица от смерти» вышла в Литве примерно за год до «поющей» революции. Писатель рассказывает о событиях 1940 года, когда согласно пакту Молотова – Риббентропа Советский Союз и Германия делили Европу, войска Красной Армии вошли в Литву и присоединили ее к Советскому Союзу, пытается осмыслить участие евреев – жителей Литвы, в этом процессе.

– Каково же было их участие? – спрашиваю я.

– Не очень благовидное, – честно отвечает Канович. – Мой дед, малограмотный человек, говорил: «Впервые вижу еврея, который целует сталь». Он имел в виду «целует танки».

Произведения Кановича отличаются проблематикой, ракурсом видения. Безусловно, время вносит коррективы. В Советском Союзе писатель вынужден был прибегать к эзопову языку. С конца восьмидесятых он больше не оглядывается ни на официальную цензуру, ни на внутреннего цензора, сидящего в голове, и говорит обо всем прямо.

– Все, о чем я пишу, перекликалось, переливалось, перетекало из одного романа в другой, – анализирует свое творчество писатель. – И недаром исследователи называют мои произведения сагой или эпосом. Для меня это очень высокая оценка, такие слова могут звучать только применительно к уже ушедшим писателям.

– Считаете, что сага, эпос – это памятники?

– Думаю, что для писателя это действительно в какой-то степени памятники. Для меня Фолкнер, Голсуорси – это титаны.

– А кого из Ваших современников можете по­ставить в этот ряд?

– Наверное, Фасиля Искандера. У него разные книги, и в тоже время – это одна книга, это его мир, он его сотворил, соорудил. У меня особое отношение к писателям, которые остаются в одной теме. Мне нравятся писатели, которые каким-то образом пытались нащупать нерв своего народа. Возможно, это звучит выспренно, они каким-то образом пытались поставить на ноги, улучшить свой народ, показать его миру.

А что касается Фасиля Искандера, то нас связывает еще и личная дружба.

«Автобиография» Григория Кановича необычная еще и потому, что сам автор физически в ней не присутствует.

– Григорий Семенович, Вы стесняетесь появляться на страницах своих книг? – спросил я. – Не часто слышен даже ваш «голос за кадром». Или это такой авторский прием?

– Вы затронули больную для меня тему, – ответил Канович. – Я, наверное, проигрываю несомненно в чем-то, но издавна дал себе слово: ни о чем, что касается меня, писать не буду. А если буду, то только под такой вуалью, чтобы это не бросалось в глаза.

– Почему? – удивился я.

– Я не могу этого объяснить. Полагал, что больший простор для воображения дарит мне не личная судьба, а жизнь других людей. Я чувствую себя значительно свободней, когда не пишу о себе. И все же надеюсь, что моя литература не такая уж безличная.

В 1993 году Григорий Канович – известный писатель, возглавлявший в то время еврейскую общину страны, награжденный одной из высших наград Литвы – орденом Гедиминаса, лауреат Национальной премии, в конце концов, обеспеченный и востребованный человек, уезжает с семьей на постоянное место жительства в Израиль.

Что подвигло его на такой шаг? Боязнь одиночества, о котором он часто пишет в своих произведениях. Конечно, не о домашнем, семейном одиночестве идет речь. С женой Ольгой Макаровной писатель познакомился еще в студенческие годы, они учились на одном курсе, и вместе уже более пятидесяти лет. Она – его лучший советчик, самый строгий судья и самый профессиональный, знающий редактор.

– Жена работала редактором «Литвы литературной», – говорит Григорий Семенович, и тут же обращаясь к ней, спрашивает: «Оля, сколько ты лет редактировала?»

Ольга Макаровна подходит к столу, за которым мы сидим:

– Я работала научно-техническим редактором 21 год в институте информации, потом 10 лет в «Литве литературной», позднее этот журнал назывался «Вильнюс».

– Тяжело редактировать книги мужа? – спрашиваю я.

– По началу он всегда очень упорный человек, а потом, проходит время, говорит: «Может, ты права, исправим».

– У меня бывают ляпы, – подтверждает Канович, – а Ольга Макаровна, как миноискатель, их выискивает. Без нее иногда у меня проскакивают нелепые вещи. Когда переводили на литовский «Не отврати лица от смерти», заметили, что героиня на девятнадцатом месяце беременности и до сих пор еще не родила.

Все книги Кановича, написанные им в Израиле: «Лики во тьме», «Продавец снов» и роман «Очарование сатаны», редактировала Ольга Макаровна.

Сыновья живут далеко. Старший – Дмитрий – канадский гражданин, сейчас работает в Москве, он специалист по системам управления, принимает участие в подготовке к выпуску книг отца в российской столице.

Так что говорить о семейном, домашнем одиночестве не приходится.

Но в начале девяностых годов, когда открылись границы и оставшиеся в Литве евреи двинулись в посольство за израильскими визами, наступило понимание другого: уходит окружение, люди, о которых писал Канович, и в большей степени, для которых он писал. Он почувствовал себя как корабль, который стоит на берегу обмелевшего моря. Волны, как будто дразнясь, плещутся в сотне метров от палубы. Это чувство подавляло все другие аргументы.

Об одиночестве неодиноких людей Канович написал в книге «Продавец снов».

Продажу снов, а точнее легенд о жизни в давнишней Литве, изобрел в Париже одноклассник автора Натан Идельсон. Его покупатели – пожилые люди, которые тоскуют по своим местечкам, но еще больше по тому времени, когда они не знали и не чувствовали этого страшного состояния – быть никому не нужными людьми. Их родина – понятие скорее не географическое, а временное. Оно осталось в далеком прошлом.

Натан – внешне благополучный и в тоже время глубоко несчастный человек. «Мог ли я когда-то в Майданеке предполагать, что мои внуками будут греками? Что судьба забросит меня в Париж? Что я на старости останусь таким же сиротой, каким был там, в лагере, среди вшей и волкодавов?» – говорит он автору повести.

После прочтения книги «Продавец снов» и состоялась моя встреча с писателем. Может, вмешались какие-то мистические силы, но, прощаясь со мной, Григорий Канович подарил мне с дарственной надписью именно эту книгу.

И наверное, под впечатлением только что прочитанной повести я задал Григорию Семеновичу вопрос, с которого и началось наше интервью:

– Дети, внуки героев ваших произведений сейчас живут в Израиле, других странах. Похожи ли они на своих дедушек или все в мире изменилось до неузнаваемости?

– Я думаю, что мир серьезно изменился, – после долгой паузы ответил Канович. – То, что было свойственно прадедам, дедам и даже отцам, не сохранилось в той мере, в какой было бы полезно сохранить. Нельзя перерезать пуповину, связывающую поколения. Она должна сохраняться. Иначе человек обрекает себя на духовное обеднение. Предыдущие поколения недостаточно сделали, чтобы сохранить то, чем они жили, во что верили. А внуки оказываются зачастую просто равнодушными к этому. Жизнь диктует им какие-то новые правила. Сегодняшний прагматизм очень отличается от прагматизма прежнего времени. Наблюдается процесс интеллигентного, очень не обидного, но забвения. Когда им напоминаешь, что-то у них начинает трепыхаться, обнаруживается какая-то связь, но она не устойчивая, не постоянная, они живут отдельной жизнью.

Что касается местечковой морали, над которой многие могут иронизировать: когда вор был последним человеком, а люди приходили в ужас, если видели на дороге задавленную балагулой кошку, – она растворилась. Не надо молодежь кормить тем, что мы сами не принимаем и не хотим принять из местечковой жизни: забитость, покорность, в какой-то мере, холуйство. Но не сохранились освещенные веками моральные постулаты. Мораль и нравственность стали подвижными понятиями. Я не утверждаю, что поколение внуков аморально, оно просто научилось приспосабливаться к меняющимся условиям жизни. Их нельзя корить за это. Они живут в другом мире.

– Вы пятнадцать лет в Израиле. Изменилось ли Ваше творчество за это время?

– Если я и менялся, то как-то периферийно. Был корреспондентом газеты «Новое русское слово», которая издается в США. Меня Жора Вайнер втравил в это дело, и слава Богу. Потому что это дало возможность абсорбироваться. Я писал в местные газеты, когда был помоложе, за 40–50 шекелей, чтобы было чем платить за электричество, за газ. Но в творчестве, мне кажется, я не менялся. Мой роман «Очарование сатаны», который недавно опубликован в журнале «Октябрь», как будто бы заключает тему, которой посвятил свою жизнь.

Не все из того, что я написал, «отсвечивает золотом», но какие-то крупицы, надеюсь, мной посеяны.

Аркадий Шульман

Использованы фотографии из семейного архива Григория Кановича