Мы жили с ним в одном сравнительно небольшом городе, недалеко друг от друга, учились в соседних школах. У нас много общих знакомых. Судьба раскидала их по миру: Борис Носовский сейчас в США, Аркадий Крумер – в Израиле, Соломон Казимировский и Бася Лосева – в Швеции. Но когда мы вспоминали о них, казалось, они находятся рядом.

Михаил Казиник во время своего очередного приезда в Витебск, где он выступал с концертами, рассказывал о классической музыке – гастроли были организованы Шведским институтом культурного туризма, – выкроил время и вместе с другими музыкантами пришел в Витебский еврейский благотворительный центр “Хасдей Давид”. Знаний, артистизма и энергии у Казиника столько, что, кажется, рассказывать он может сутками напролет. И его будут слушать. Он сможет подчинить любую аудиторию. Время было обеденное. Утром у Казиника – репетиция, к вечеру – концерт. После выступления в благотворительном центре гостям предложили пообедать. Был традиционный еврейский стол, какой сейчас уже редко где встретишь: фаршированная рыба, форшмак, тейгелех. Мы оказались рядом и договорились о новой встрече: сделать интервью для журнала “Мишпоха”, который Михаил знает и читает в Швеции.

Обстоятельный разговор у нас произошел впервые. Для меня открылся новый человек.

Я вспомнил рассказанный накануне Михаилом анекдот. “Москва. Кремлевский Дворец съездов. Концерт, посвященный юбилею СССР. Ведущий объявляет: “На сцене выступят: Махмуд Эсамбаев – Дагестан, Муслим Магомаев – Азербайджан, Давид Ойстрах – скрипка”.

– Для меня скрипка стала больше чем национальность, а музыка – моя религия, – эти слова Михаилом давно обдуманы и поэтому были сказаны уверенно. – Я всегда начинаю открытые уроки с того, что спрашиваю учеников: “Почему скрипка слева? Ведущая рука у большинства людей правая. Потому что скрипка должна находиться там, где сердце.

Игра на скрипке – очень напряженный процесс. Нужно все делать на слух, на психике. Прикосновение пальцев музыканта к струне – это сильнейшая эротика. Для настоящего скрипача исполнение – это чувственное состояние.

В том, что Михаил не только классный музыкант, но и философ, поэт, я убеждался во время нашего разговора не раз. А потом узнал, что под словом “поэт” подразумевается не только состояние души. Казиник действительно пишет стихи.

Говорить с поэтами о творчестве – задача не из легких. Михаил рассказывал мне о своем восприятии мира, о психологии творчества, и мне приходилось время от времени возвращать его на грешную землю.

– Скрипка появилась у меня в руках неожиданно. Когда родители привели в музыкальную школу, они написали заявление с просьбой принять их сына в класс фортепиано. Мне было шесть лет. Я сдал экзамен. У меня спросили: “На каком инструменте хочешь играть?”. Я ответил: “На скрипке”. Мама говорит: “Мишенька, ты же хотел на фортепиано учиться?”. Я за день до этого услышал по радио Давида Ойстраха. Я был настолько потрясен, представил, как буду держать скрипку, а не сидеть за роялем. У меня тогда было ощущение, что я полечу с этой скрипкой.

Наши общие знакомые, учившиеся в школе вместе с Михаилом, говорили мне, что он выделялся в классе своими способностями, своей взрослостью. Но, все же услышав эти воспоминания, я переспросил: “Это сегодняшняя проекция на то время?”.

– Нет, это мое тогдашнее состояние, – уверенно ответил Михаил. И стал рассказывать свою гипотезу, почему в Витебске люди хотят летать. И хотя имя Марка Шагала не называлось, я понимал, что это относится и к его картинам тоже. – Город расположен на холмах. У него уникальный рельеф. Чтобы его пересечь быстро, необходимо взлететь. Иначе предстоит долгое и скучное гуляние вверх-вниз по грязи, по пыли, по оврагам. У меня в детстве была мечта: сорваться с одного холма и перелететь на другой. Думаю, если бы дельтаплан не изобрели в другом городе, его бы обязательно изобрели в Витебске. Мне всегда казалось, что музыкант со скрипкой должен взлететь.

Сейчас российский кинорежиссер Игорь Шадхан снимает фильм “Эффект Витебска”. Безусловно, главный герой фильма – сам город, но увидят его люди в разных странах мира моими глазами. Я пытаюсь объяснить, почему Витебск – это особая точка на карте мира. Немного в мире городов, к которым применимо слово “эффект”. Здесь особая энергетика, которая подталкивает людей к творчеству, стимулирует работу мозга. Город расположен в удивительно красивом месте: две реки, протекающие в центре Витебска, находятся в низинах, а вокруг высоченные берега. На протяжении веков в городе постоянно присутствовали культуры разных народов, разных религий. Они не могли не взаимодействовать друг с другом и на земном, и на небесном уровнях. Здесь соединились воедино европейский, славянский, еврейский образы жизни. Поэтому город дал миру так много прекрасных художников, здесь работали известные писатели, философы, композиторы. В Витебске всегда было много творческих, думающих людей.

И вообще – это для меня особый город. Здесь я тридцать пять лет назад познакомился со своей будущей женой Татьяной. Здесь в сентябре 1975 года родился сын Борис.

Я согласно кивал головой, потому что мог добавить много прекрасных слов о городе. Меня заинтересовало, как появилась идея фильма, который снимается на деньги все того же Шведского института культурного туризма. Не сомневаюсь, что немалая заслуга в этом самого Казиника, который сумел убедить стокгольмских партнеров, что лучшего города на земле, чем его Витебск, – не найти. И незачем ехать туристам в Барселону, если можно приехать в Витебск. Нужна только добротная реклама.

– Сейчас Игорь Абрамович Шадхан снимает серию из двенадцати фильмов о музыке, о крупнейших композиторах мира: “Эффект Баха”, “Эффект Шуберта”, “Эффект Моцарта”, “Эффект Шопена”, “Эффект оперы”. Сериал называется “Ad libitum, или В свободном полете”. Итальянское слово “Ad libitum” означает, что композитор не ставит жесткие условия для исполнителя, как надо играть его произведение. Музыкант может исполнять так, как он считает нужным, то есть находиться в свободном полете. О музыке, о композиторах зрителям сериала рассказываю я. Это не просто образовательные программы, и не биографические фильмы. Мы пытаемся донести свою трактовку творчества композитора, может, не всегда она совпадает с общепринятой, рассказать о неизвестных страницах его биографии, приблизить людей, живших сто и двести лет назад к сегодняшнему дню, чтобы их творчество стало понятным и было принято.

Фильм “Эффект Витебска” не входит в сериал, но он как бы является его продолжением.

В душе Михаил Казиник скорее сказочник, чем документалист. Ему тесно и неуютно в любых рамках. Его не устраивает плавно текущий сюжет. В литературе, в музыке ему нужна фантазия, необычный ракурс, интрига. Например, в фильме об Эдварде Григе он утверждает, что композитор был очень маленького роста и это повлияло на его творчество. Но никто из биографов Грига прежде не писал об этом.

– Да, я это вычислил сам, – подтвердил Михаил. – Из маленького звука вырастает высокий, широкий аккорд, постепенно он становится величественным, устремленным в космос. Я просто вижу маленького Грига в этих огромных норвежских горах, среди больших плечистых людей, представляю, какой силы преодоление ему надо было совершить, чтобы достичь музыкального величия. Бог поцеловал маленького Грига, но и тут же ударил. Будь маленьким, чтобы стать великим!

Вообще, парадокс нередко становится движущей силой. Я подтверждаю это конкретными примерами. Чем хуже Бетховен слышал, тем лучше он писал музыку. Это неоспоримая вещь. И я показываю это в фильме: вот здесь он хорошо слышал – музыка весьма скромная, здесь он хуже слышал – начинается полет, а здесь он уже отключен от земной болтовни и включается в вечность.

Внутреннее состояние композиторов надо знать, чтобы понимать их музыку. Открытия личностей дают возможности для нового осмысления музыки. Приоткрывается тайна, и все равно она так же глубока и все так же непостижима. Но мы уже прикоснулись к ней, протянули ниточку, перестали быть чужими.

Во время нашего разговора Михаилу позвонила мама Белла Григорьевна Левина. Сейчас она живет, так же как, и сын, в Швеции. До отъезда лет сорок отработала на витебской чулочно-трикотажной фабрике “КИМ”. Мы бы обязательно коснулись родительской темы, но звонок из Стокгольма ускорил события. Михаил сказал маме, что дает интервью, и стал у нее выяснять подробности из жизни дедушек и бабушек.

– Папа Семен Михайлович играл на скрипке. У него были два любимых инструмента: скрипка и мандолина. Когда я маленький плакал, он брал скрипку, начинал играть. Я тут же переставал плакать. (Может, поэтому Миша стал играть именно на скрипке, а не на фортепиано. Гены – вещь упрямая. – А. Ш.)

Папа музицировал как любитель. Он все время вспоминал какие-то старые еврейские мелодии, которые еще в Черее – это местечко в нынешнем Чашникском районе – наигрывал его папа. Отец из Череи, а мама – из Чашников. Мои родители, дедушки, бабушки профессионально не занимались искусством, но всегда были близки к нему, оно жило в них. Отец работал мастером на витебском заводе электроизмерительных приборов.

Дедушка Гирш Аронович Левин еще в дореволюционное время играл в Чашниках в любительском еврейском театре. Когда ему было уже лет восемьдесят, он на память читал отрывки, естественно на идише, из монолога Гоцмаха, это “Блуждающие звезды” Шолом-Алейхема. Когда он был подростком, тоже очень хотел играть на скрипке. Денег на учебу не было. Дедушка пошел работать подмастерьем к еврейскому кузнецу Мельникову, который все свободное время играл на скрипке. Гирш Левин у него бесплатно работал и за это получал уроки музыки. Не знаю, получился бы из него профессиональный музыкант или нет… Началась Первая мировая война. Дедушку забрали в армию. Его ранило в левую руку. И он остался инвалидом на всю жизнь. Раненая рука плохо служила ему. Дедушка плакал, когда слушал скрипку, потому что сам уже не мог на ней играть. Наверное, мое увлечение музыкой стало реализацией мечты и маминой, и папиной родни.

Я помню, как дед пел: “А фун припечек брент а файерл…” (“В печке горит огонек…” – идиш. Из народной песни). Уже в зрелом возрасте я написал музыку, в которой присутствуют интонации тех лет, всплывают мелодии детства.

Я иногда думаю: Чашники, Черея – маленькие, затерянные в бездорожье местечки. И здесь же самодеятельные театры, спектакли, музыка… Как это сочетается? Наверное, евреи не могут воспринимать себя жителями провинции, они обязательно должны сделать провинцию центром…

После войны мои родители оказались в Ленинграде. Когда мне был всего год, с витебской бабушкой стало совсем плохо. Мама решила: нужно оставить Ленинград и приехать сюда, чтобы помочь. Вскоре бабушка умерла, а обратной дороги в Ленинград у нашей семьи не было. Мы получили комнату в коммунальном бараке. Я помню, как во время дождя с потолка текло и подставляли тазики, ведра.

Я много лет курсировал между Витебском и Ленинградом. И воспринимал себя жителем двух городов. В Ленинграде я встречался с Виктором Кривулиным, Иосифом Бродским, однажды был у Анны Ахматовой. Сейчас это модно, престижно подчеркивать, с кем из небожителей ты встречался. Я бы не хотел, чтобы меня воспринимали, как человека, который общался с Бродским или Ахматовой.

Михаил стал ходить в музыкальную школу, когда она находилась еще в старом дореволюционном здании и педагоги там тоже были старые. Когда Казиник вспомнил про одного из них – Михаила Марковича Двоскина, у меня на душе потеплело. У нас была не музыкальная семья, но дома я слышал много хороших слов об этом человеке – добром и мудром старом еврее.

– Родители почему-то отдали меня учиться к Ханину. Я был его первым учеником. Наверное, родители посчитали, раз молодой – значит прогрессивный. Но он, видимо, не совсем тем способом хотел вывести меня в люди: сердился, злился, кричал, бил по рукам, ставил единицы и двойки. И хотя я любил музыку, начал искать способы, как не пойти школу. Однажды, когда Ханин вышел из класса, я дрожащими руками открыл журнал и увидел там, напротив своей фамилии, отличные оценки. А в дневнике, он у меня и сегодня хранится в Швеции, стояли только двойки и единицы. Однажды была сделана запись: “Уважаемый товарищ Казиник. Прошу немедленно явиться в школу в связи с безобразной учебой вашего сына”.

С годами Ханин стал неплохим скрипачом, но добрым человеком он так никогда и не стал. Когда я, после консерватории, приезжал с концертами в Витебск, Ханин понимал, что делал в школе что-то не то, видел меня и переходил на другую сторону улицы.

А рядом был добрейший Михаил Маркович Двоскин. С годами я понял, что доброта и мудрость – это и есть самые прогрессивные направления в педагогике.

Скрипку нельзя преподавать без любви. Мои ученики в Швеции достигли больших успехов. Они побеждали на конкурсах в Копенгагене, в Лондоне. Я ведь только в Швеции начал по-настоящему заниматься педагогикой. Делаю мастер-классы. В течение шести лет занимаюсь с детьми от 7 до 14 лет. Перенес в Швецию русско-еврейскую методику преподавания: страсть, любовь к музыке и ученикам. Когда ко мне приходят ученики, я говорю им: “Миленький или миленькая, улыбнись. Будь счастливой”. Я ставлю стул, прошу забраться на стул и играть. Это не цирковое представление. Я хочу, чтобы они, исполняя музыкальные произведения, смотрели сверху вниз, потому что скрипка – это королева, а человек, играющий на скрипке, – король.

В музыкальном училище я занимался у Марка Давидовича Ботштейна. После музыкальной школы этот педагог вернул меня к жизни. Он сказал: “Я не великий специалист в области рук, но вижу, что ты закрепощен. Давай вместе работать”.

Однажды, еще учась в училище, я с танцевальным ансамблем “Колос” ездил на гастроли в польский город Зелена Гура. Конец шестидесятых годов. Перед поездкой с нами беседовали, объясняли, как себя вести, что следует говорить, а что – нет, советовали ходить группами. Привезли нас на выставку современной западной живописи. Польша была социалистической страной, но свобод в ней было побольше, чем в Советском Союзе. Артисты танцевального ансамбля смотрели на картины авангардистов и смеялись, ничего не понимая в них. Я увлекался живописью, знал немного авангард, в молодости этого было достаточно, чтобы с восхищением рассказывать о картинах. Полякам понравились мои объяснения. Переводчик пригласил к себе домой. Мы о многом откровенно говорили, я высказывал какие-то антисоветские мысли. А когда вернулся в Витебск, узнал, что наша беседа известна в компетентных органах. Начальница областной культуры подняла шум: подключились партийные и комсомольские организации. Хотели устроить грандиозный разнос человеку, который восхвалял буржуазное искусство и нес антисоветчину, – исключить из училища, выгнать из комсомола. И, наверное, это произошло бы, но за меня заступились студенты и преподаватели технологического института, где я, восемнадцатилетний, бесплатно читал лекции о музыке. Они написали ходатайство, подчеркнули, что я никогда ничего антисоветского в лекциях не говорил, буржуазный строй не восхвалял. Мои родители стали искать знакомых, чтобы те помогли замять дело. В конце концов, власти решили устроить разбор моего поведения в училище, где я учился, и этим ограничиться. Вынесли мне порицание – был такой способ наказания. Но с тех пор до начала перестройки я был “невыездным”.

 В минскую консерваторию Михаил Казиник поступил в 1970 году. Учился в классе у Михаила Марковича Гольдштейна. Прекрасный педагог, умнейший человек. Чего еще можно пожелать ученику! Но, наверное, Казиник по натуре другой человек. У него мощнейшая энергетика, она буквально расплескивается во все стороны. Усидеть на месте ему невозможно. Постоянно возникают идеи, рождаются планы. Учась в консерватории, Михаил начинает брать уроки у ленинградского профессора Михаила Израилевича Ваймана.

– Я с двух сторон внук легендарного основоположника одесской скрипичной школы Петра Соломоновича Столярского. У музыкантов считается родство по учителям. И Вайман и Гольдштейн – ученики великого Столярского. Теперь, когда я приезжаю выступать в Одессу, для меня это особая символика. Я горжусь тем, что имею отношение к одесской школе. В этом городе меня принимают как родного.

После консерватории я получил направление в Минскую филармонию и пришел на работу с мыслью, что буду проводить концерты-лекции. Я был убежден, что искусство должно восприниматься не как новая информация, а в первую очередь чувственно.

Наверное, я сумел уловить настроение слушателей, понять, что они ждут от меня. С середины восьмидесятых годов мои выступления собирали полные залы в 17 городах Советского Союза. Это была и Литва, и Россия, и Украина, и, конечно, Белоруссия. Причем география с каждым годом расширялась. Естественно, появились недоброжелатели. Один не очень успешный, но титулованный искусствовед, пришел в Министерство культуры и сказал: “Это не здоровое явление, когда на лектории по классической музыке собираются полные залы. Надо прислушаться к тому, что он рассказывает”. Мне платили от прибыли, я стал зарабатывать хорошие деньги. В общем, чувствовал себя вполне благополучным человеком.

Открылась возможность выступать за границей: в Польше, Германии, Швеции. Во время гастролей в Стокгольме, после выступления в молодежной аудитории, ко мне подошла женщина – секретарь Нобелевского комитета, и спросила, не хочу ли я поработать в Швеции. Я отказался, у меня было много планов на родине, расписаны выступления на много месяцев вперед, открылись хорошие возможности для работы. Она удивилась, первый раз видит человека, который отказывается от такого предложения.

А назавтра, это было 19 августа 1991 года, она снова позвонила и спросила, смотрю ли я телевидение, знаю ли, что происходит в Москве. Я тут же включил телевизор и узнал о путче.

В Краснодаре в университетском издательстве у меня вышла книга “Краткий курс научного антикоммунизма”. Небольшая, страничек на сто книга, где я пытался в юмористической форме объяснить то, что мы пережили за семьдесят лет советской власти. Основной тираж книги еще находился в типографии. Я позвонил в Краснодар, и мне сказали, что книги уничтожили – от греха подальше. В этот момент я принял решение остаться в Швеции.

Правда, через несколько дней, когда путч провалился, я снова собрал семейный совет. Со мной в Швеции были и жена Таня, и сын Борис. 15-летний сын с юношеским максимализмом был категорически за то, чтобы мы остались в Швеции. Он вспомнил все нанесенные мне и ему обиды.

Решили, что год я поработаю в Швеции, а дальше видно будет.

– Чем я занимаюсь в Швеции? – Михаил повторил вопрос и, по-моему, на секунду опешил, с чего начать ответ. Вся сфера его деятельности связана с музыкой. Но направлений много, и все главные.

– Мастер-классы для молодых музыкантов. О них мы уже говорили. Преподавание в Скандинавской школе бизнеса, – увидев мой недоуменный взгляд, Казиник поясняет: – А как же, деловые люди обязаны знать музыку, мировую культуру! Еженедельные программы для русского радио Австралии. (Снова мой недоуменный взгляд.) Где Швеция и где Австралия? Это только кажется, что далековато друг от друга, на разных полюсах земного шара. При сегодняшней технике – рукой подать.

Петер Мейер – был такой прекрасный режиссер, весельчак, счастливый семьянин, недавно скоропостижно умер – после одного из моих концертов подошел и спросил: “Что я могу сделать для вас в этой стране? Вас должны знать, слушать, видеть. Я буду снимать о вас документальный фильм”. Он снял фильм, который называется “Огненная душа Швеции. Казиник – бог и дьявол”. Этот фильм получил хорошую прессу, на одном из фестивалей режиссеру вручили специальный приз “За лучший фильм переходного периода в новое тысячелетие”. Петер Мейер снимал его с 1996 по 2000 год. Этот фильм увидели в Австралии и позвонили мне. (Дозвониться из Сиднея в Стокгольм гораздо быстрее, чем объяснить, как обо мне узнали в Австралии.) “Мы хотим с вами сотрудничать”, – предложили мне.

Вот уже много лет, каждую среду, я выхожу в австралийский эфир, работаю на радиостанцию SBS. Программа идет на русском языке, а потом в переводе на английский. Когда все начиналось, они заранее обсуждали со мной темы передачи, первые были о композиторах “Могучей кучки”. Я рассказывал австралийцам не хрестоматийные вещи, а так, будто был лично знаком с Балакиревым, Мусоргским, Бородиным. Наверное, это произвело впечатление. Сейчас мы, чаще всего, импровизируем. Ведущий говорит: “Я позвоню Михаилу Казинику и объявлю ему тему нашей передачи. Например, “Пушкин и музыка”. Эффект неожиданности придает особый оттенок моему звучанию – слушатель это чувствует. Появляется интрига. Я говорю: “Еду после концерта по скандинавскому лесу, останавливаю машину”. И начинаю импровизировать. У передачи хороший рейтинг. В Австралии меня считают своим.

Нашел ли я в Швеции единомышленников? Творческому человеку трудно, а порой вообще невозможно найти единомышленников. (Даже не знаю, надо ли их искать.) Не потому, что эти люди неуживчивы или капризны. Творец – это обязательно яркая индивидуальность, именно этим он и интересен.

Безусловно, я никогда не отделял себя стеной, выстроенной от земли до неба, от всего остального мира. Ни когда жил здесь, ни сейчас в Швеции.

Я постоянно занят в стокгольмском театре-студии Юрия Ледермана. Недавно был поставлен спектакль по пьесе Пушкина “Моцарт и Сальери”. В постановках, естественно, много музыки, мы пытаемся найти неординарные ответы на вопросы, которые на протяжении десятилетий волнуют и знатоков творчества-интеллектуалов, и просто любителей острых ощущений.

Мы выступаем с концертами, на которых звучит классическая музыка. Я подчеркиваю местоимение “мы”, потому что это концерты семьи Казиник. Исполнители: я и мой сын Борис. Так что музыкальная династия Казиников, основанная еще дедом, продолжается.

Постоянно, с паузами не более чем в пять минут, звонил телефон. Михаила Казиника все время куда-то приглашали: то в мастерскую к художникам, то на обед к родственникам, еще оставшимся в Витебске. С его умением быть душой компании, мне кажется, он стал бы очень популярным даже в пустыне Сахара. Как человек воспитанный и обладающий артистической душой, Михаил превращал каждый телефонный разговор, как минимум, в одноактную радиопостановку. Время, отведенное для интервью, улетучилось как дым. К Михаилу стали приходить учащиеся музыкального училища – молодые скрипачи, которым он по доброй воле дает мастер-классы. Я понял, что надо переводить разговор на тему, без которой интервью будет считаться незавершенным.

– Да, я ведущий эксперт Нобелевского концерта, – подтвердил Михаил Казиник, и добавил: – Единственный в мире.

– Что это за странная должность? – спросил я.

– Нобелевские торжества обязательно состоят из трех частей, традиционных и одинаково важных. Это вручение Нобелевских премий, нобелевский обед и концерт, посвященный Нобелевским лауреатам. Проходит он в день вручения премий, шведское телевидение записывает его и 31 декабря, в предновогодний вечер, показывает по всей Европе.

Я разрабатываю идею концерта, предлагаю, каких музыкантов пригласить. Это, естественно, делается вместе со Стокгольмским телевидением. Потом в эфире комментирую все, что происходит в концертном зале: беру интервью у Нобелевских лауреатов, интересуюсь их отношением к музыке, к культуре.

Например, нобелевский концерт 2005 года я начал с обращения к мамам и папам. “Хотите, чтобы у ваших детей была самая престижная премия, – начинайте их обучение не с химии, а с музыки. Сейчас я буду спрашивать всех лауреатов Нобелевской премии: и нынешних, и прошлогодних, и они скажут, что в их жизни всегда была музыка”.

Мои комментарии нравятся телезрителям. И рейтинг нобелевского концерта серьезно поднялся с тех пор, как я стал его вести.

Нобелевский концерт готовится на протяжении всего года, но конкретная работа на сцене занимает несколько дней. Дело в том, что съезжаются музыканты с мировыми именами, у них очень жестко расписан гастрольный график. Проходит пять-шесть репетиций с камерами, светом, звуком.

В 2005 году одну из Нобелевских премий в области экономики получил Роберт Оуманн. Ему уже за семьдесят лет. Он гражданин США и Израиля, преподает в Еврейском университете Иерусалима. Все это было бы не так важно. (Евреев среди Нобелевских лауреатов столько, что эту премию можно назвать национальной. Хотя присуждается она безличностно, за работы, а не конкретным людям). Но Роберт Оуманн оказался религиозным евреем, естественно, строго придерживающимся законов кашрута.

Нобелевский обед – это традиционная часть торжества, в которой ничего не меняется десятилетиями. Одно и то же меню делают одни и те же повара. По-особому приготовленное мясо, разнообразные приправы, подливы, соусы. Рыба, естественно, то же в разнообразных вариантах. Есть секреты нобелевского стола, которые кулинары берегут строже государственной тайны. Тот, кто однажды присутствовал на этом обеде, на всю жизнь запоминает вкус этих кушаний. Но, естественно, шведские повара не соблюдают законы кашрута. Например, в соусах к мясным блюдам может быть сметана. Роберт Оуманн заявил, что ни он, ни сопровождающие его лица, а это ни мало – ни много 18 человек, лауреатам разрешено приезжать на награждение с семьями, не смогут присутствовать на этом обеде. Скандал получается. А подать одним лауреатам на стол одни блюда, другим – другие, это, извините, по нормам просвещенной Европы, дискриминацией называется. И тогда впервые за всю историю нобелевских торжеств решили отказаться от услуг шведских поваров. Пригласили специально лучших мастеров из ресторанов Израиля. И для участников нобелевского обеда решили сделать кошерный стол. Все снималось на видеокамеры и документировалось. Каждый вечер специальный представитель Оуманна – раввин, смотрел видеозапись, не нарушен ли кашрут.

В Швеции это стало событием номер один на целую неделю. Выпуски теленовостей начинались с сюжетов о том, как готовят кошерный нобелевский обед и какой едой будут потчевать лауреатов и гостей. Вся страна смотрела и обсуждала эти новости. Должен сказать, что обед получился отличный.

Но это еще не все. Вручение премий традиционно проводится в субботу. От этого отказаться невозможно. А для еврея суббота – это святой день и его нельзя нарушать никакой работой. Роберт Оуманн долго обсуждал этот вопрос со раввинами и, наконец, решил: премию он получит в субботу и даже произнесет лауреатскую речь. Но вот из гостиницы в нобелевский зал пойдет только пешком. Никаких машин ни ему, ни сопровождающим его лицам не подавать. Еврей не может в субботу пользоваться транспортом.

2005 год. Все напуганы терроризмом, а здесь через пол Стокгольма пойдут восемнадцать верующих евреев во главе с Нобелевским лауреатом.

Михаил поднялся со стула и стал показывать, как двигалась эта процессия по шведской столице. Казиник – хороший актер, долгие годы дружбы со сценой дают себя знать. И, конечно, он умеет имитировать походку старых евреев, их интонации. Получился забавный водевиль, который так и просится на профессиональные подмостки.

– Стянули всю шведскую полицию, чтобы охранять этих ненормальных евреев. Стокгольмцы, давно пресытившиеся всем и потерявшие интерес ко всему, что находится за пределами их дома, высыпали на улицы. Такого в своей жизни они еще не видели. Полиция перекрыла центр города, образовались автомобильные пробки, но никто не нервничал, не торопился. Все смотрели, как посередине улицы идут евреи в черных сюртуках с ермолками, с пейсами, их жены в традиционных головных уборах.

Что ни говорите, а тяжело с евреями, – сказал Казиник и засмеялся. – По себе знаю.

Входит Роберт Оуманн в концертный зал, и здесь я к нему с вопросом: “Какую музыку Вы любите, какая музыка вдохновляет Вас на открытия, на книги?”. “Бах, конечно. Все барокко люблю, Генделя люблю, Вивальди люблю, но Бах – это особая музыка”, – мгновенно ответил лауреат. Я опешил: “Вся страна буквально, стоит на ушах, чтобы сделать для вас кошерный обед, чтобы вы в субботу без происшествий прошли по городу, а вы говорите – Бах. Трудно найти более христианского композитора, его же считают “пятым апостолом”. У Баха все время Христос, Христос…”. Теперь уже Роберт Оуманн как-то странно посмотрел на меня и сказал: “Бах – это мозг! Это великий мыслитель. Он вдохновляет меня”. Сказано это было таким тоном, что я понял, дальнейшие расспросы бессмысленны.

– Среди нобелевских лауреатов разные люди, многие из них всю жизнь посвятили точным или естественным наукам. Неужели все они сведущи в музыке? – спросил я.

– Конечно, – уверенно ответил Михаил. – У кого бы ни брал интервью, понимаю, что говорю со знатоком и ценителем, подчеркиваю, классической музыки. Классическая музыка – величайшая действующая сила, она построена по законам вселенским, космическим. Она стимулирует мышление и подталкивает к ассоциациям в любой области человеческой деятельности.

Пришло время заключительного вопроса. Я хотел, чтобы ответ был интересен и мне, и юным музыкантам, что пришли на мастер-класс. На столе в футляре лежал инструмент, который для любого музыканта его второе “я”. Само собой возник вопрос о скрипке.

– Скрипка сделана маэстро Бруно Барбиерри – это прямой наследник Страдивари. Последний мастер из плеяды великих итальянцев. Скрипка была сделана в 1959 году, а вскоре Барбиерри умер, так что это его последняя работа.

Как она оказалась у меня? Я люблю приезжать в Прагу. Однажды зашел в магазин в центре старого города, который торгует музыкальными инструментами. Там оказался очень интересный хозяин – он был знаком с Иегуди Менухиным, Давидом Ойстрахом, Яшей Хейфецом. У него была богатая коллекция. Я спросил: “Могу ли поиграть на скрипке?”. У меня манера игры достаточно эмоциональная. Когда начал играть, в магазине все запело, зазвенело. Хозяин говорит: “Вы – великий скрипач”. Я отвечаю: “Ни в коем случае. Я ориентирован в музыке на другое, на идеи”. “Поверьте мне, здесь играли многие скрипачи, и я кое-что понимаю”. “У меня просьба, – сказал я на прощание. – Не могли бы вы что-нибудь для меня придумать? Я еще не очень богат и не могу вам заплатить большие деньги, но хотел бы приобрести приличный инструмент”. “Буду искать, – пообещал хозяин магазина. – Когда увижу ваш инструмент – позвоню”. Я приезжал к нему в Прагу несколько раз. Всегда играл, и каждый раз в магазине собиралось полным-полно туристов. Хозяину это нравилось, особенно когда я играл “Цыганку” Равеля.

Прошел год. Звонит в Стокгольм женщина и говорит: “Пан Станислав умер во время операции. До операции он сказал мне, чтобы я за те деньги, которые вы сможете заплатить, отдала лучшую скрипку. “У меня есть сорок тысяч долларов”, – сказал я. “Хорошо, – ответила женщина. – Это завещание пана Станислава”.

Я привез скрипку в Стокгольм. Ее увидели в королевской опере. Один очень большой скрипач сказал мне: “Я даю тебе за нее два миллиона крон”. Для справки могу сказать, это стоимость хорошей виллы в центре Стокгольма. Я ответил, что друзей не продают…

Аркадий Шульман