Мишпоха №21 | Натан БЕРХИФАНД * Natan BERHIFAND / ИМЕЮ ЧЕСТЬ ПРИНАДЛЕЖАТЬ... * I AM HONORED TO BELONG |
ИМЕЮ ЧЕСТЬ ПРИНАДЛЕЖАТЬ... Натан БЕРХИФАНД |
(еврейская тема в
творчестве поэта Давида Симановича) Начинал
Давид вполне в духе времени. Звонкоголосый оптимист-романтик пел о городах,
которые ждут его у далеких рек, о вечных ценностях, о дружбе и любви. Но было в
ранних стихах Симановича, помимо стандартного
поэтического набора, нечто такое, что обратило на себя внимание Константина
Симонова. Он опубликовал подборку стихов молодого автора в журнале «Новый мир»,
который редактировал в те годы. Может быть, именно тогда и
поверил Давид Симанович в свое поэтическое призвание,
которому следует вот уже 60 лет, если считать началом первые стихи в районной
газете. Все эти годы он оставался верен себе. Поэт пушкинской традиции (о Пушкине у
него есть не только стихи, но и проза), он никогда не соблазнялся всяческими «-измами», внешними эффектами.
Давиду чужды любая заумь, желание делать из своих стихов поэтические шарады для посвященных. Он не принадлежит к числу тех, которые
нарочно мутят свою воду, чтобы она казалась глубокой. Его стихи прозрачны, в
них всегда присутствует мысль, и что еще важнее – чувство. Заявив о себе как о лирике,
Давид уберегся от соблазна писания на злобу дня. Тем более,
что злоба тогда выплескивалась самая обыкновенная, отнюдь не фигуральная.
Зачастую не только «кадровые» публицисты, но и небесталанные поэты, выполняя
заказ власти, дружно облаивали «чужих». Обладая счастливым характером и
незаурядным умом, Давид успешно уклонялся от чести быть рупором партии. Кстати,
членом КПСС он так и не стал, что на фоне его задорной комсомольской юности
воспринимается с некоторым удивлением. Впрочем, удивляться нечему. В партию вступали
преимущественно ради карьеры. Порядочные люди понимали, что за карьеру надо
платить, иногда слишком дорого. И Давид выбрал карьеру не политическую, а
поэтическую. Или она выбрала его. В любом случае, с обеих сторон это был
правильный выбор… Меня всегда восхищал редкий в
поэте практический ум Симановича. Все четыре копыта
его Пегаса (в промежутках между взлетами) всегда стоят на твердой земле. Начав
конфронтацию с местной властью по поводу Шагала, он не довел противостояние до
последней крайности. Ну объявили бы его диссидентом,
выгнали бы с телестудии, где он много лет работал, лишили бы возможности
печататься… Диалог с тогдашними идеологами просто прервался бы. Вполне умеренный, избегающий запальчивости, внушающий власти, что
она не понимает «своего интересу», Симанович в итоге
выиграл сражение. Шагал возвратился в Витебск, и его недруги, хотя и с кислой
миной, признали очевидное: Витебск может и должен гордиться своим великим
сыном. Разумеется, сыграли свою роль горбачевские реформы, крах прежней идеологии,
но это лишь фон: на авансцене был Давид, победивший своего Голиафа. Этот человек полон энергии. Не
склонный к бесплодному умствованию, он всегда занят конкретными делами. Если
нет крупных, как сейчас выражаются, проектов, он идет в школы и проводит уроки
поэзии. Не думаю, что много найдется словесников, способных говорить с детьми о
поэзии на таком уровне. Сам он, несмотря на почтенные
годы, остается действующим поэтом. Сердце его по-прежнему неравнодушно ко всем
проявлениям жизни, в том числе (и даже, прежде всего) к Вечно-Женственному. И
вот рождаются в середине восьмого десятилетия стихи о любви. Не хочу вторгаться
в интимную жизнь поэта, но могу предположить, что за ними стоят не лирические
фантазии, а реальные отношения. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Отменный
ходок, он в своих израильских кроссовках (а может китайских, купленных в Эрец Исраэль) носится по
витебским улицам, по-отечески целует встречных женщин (знакомых, разумеется),
обнимает друзей, заглядывает в книжные магазины, время от времени записывает в
блокнот «выхоженные» строки… Такие люди до глубокой
старости сохраняют и светлую голову, и физическую бодрость, как наши патриархи
из Танаха, которые жили по 120 лет и уходили «насыщенные жизнью». Далее
следует, как положено, интервью с поэтом, в котором вопросы ему задавал автор
этого предисловия Натан Берхифанд. Н.: Когда встречаются Давид с
Натаном, возникают очевидные ассоциации: два этих имени – царя и пророка –
стоят рядом в Писании. Д.: Причем, Натан бывал суров к
Давиду, и не без оснований. Надеюсь, ты будешь
снисходителен ко мне. Н.: Хорош бы я был, если бы в
интервью по поводу 75-летнего юбилея принялся обличать юбиляра! Тем более, что у меня такого желания не возникало и в промежутках
между твоими юбилеями, которые ты – все до одного – встретил в Витебске. Но
ведь настоящая твоя родина не Витебск, а Наровля,
еврейское местечко в Гомельской области. Корни твои там, в благодатной земле
южной Беларуси, отравленной ныне чернобыльскими радионуклидами. Итак, лето 1932
года, твоя земная жизнь началась… Д.: Когда появился я в мире людей, Имя по одному из дедов
оставили мои дорогие мама и папа – Года и Гирш… Н.:
И что же у тебя осталось в памяти из тех времен? Д.: Совсем не помню себя
раннего. Мама рассказывала: когда в Киеве усталый дядя Симха
после работы говорил, что «ныто (нет) кейхес
(сил)», я приглашал его к нам в Наровлю: «У нас в
огороде много кеяхес (кукурузы)»… Желтый
песочек – земделе Самое первое мое воспоминание
– уже из трехлетнего возраста. Зимний вечер. Тепло натоплена
печка-грубка. Мы сидим у большой белой ее стены. И
сосед читает вслух свежий номер еврейского журнала. В нем напечатана народная
сказка. Ее начало я помню всю жизнь: «Дэрцэйлун
дир а майсэ
мит а ферд а вайсум?» («Рассказать тебе сказку про
белого савраску?») – «Дэрцэйл!»
(«Расскажи!»)... Вспоминаю
с отцом родословную. Много
лет назад, составляя родословное древо, я убедился, что в самую глубь времен
залезть не смогу, дошел лишь до прадеда Симона, от
которого, может, и пошла фамилия... Где гуляли Ветры Ветровичи, После войны на разбитом и
разграбленном еврейском кладбище родных могил отыскать не удалось. Так что
поклониться я могу только всему большому отгороженному участку земли, где
покоится прах моих дорогих двух бабушек и двух дедушек, а теперь уже и папы с
мамой... Я так и поступаю каждый раз, приезжая в Наровлю,
мой милый полесский уголок... Да еще, как учила мама,
выходя за кладбищенскую калитку, срываю и трижды бросаю через голову желтые бессмертники.
Мама говорила: так надо делать, поминая предков... Недоступный аду или раю, В наши дни, когда – слава
Богу! – во многих городах и весях ставятся (пусть и скромные) памятники или
камни у дорог в память о погибших евреях, я вспоминаю, что один из первых много
лет назад появился в моей Наровле:
«Здесь похоронено свыше 100 человек, зверски убитых 22.11.41 г. фашистскими
палачами и их пособниками – полицейскими». Конечно, очень жаль, что в этой
надписи нет слова «евреи», да и цифра погибших явно занижена: не свыше 100, а
более 200… Но памятник есть, и за короткой надписью –
целая летописная страница наровлянских евреев... Поздняя занялась заря *** Н.:
Тебе повезло в том смысле, что ты успел прикоснуться к еврейскому быту,
еврейской речи. Во время моего послевоенного детства не осталось и осколков
этой жизни… Д.: Наровля
– белорусско-еврейское местечко, может, даже больше еврейское, но жили здесь
рядом, не зная раздоров, и евреи, и белорусы, и русские. И праздники до войны
были все только общие, как Первомай или Октябрь. Свои, национальные, отмечались
тихо, втайне... Дней быстротечный хоровод. И что бы мы
ни говорили сегодня о возрождении еврейства, оно, наверное, жило во мне всегда:
и в еврейских словах бабушки Брохи, единственной,
которую я знал, и в песнях мамы, и в еврейском букваре, который случайно (а
может, и не случайно) достался мне уже в первый послевоенный год, и я выучил и
знал наизусть целые страницы стихов и прозы. Все это и многое другое формировало еврейское
самосознание, хотя сказать об этом я мог только через годы, уже в зрелом
возрасте поэта и человека, после многих встреч и событий, свидетелем которых
был… И ты напрасно не смейся Конечно, я так не мог сказать ни в детстве, ни в
молодости: слишком многое было еще впереди… Н.:
Я думаю, что как бы мы ни старались почувствовать себя такими же, как все,
«советскими людьми», о своем еврействе мы не забывали. А если забывали – нам о
нем напоминали. Д.: Я это прочувствовал в
Минске, в Белгосуниверситете, куда поступил без
экзаменов, потому что Наровлянскую школу
закончил с золотой медалью. В общежитии в комнате, в которой
21 человек – белорусы, русские, поляки, украинцы, я один – еврей. Как
будто на бытовом уровне я не чувствую никакой разницы в нашем студенческом
братстве... Но чувствую за стенами
общежития. Сначала это, кажется, просто мелочи. На улице кому-то не понравились
мой нос и моя пышная шевелюра, и он мне в лицо: «Ах ты, жид!..».
Кто-то в очереди: «Жиды все захватили…». Кто-то... И
поздно вечером в общежитии я записываю строки, которые никогда не печатал… Чуть не падая, Так мне тогда хотелось думать.
А на самом деле были ли такие, как он, «мертвецами»? При антисемитизме бытовом
(снизу) и государственном (сверху)?.. Назревало «дело врачей», хотя о нем еще
звучали лишь отдаленные слухи. В Наровле маму сняли с
работы: а вдруг отравит высокое наровлянское
начальство? И хоть большие круги от «дела врачей» разошлись чуть позже, мне
вдруг до боли захотелось написать что-то такое, такие стихи, в которых я мог бы
высказаться… И 4 декабря 1952 года я, двадцатилетний,
один из руководителей комсомолии филфака, на университетском вечере,
посвященном Дню Сталинской Конституции, поднялся на сцену, как всегда, тепло
встреченный аудиторией, и прочел «Здравствуй, молодость», а потом объявил:
«Стихи о художнике Левитане». И тут же бросил в аудиторию два эпиграфа:
«Царская Россия была тюрьмой народов» – Ленин, и «Граждане СССР,
независимо от расы и национальности, имеют право на...».
Я перечислил, на что имеют право, и назвал источник: Сталинская Конституция,
статья 123...». Падали в аудиторию мои
раскаленные строки. Как она воспринимала их? Понимала ли, на что я иду, читая
такие стихи? Да и понимал ли я сам? В том месте, где я говорю о дружбе Левитана
и Чехова, были строки, которые я потом переделал: «Уехать бы на зиму в Крым, и
с Чеховым встретиться нужно!..»... Аудитория вдруг оживилась: кому не хотелось
бы в этот снежный декабрьский вечер кануна праздника очутиться в Крыму? (Позднее я исправил: «Уехать бы к Чехову в
Крым – ведь столько сказать ему нужно...») И после этих строк прочел,
возвышая голос: «Их дружба нужна не двоим – России
нужна эта дружба...» Аудитория стала затихать, что-то уловив или предчувствуя.
И совсем умолкла, когда я прочел: Жандармы следят. Подлежит После
стихов раздались недружные хлопки, а я выбежал из аудитории. Кто-то, стоявший
за дверью, обронил: «Зря ты на празднике такие стихи читал…». А в общежитии
ребята советовали по-товарищески о «таком не писать, быть, как Маршак», не
выражая свою национальность, просто оставаться лириком… Через день позвали меня в
партком, где сидели и мои знакомые, те, кого я знал, старшекурсники. Разговор
начали издалека: мол, ты «хороший общественник, у всех на виду, пример»... А
потом перешли на вечер и мои стихи: «Зачем на таком празднике», «не надо было»,
«посоветовался бы», «мы ведь тебе всегда доверяем»... Договорились, что если я
захочу снова выступать, чтобы я принес стихи в партком и показал им, моим
«цензорам»... Думаю, что раздувать этот
эпизод было не в интересах и самого парткома, чтобы и им не досталось: мол,
куда смотрели, кого учите и воспитываете... А то мог бы я поневоле стать одним
из первых диссидентов и вылететь из университета... Интересно,
что и через много лет, когда я готовил свое первое «Избранное», в стихах этих
пришлось кое-что изменять, например, вместо «вчера предложили
ему покинуть Москву как еврею» в книге: «покинуть Москву поскорее»... А слово
«еврей», по мнению даже добрых моих товарищей, редактировавших книгу, в
стихотворение о художнике Левитане «не вписывалось», он «великий русский
художник». Н.:
Отдельная страница (и даже не страница, а глава) в твоей жизни – это
многолетняя борьба за возвращение Шагала в Витебск. Во всей этой истории была
идеологическая подоплека. «Чуждое искусство», да еще еврей… Как
все это началось? Д.: Однажды мой добрый старший
товарищ библиотекарь Марк Ефимович Брукаш привел меня
к дому на улице Дзержинского и сказал: «Здесь жил Марк Шагал»... Ни на родном
моем Полесье, ни в студенческие годы о знаменитом художнике из Витебска я
ничего не знал. У Брукаша были репродукции картин и статья
о Шагале на идише, которую он мне прочитал... Это предыстория, маленький
пролог, исток моей любви к Шагалу, которую я потом выразил так: «И был мой
звездный час средь яростных светил. И сам Шагал, лучась, меня благословил»... В
1968-м я написал первое в русской поэзии стихотворение, посвященное великому
художнику, и было это до «Васильков Шагала» Андрея Вознесенского и «А вы не из
Витебска?» Роберта Рождественского. Стол покидает рыба-фиш, Трудной
и долгой была дорога Марка Шагала на родину. Но я, получая
удары и справа, и слева, все-таки верил в победу. И мы победили… Вот только один, но, пожалуй, самый яркий эпизод борьбы...
Это было на пресс-конференции первого секретаря Витебского обкома КПСС, члена
ЦК КПСС Григорьева... Н.:
Как же, помню, я был на этой пресс-конференции… Д.: Накануне, в ноябре 1988
года, в республиканской газете появилась моя статья, в которой было и о Шагале.
И «Первый» обрушил на меня свой державный гнев. 40 минут он разносил меня и мою
статью. «Экстремистские действия Симановича; партия
найдет силы, чтобы встать у вас на пути; вы вбиваете клин между партией и
интеллигенцией, между интеллигенцией и рабочим классом, что – крови народной
захотелось?..». Позднее, уже в 90-м, об этом написала голландская журналистка Лаура Старинк. «Что касается
Шагала, то Григорьев постепенно пришел к пониманию и его искусства. Этому,
возможно, дал толчок Давид Симанович, самый активный
в Витебске сторонник реабилитации Шагала. Он написал разгромную статью о
деятельности партийного руководства в области культуры. На одной из регулярных
встреч с прессой Григорьев прочитал по поводу этой статьи в течение сорока
минут грозную проповедь, которую раболепные журналисты выслушали в мертвой
тишине. Еще недавно такая резкая обличительная речь означала конец карьеры.
После того, как Григорьев дал выход своим чувствам, выступил с ответной речью Симанович, не оставив камня на камне от аргументов
Григорьева. Общее замешательство. Все рассматривают носки своих ботинок.
Григорьев стоял, как громом пораженный, минут пять помолчал и затем сказал: «Я
думаю, что должен принести товарищу Симановичу свои
извинения, я, возможно, немножко погорячился»… А перед этим было еще и многое
другое. С газетной полосы областной газеты по указанию обкома сняли мою статью
о Шагале. На предыдущей пресс-конференции Григорьев говорил о
том, что «Шагал нас политически не устраивает, он сионист и возглавлял самое
реакционное крыло сионизма, расписывал кнессет, ни
одной картины, ни одного доллара Витебску не дал, как можно отмечать столетие,
что скажут арабы, они тут же пришлют ноту протеста, и о каком музее может идти
речь, так еще кто-нибудь предложит поставить памятник Гитлеру...» В своем выступлении-ответе я снова сказал об
увековечении памяти Шагала, о том, что надо отметить столетие, что потом будет
стыдно, если мы этого не сделаем... Через
несколько месяцев себе в поддержку обком пригласил в Витебск небезызвестного
«борца с сионизмом» В. Бегуна… Что только он ни
городил на своей лекции о Шагале и происках сионизма: «Его искусство абсолютно
чуждо и искусству, и нашему народу, и белорусской культуре», «цвета Шагала –
это цвета израильского знамени», «хотят повесить миллионные расходы на музей»,
«не надо содействовать тем, кто прытко навязывает все это»… И через все это мы
должны были пройти, прежде чем в 91-м я открывал Первые
Всесоюзные Шагаловские дни, а в следующем году –
Вторые Дни и памятник художнику, стал председателем Шагаловского
комитета и лауреатом Шагаловской премии. Н.: Кстати, ты единственный в мире лауреат, первый и
последний, кому присуждалась эта премия. Д.:
Стихи о Шагале, сыгравшие свою особую роль в борьбе за возвращение художника,
переводы его поэтических строк с идиша – все это я включал в свои книги: «Мой
Шагал, или Полет любви», «Витебск. Шагал. Любовь», «Имею честь принадлежать». А
мой перевод его стихотворения-плача «К моему городу Витебску» в юбилейном шагаловском году опубликовала с моим комментарием
«Литературная газета». Н.:
Знаешь, Давид, чем дольше мы живем, тем больше становимся евреями. У тебя это
особенно заметно и зримо: ты все больше пишешь стихи на еврейские темы. Д.: Все Шагаловское
– это часть моей еврейской темы, часть большая, но не вся. Элементы еврейской
истории, предки, отец и мать, образы людей безвестных
и знаменитых, от царя и пророка Давида до местечкового шута или наровлянца Довида, который хотел
остановить пароход, поэтические размышления о судьбе народа, стихи о гетто и о
памяти, о Холокосте, и о себе – сыне еврейского народа. Песни вырываются из сердца. *** Надо мной соловьи не пели – В последние полтора десятилетия – многие строки о земле обетованной, где
живут мои родные – дочь Лена с мужем Юрой, и мои внуки Ионатан
и Эви; Софья и Михаил, Гарри и Ася Симановичи, Эмма Шафар, мои
друзья детства Леня и Зяма (я так называю их
по-прежнему, хотя они перевалили за семидесятипятилетний рубеж), Иосиф Капелян. Израилю и им всем посвящены стихи в моих книгах… На земле библейской я живу, *** Овцеводы, патриархи и цари – *** Нация пастухов и царей, На литературных встречах,
отвечая на вопросы, как рождаются стихи, я почти серьезно говорю, что они надиктовываются свыше... И однажды в Израиле на берегу моря
я вдруг словно услышал с небес и записал стихи на идише... Откуда
вдруг еврейские слова *** И,
наверное, вовсе я не согрешу А идише лыдэлэ Еврейская
песенка Ныто ба мир а шлысэлэ Хоть нет у меня
ключика Н.:
И, конечно же, нельзя не вспомнить твой еврейский манифест… Д.: В 1990 году я написал мое
главное еврейское стихотворение, которое читаю во всех разноязыких аудиториях в
Витебске и за рубежом. О нем лестно для меня говорят:
«“Имею честь принадлежать” – это гимн еврейского народа»… Оно издано отдельной
книжкой одного стихотворения на семи языках... Имею честь принадлежать Н.: Дорогой Давид, от имени
редакции журнала «Мишпоха», автором которого ты
являешься много лет, и от себя позволь поздравить тебя с замечательным юбилеем. Пусть еще много-много лет
радует нас и твой поэтический дар, и твой общественный темперамент, пусть
звучит твой звонкий голос на Шагаловских днях, на
Пушкинских праздниках, на встречах с молодежью и просто за дружеским застольем.
Вместе будем встречать твои новые юбилеи! |
© Мишпоха-А. 1995-2011 г. Историко-публицистический журнал.
|