Мой трудовой стаж составляет 63 года.

В 1966 году мне, тогда еще сравнительно молодому врачу, присвоили почетное звание “Заслуженный врач БССР”, вручили грамоты Верховного Совета.

За работу в “Красном Кресте” награжден медалью Н.И. Пирогова.

В 1990 году был избран депутатом Могилевского областного Совета депутатов.

В 1999 году стал Почетным гражданином Быховского района.

 

До войны

Нога заболела внезапно: с вечера все было хорошо, а ночью появилась сильнейшая боль, да такая, что стоило кому-либо пройти в соседней комнате, она еще больше усиливалась, и я кричал. Температура поднялась до 40 градусов. Родители сходили с ума от моего состояния. Утром и вечером привозили врачей. Это были минские светила. Приезжали, качали головой, пожимали плечами. От их визитов лучше не становилось, температура не хотела падать.

Видимо, жить мне оставалось недолго. На десятый день на кого-то из эскулапов сошло озарение: предложил пригласить профессора Шапиро. И вот Моисей Наумович в нашей тесной квартире. Разговаривал с родителями по-еврейски и по-русски. У меня осталось в памяти: “Если мальчик доживет до утра, привезите его ко мне в клинику”. До утра я все-таки дожил. Впервые, за многие сутки, ночью спал.

С того дня каждые 1,5–2 месяца меня привозили в клинику на снимки и смену гипса, а был он наложен от подмьшки до лодыжки.

Прошло не менее полугода и летним солнечным днем гипс сняли. Дали костыли и предложили мне стать на ноги. Как я встал, не помню, но до сих пор стоит перед глазами мама, потерявшая сознание от этой сцены. Ее пришлось оживлять.

Я не понимал, что мне можно, а чего нельзя делать. Хотелось не отставать от других детей: ведь до болезни не было ни одного дерева, на которое я, шестилетний пацан, не пытался бы взобраться.

Диагноз так и не был установлен. С каждым годом росло укорочение ноги, и я остался инвалидом на всю оставшуюся жизнь.

Семья наша, как сейчас принято говорить, была с низким достатком. Все, что было у родителей, ушло за время моей болезни на врачей, оплату транспорта – извозчиков, для их привоза. Это был голодный 1932 год.

Мама отнесла в магазин “Торгсина” свое обручальное кольцо в обмен на муку – больше золотых вещей у родителей не было.

Однажды, зимней ночью, раздался стук в окна и двери: “Откройте, НКВД”. Вошли несколько человек в военной форме. Они пришли, чтобы найти и отнять золото.

Арестовали соседа. Жили мы в Минске на Красной улице. Помню, соседа дразнили Сальник. Наша семья с ним не общалась. У него требовали назвать людей, которые прячут золото. На допросе он не выдержал и, просто для отцепки, назвал моего отца, которого вообще мало знал. К счастью, среди участников обыска оказался добрый, порядочный человек, который, увидев бедность, больного ребенка в гипсе, доложил своему начальству: “У них не то что золота – хлеба нет”. Отец все же просидел в тюрьме три недели и вернулся домой ночью, усталый и обросший.

Мне повезло на родителей: это были простые, добрые, порядочные люди, не имевшие большой грамотности. Отец был хорошим семьянином. Всю жизнь проработал обойщиком мебели на одном месте – в артели “Деревообделочник”.

Чтобы прокормить семью, приходилось подрабатывать после работы, по выходным. Он был знаменитым на всю республику стахановцем, участвовал в работе Всесоюзного съезда стахановцев промкооперации в Москве. Однажды у отца спросили, в чем он нуждается. Родители в унисон ответили: “Дайте нам возможность свозить сына в Ленинград к профессорам. Может быть, там помогут”.

Материальная помощь, как сейчас говорят, была оказана, и я с мамой поехал в Ленинград. С нами в купе оказался замечательный попутчик – профессор-хирург Е.В.Корчиц. Кстати, после войны я слушал его и профессора Шапиро лекции в институте.

Ленинград ничего нового не дал. Диагноз и там установлен не был. С каждым годом ортопедическую обувь делали со все большим укорочением. Куда-то исчезла головка бедренной кости. Но до меня по-прежнему не доходило, что я не такой, как все, и хотелось бегать на лыжах, играть в футбол. Если случайно слышал, что я инвалид, мне становилось стыдно, я убегал и мог заплакать.

В дальнейшей жизни я никаких скидок себе не делал: работал наравне со здоровыми, а иногда даже лучше.

В семь лет меня приняли в нулевой класс 34-й минской школы. Это было одноэтажное деревянное здание. Попал к очень хорошим учителям: Людмиле Антоновне (фамилию не помню), С. Р. Ценципер. Мне очень нравилось заниматься, и учеба давалась легко. Только кляксы мешали получать отличные отметки по письму.

В 1935 году нашу старенькую школу закрыли и нас перевели во вновь построенную 21-ю сталинскую школу. Она работает и сейчас на проспекте Независимости, только называется гимназией №23. В школе собрались прекрасные специалисты. Физику преподавал
Я.Б.Мельцерзон (после войны у него учились Нобелевский лауреат Алферов Ж. И., академик СидоренкоГ.И.). Директором была
Р. А. Каплан, историю преподавала С. Р. Ценципер, химию вела М.И.Волосевич.

Нас учили быть честными, справедливыми. Вспоминается такой случай: в четвертом классе нас учила молодая, очень красивая женщина. У нее были любимчики: дети зажиточных родителей. Когда она заболела, ее временно заменила другая учительница – немолодая, скромная женщина, хороший педагог. Однажды в классе появилась комиссия, и нас стали допрашивать. Оказалось, что, по наущению А. И., посещавшие ее ученики пожаловались, что новая учительница грубо обращается с нами, обзывает комаровскими хулиганами. Я, против большинства, доказывал, что это неправда – ведь на самом деле ничего подобного не было. Спустя много лет считаю, что это было смелостью с моей стороны, и горжусь, что оказался честным человеком, каким стараюсь быть и сейчас.

В школе была прекрасная самодеятельность. Руководила драмкружком актриса еврейского театра Г. Я. Лившиц. Участники драмкружка супруги Владомирские стали звездами Купаловского театра.

Запомнилось, как мы собирали подарки для детей присоединившейся Западной Белоруссии.

Комаровка до войны считалась окраиной Минска. Наша широкая Красная улица была застроена одноэтажными домами. Часто летом на ней проходили учения кавалеристов: устанавливались лозовые прутья и быстро мчавшиеся конники лихо рубили их саблями.

Посреди улицы шла булыжная мостовая, а между ней и тротуарами с обеих сторон лежал песок. До войны трамваи по Красной не ходили, автомашин было мало. Улица становилась стадионом. На ней дети, которых в ту пору было много, играли в футбол. Были свои знаменитые вратари, например, Леня Славин, который, как нам казалось, брал любой мяч. Часто играли в лапту. Почему-то эта занимательная игра сейчас забыта. Еще раньше достопримечательностью улицы был конский базар (там сейчас находится троллейбусный парк).

Многие из нас посещали кружки во Дворце пионеров. На сцене Дворца выступали самые знаменитые артисты со всего Советского Союза. Здесь я услышал Давида Ойстраха, Ларису Александровскую и других.

В городе большим авторитетом пользовалась станция юных натуралистов, находившаяся в районе парка Челюскинцев. У нас был прекрасный руководитель Феня Павловна Ильюшенко. Мне удалось вырастить тыкву весом в 32 кг, которую отправили в Москву на ВДНХ, и я был награжден Дипломом выставки. В школе у меня бывали проблемы с дисциплиной: то подскажу кому-то, или реплику брошу – весь класс смеется. И самой страшной угрозой было: “Не исправишься – сообщим на станцию юннатов”. После войны мы, довоенные юннаты, поддерживали связь с Феней Павловной.

Время летело быстро. На смену зиме приходила весна, а за ней и каникулы. Каждый год меня посылали в пионерский лагерь. Сказочная жизнь: костры, лес, река. А какие таланты были среди пионеров! По соседству с нами жил мальчик Арон Готлиб. Он пел не хуже Робертино Лоретти. К сожалению, таланту не было суждено развиться: он и вся его семья погибли в Минском гетто.

Наш класс часто устраивал культпоходы в Театр оперы и балета, в драматический театр имени Янки Купалы. Запомнился спектакль еврейского театра “Мальчик Мотл”.

Незадолго до летних каникул я провел ночь в очереди за материалом на брюки: предстояло сдавать экзамены за восьмой класс, и родители настояли, чтобы я был одет в приличную одежду.

И вот экзамены позади. Наступило 22 июня 1941 года. Солнечный теплый день. В Минске назначено праздничное открытие Комсомольского озера. Но празднику не суждено было состояться. В 12 часов, когда мы были еще дома, из репродуктора донеслись слова Наркома иностранных дел В.М.Молотова о том, что фашистская Германия вероломно вторглась на нашу территорию.

Мама заплакала.

Кончилось мирное детство.

ВОЙНА

К вечеру 22 июня 1941 года на улицах появились первые беженцы из западных областей Белоруссии. На следующий день были слышны отдельные выстрелы: стреляли заброшенные к нам диверсанты. 24 июня в полдень вдруг потемнело – солнце закрыли немецкие самолеты. Их было много – не менее пятидесяти. Началась бомбардировка. Деревянные дома задрожали, как карточные. Над центром города взвилось пламя. Взрывы следовали один за другим. Пожар с центра приближался к нам. Вечер, а отца дома нет – с утра на работе: он был так воспитан, что не мог позволить себе прогул. Лишь когда стемнело, ему удалось продраться сквозь огонь домой.

Что делать дальше? Никто не знал. Верили в скорую победу. Ведь наши самолеты летали выше и дальше всех, так пели мы в песне “Если завтра война…”. Решили переждать бомбежку на окраине Минска, где-то в конце Логойского тракта проживал сослуживец отца, а затем вернуться домой. Того, что покидаем город надолго, не было даже в мыслях. К утру пожар приблизился и к Логойскому тракту. Благо, недалеко начинался лес, и наша семья примкнула к колонне таких же беженцев. Мы видели падающий сбитый немецкий самолет. Военные сказали, что немцы высаживают десанты, оставаться опасно, надо уходить из Минска. Решили пойти в сторону Колодищ. Колонна растянулась на несколько километров. Чем дальше отходили от Минска, тем большим казалось море огня и дыма там, где был родной город. Нас обгоняли автомашины, но ни одна из них не останавливалась. Идти, особенно мне из-за больной ноги, было трудно, а младшему брату было всего пять лет. Люди выбрасывали свои скудные вещи, которые успели взять с собой. Помню, на обочине валялся раскрытый чемодан, а в нем учебники. Видимо, учитель хотел унести самое дорогое для него – книги.

Наконец, добрели до Колодищ. К счастью, здесь стоял эшелон из многочисленных товарных вагонов. В теплушки набивалось людей, как сельдей в бочке.

Наконец, поезд тронулся. Вскоре над нами появились немецкие самолеты, которые обстреливали эшелон. Самолеты пролетали на небольшой высоте. Состав останавливался, и люди прыгали из вагонов в придорожную рожь.

До Смоленска добирались неделю. Город встретил нас печными трубами на месте бывших домов. Дальше ехали практически без еды.

В раскрытую дверь стали видны Уральские горы. Нас привезли в город Юрюзань Челябинской области. Эшелон встречали местные жители. Их было много, нас повели в местный дом культуры – бывшую церковь. Покормили и стали брать к себе жильцов на квартиру.

Приняли нас хорошо. Нам досталась комната в квартире директора школы Козловского Вячеслава Антоновича и его супруги Ольги Филаретовны, но вначале пришлось поселиться в нескольких километрах от города, так как работа была в подсобном хозяйстве. Я со средним братом пас телят. Лето на Урале короткое. Уже в сентябре небо густо закрывают тучи, иногда идет мокрый снег. Работы в совхозе не стало, и мы вернулись в город.

К этому времени в Юрюзань был эвакуирован патронный завод имени С. М. Кирова Министерства вооружения СССР. Он разместился на базе старинного, построенного еще Демидовым, завода, на котором изготавливали подковы и гвозди.

В холод, на больших металлических листах измученные рабочие тащили в гору станки, другое оборудование. Меня приняли на завод инструментальщиком, а средний брат стал работать шлифовщиком. Мне было шестнадцать, ему – четырнадцать лет.

Рабочий день независимо от возраста длился шестнадцать часов. Не считаясь со временем и трудностями, люди работали для фронта, для победы. У меня хватило сил, настойчивости сдать экстерном экзамены за девятый класс вместе со своими ровесниками.

Длинный рабочий день, скудный паек, сносившаяся одежда, морозы, доходившие до пятидесяти градусов, к счастью, без ветров переносились очень нелегко. На заводе работало много молодежи, подростков. Несмотря на усталость, мы занимались в художественной самодеятельности, выпускали боевые листки.

Помнится митинг на заводском дворе, когда директор завода зачитал письмо, в котором защитники Сталинграда благодарили за нашу продукцию и просили увеличить ее выпуск.

Постоянно хотелось есть. Мечталось: вот было бы хорошо съесть буханку хлеба от горбушки до горбушки. Но это оставалось только мечтой.

Большой поддержкой для нас явилось получение помощи “по лендлизу” от американских союзников. Нам выдали жир, яичный порошок, продукты, вкус которых мы уже успели забыть.

После Сталинградской битвы фронтовые сводки стали улучшать настроение. Казалось, что даже солнце грело лучше, зима стала не такой морозной.

На заводе была военная дисциплина. За опоздание и прогул судили, а за самовольный побег с завода грозило пять лет тюрьмы. Этот закон довелось испытать на себе. Однажды, после получения пайка, опоздал на двадцать две минуты, и меня судили. В течение двух месяцев удерживали двадцать процентов зарплаты, а главное – ежедневно из хлебной карточки вырезали 200 граммов хлеба.

В мае 1944 года умер отец. На фронт его возраст не попал. Мы целую неделю не могли его похоронить: не было гроба, не на чем было отвезти на кладбище – он умер в больнице, которая находилась за 25 км от дома.

При заводе открылась школа рабочей молодежи. Соскучившаяся по учебе молодежь дружно записывалась в школу. В наш десятый класс пришло пятьдесят пять человек. Для учеников рабочий день был сокращен до 12 часов. Бывало, сидишь на уроке, а глаза сами слипаются. Не все выдержали нагрузку. К концу учебного года в классе осталось всего девять учеников.

Наконец, сданы экзамены, получен аттестат зрелости, в котором у меня только по трем предметам хорошие оценки, по остальным – отличные.

Наступил счастливый День Победы. Рано утром 9 мая 1945 года прибежала соседка. Со слезами на глазах сообщила радостную весть. На заводском дворе возник стихийный митинг. Люди поздравляли друг друга, целовались. Многие рыдали. Это были слезы радости, и слезы в память тех, кто до Победы не дожил.

В нашей семье на фронтах, в гетто погибли многие родственники матери и отца: сестры и братья, двоюродные сестры. Мамин брат вернулся с войны после тяжелого ранения.

Имея аттестат зрелости, решил продолжить образование в Минске. На заводе дали отпуск. В милиции получен пропуск на проезд. Из института пришел вызов на экзамены.

Был конец августа. Рано темнело. В поезде еще за три часа до прибытия сложены вещи, на месте не сидится. Вдали уже видны огни. Минск, родной, любимый, здравствуй! Вот и вокзал. Его тускло освещают несколько лампочек. Хочется побыстрее все узнать, все увидеть. Но сейчас ночь. Идти спать, но куда? Еле дождался утра. Передо мною открылась страшная картина. Все разрушено. С вокзала просматривается Комаровка. Кругом развалины.

Разыскал дядю-фронтовика, ранее вернувшегося в Минск. И пошел в институт. Сижу в скверике университетского городка и думаю, не лучше ли стать журналистом? Но вспомнил о женщине, умершей у станка на заводе, которую врач признал здоровой, и сомнения исчезли: я буду врачом.

Вступительные экзамены сданы за два дня: физика на отлично, остальные предметы на четверки, и сразу я был зачислен студентом.

Началась студенческая жизнь. Мать и братья оставались в Юрюзани. Через несколько месяцев получил место в общежитии.

Родственники, знакомые говорили: “Как ты можешь, не имея материальной поддержки, при твоей бедности, учиться? Ты должен подумать о маме, братике”.

ИНСТИТУТ

Наше общежитие находилось напротив Академии наук. В то время в Минске был всего один трамвайный маршрут. Трамваи ходили редко, всегда переполненные, что создавало трудности. Но мы были молоды. Жизнь на одну стипендию не из легких. Общежитие пропахло рыбьим жиром, если он был, на нем жарили картошку.

Однажды, придя на занятия, обнаружил на своем стуле новые ботинки. Это студенты нашей группы вскладчину купили мне, видя, что мои старые совсем износились, а на улице весна, таял снег, и ноги постоянно были мокрые. Этот подарок я запомнил на всю жизнь.

Когда я был уже на втором курсе, из эвакуации возвратились мама с младшим братом. В ту пору ему шел одиннадцатый год. Наш дом сгорел на третий день войны. Маме пришлось скитаться по знакомым, ночуя то у одних, то у других добрых людей. Брат нелегально поселился со мною в общежитии. Спали мы на одной койке. Мне надо было следить за учебой брата.

Только через несколько лет маме дали комнатушку в подвале дома, находившегося возле пивзавода. Это было великим счастьем.

Учеба в мединституте не из легких: много надо запоминать. Учился на пятерки. Видимо, на голодный желудок учеба давалась легче.

Был секретарем комсомольской организации потока, председателем институтского комитета Красного Креста.

Еще в феврале 1945 года на заводе был принят кандидатом в члены партии. Мы были искренними патриотами, своим трудом старались приблизить победу, о карьере не думали. В институте меня приняли в члены партии. Среди студентов коммунистов было немало: бывшие фронтовики, труженики тыла, как я.

Тяжелое впечатление на меня произвело партийное собрание (я был тогда на третьем курсе), на котором обсуждали и осуждали так называемых космополитов. Наши профессора, преподаватели оказались порядочными и честными людьми: среди них не нашлось ни одного карьериста, который бы наклеил ярлык космополита на коллегу, хотя в то время в институте трудилось много евреев.

Желание побольше узнать в своей профессии заставляло часто приходить в клинику на ночные дежурства, участвовать в операциях. В дальнейшем это очень пригодилось в самостоятельной работе.

Я выступал с докладами в научных кружках по акушерству и хирургии. На последнем, пятом, курсе профессор Дозорцева Г. Л. предложила мне подать заявление в аспирантуру. Меня одолевали сомнения, смогу ли продолжить образование без материальной поддержки. Желание учиться победило. Через некоторое время вывесили список принятых в аспирантуру. В том, что я в нем значусь, у меня сомнений не было. “Кто же еще, кроме меня, в списке?” – подумал я. В списке оказались все, кроме меня (простите за печальный каламбур).

– Как же так – отличник, общественник? Здесь, видимо, ошибка?

Обратился к начальнику отдела кадров Дробане. Он меня знал, мы встречались на партсобраниях.

Лицо его приняло строгое выражение. Не глядя на меня, он изрек:

– Ты коммунист и должен понимать, что нужны национальные кадры. Не обижайся.

В глазах у меня потемнело, от обиды выступили слезы.

Разве я не “национальный кадр”? Ведь мои предки сотни лет проживали в Белоруссии. Мой дедушка, отец – известные в республике стахановцы, о которых до войны писали газеты...

Мне стало ясно, почему на третьем курсе мне не дали персональную стипендию им. М. И. Калинина, к которой я был представлен.

Так состоялось мое знакомство с советским антисемитизмом.

РАБОТА

На распределение меня, в числе других отличников, пригласили в первую очередь. Предложили Могилевскую область (от работы в западных областях отговорили: там еще действовали банды недобитых предателей). Попросился на сельский врачебный участок.

В Могилеве предложили на выбор две больницы: Дашковскую и Рыжковскую. Первая была поближе к Могилеву, но мне больше понравилась Рыжковская сельская больница Быховского района, расположенная в 45 километрах от Могилева и 35 километрах от Быхова.

27 июля 1950 года в перегруженном дровами кузове попутного грузовика добрался до Грудиновки, а остальные три километра до Рыжковки пришлось проделать пешком. Моросил небольшой дождик, хотя светило солнце, а в небе сверкала потрясающая радуга. Вещей у меня почти не было – лишь небольшой чемодан с книгами. Женщина, у которой спросил дорогу, тоже шла в Рыжковку. Идти надо было через болото по узкой тропинке. Вышли на сухую дорогу, на обочине которой стоял подбитый немецкий танк. Чуть поодаль стояла коробка большого одноэтажного здания, напротив которого отражалось солнце в окнах дома поменьше.

– Пришли, – сказала моя попутчица, – это и есть наша больница. Видите коробку? Здесь был главный корпус. Крышу с него немцы сняли для своих бункеров. Во втором помещении до войны был “заразный” барак, а сейчас в нем лежат больные. Его восстановили в январе 1948 года.

Попутчица пошла дальше. Я остановился. Вокруг вековые сосны. Воздух был напоен запахом цветущего жасмина, шиповника. Много кустов сирени. Таким воздухом, кажется, никогда не дышал. Двор изрыт траншеями, бункерами. Зашел в больницу. Теснота, всего две палаты и восемь коек. Часть коридора отгорожена для родов с примыкающей послеродовой палатой.

У самого входа в больницу находилась комната, вобравшая в себя несовместимые функции: туалет для тяжелых больных, смотровая с гинекологическим креслом, санпропускник. Между палатами размещалась кухня. Больница имела форму буквы “Т”, в ножке которой располагались квартира врача, аптека, зубной кабинет, кабинет врача. Двери в больнице были сарайного типа, полы некрашеные, но стены побелены. Освещение керосиновое, отопление печное. Дрова заготавливали и резали сами медработники вместе с врачом. Воду подвозили в бочке. В стационаре имелось 20 коек.

Как я узнал позже, больницу построила графиня А. Г. Толстая в 1899 году. Для работы приглашались лучшие врачи губернии. До передачи земству в 1915 году содержалась на средства графини.

Трудные времена переживала больница в годы Первой мировой и Гражданской войн. Не было врачей, не проводился ремонт. До 1927 года больницу возглавляла родственница Якуба Коласа – Валентина Михайловна Мицкевич. Затем она трудилась в Минске в Комаровской поликлинике, недалеко от нашего дома. В войну переехала на родину мужа в Николаевщину. Часто под видом выезда к роженицам помогала партизанам. Умерла в 1951 году в Николаевщине, где и похоронена.

Ее сменила Розалия Ильинична Бир. Впоследствии заведующая терапевтическим отделением Могилевской городской больницы. В 1961 году ей было присвоено звание “Заслуженный врач БССР”.

Больших успехов больница достигла при враче Самуиле Моисеевиче Марголине (1929–1939): проводились хирургические операции, была благоустроена территория, создано подсобное хозяйство. Больнице присвоили почетное по тем временам имя В. И. Ленина. В войну Марголин был военным хирургом, награжден многими орденами и медалями. После войны работал хирургом в Гродно и Орше.

Прошло несколько дней, и я остался единственным врачом на 24 деревни с населением 11081 человек. Мой предшественник уехал на повышение в Чаусы.

Люди жили очень бедно. Многие ютились в бункерах. В колхозе на трудодни выдавали отходы зерна. Свирепствовали детские инфекции: корь, скарлатина, коклюш. Были случаи сыпного тифа. Скученность, отсутствие воды и бань способствовали завшивленности.

В больнице не было прачечной – стирали больничное белье на дому.

Начали с малого: приобрели для больницы ручной насос, прикрепили его к стене, под потолком подвесили бачок и стали в него из бочки закачивать воду (нечто вроде водопровода). Позднее из старых бункеров построили небольшую прачечную с сушилкой. Белье стало чище.

Не было лаборантов. Пришлось овладеть этой специальностью и первое время самому делать анализы. Затем обучили медсестру, которая почему-то во всех мазках находила малярию. Приехало начальство. К счастью, сохранились мазочки. Во многих случаях результат был ложным. Со временем к нам прибыла опытная лаборантка М. И. Кравец, и таких казусов больше не было.

На амбулаторный прием приходило не менее пятидесяти больных. Ведь помимо нашего участка приходили жители из ближайших сел Могилевского и Чаусского районов. Отказов никому не было.

В 50-х годах наблюдалась высокая рождаемость. В 1951 году на участке родились 316 детей, из них в больнице 71 ребенок. В 1964 году из 285 родов больничных было – 152. Рождаемость составляла на 1000 жителей: 1951 год – 28,4; 1952 год – 28,4; 1964 год – 33,9 (кстати, рождаемость в Могилевской губернии в 1879 году составляла 51,1; в 1900 – 45 на 1000 жителей). К 1967 году рождаемость упала до 18 на тысячу жителей. С 1974 года баланс стал отрицательным – смертность населения стала превышать рождаемость.

Помню, когда пришлось впервые в жизни делать поворот на ножку при поперечном положении плода (самостоятельные роды невозможны). Мне казалось, что все присутствовавшие при родах слышали стук моего сердца.

Однажды приехали за мной вечером из деревни Красница. Взволнованный муж рассказал, что жена рожает, там возникли большие проблемы, и бабки послали за мной. Приезжаем. В хате полно женщин. Тускло горит керосиновая лампа (электричества еще не было). Надо дать наркоз, но от лампы может произойти взрыв. Нашли выход: подогнали к окну трактор. При свете фар и луны все окончилось благополучно. Совсем недавно произошло продолжение этой истории. В Минске ко мне подошла незнакомая женщина, назвала по имени-отчеству.

– Вы меня не узнаете? Это вы спасли мою маму, когда она меня родила, при свете фар. Я уже сама бабушка.

Эта встреча доставила мне радость.

Насколько трудно было вначале, говорит такой факт. В больницу привезли десятимесячную девочку с тяжелым воспалением легких: одышка, кашель, синюшность, температура до 40. Укол, еще укол, кислород. Уже стемнело. Я не отходил от ребенка. Вдруг раздается стук в окно, затем в дверь, кстати, она уже была заперта. Пришел пьяный отец. Стал угрожать, обзывать всякими словами, не забыв вспомнить мою национальность.

– У дитенка дуба, а вы воспаление лечите, – кричал он.

Под его аккомпанемент мы продолжали оказывать помощь. К утру девочке стало лучше: снизилась температура. Ребенок стал кушать, а пьяный папа сладко храпел на крыльце.

Запомнился еще один случай. Леночку, которой было всего шесть месяцев, привезли почти мертвой из деревни, находившейся за десять километров. Состояние было настолько тяжелым, что обезумевшая мать причитала: “Не каліце, не мучайце дзіця, яму нічога ужо не паможа”.

Опять бессонная ночь. К утру состояние улучшилось. Родители Лены стали моими лучшими друзьями. Сейчас у Леночки уже внуки.

Было много больных корью. Болели не только маленькие дети, но и подростки 16–18 лет, у которых корь протекает особенно тяжело. Вечером нас вызвали в Красницу. Уже стемнело, я с медсестрой и дезинфектором стали делать подворный обход. У большинства подростков состояние тяжелое. Всем тридцати заболевшим ввели сыворотку. Заночевали у бригадира на полу на соломе. Укрылись – кто шинелью, кто шубой. Больные не подвели – все выздоровели.

После войны было много больных туберкулезом. Некоторые из них не знали о своей болезни: ходили на свадьбы, крестины, поминки, пили самогонку из общего стакана и заражали других. Когда в одной семье выявили у ребенка туберкулез, возник вопрос: от кого он мог заразиться? Надо проверить семью, соседей, родственников, но как это осуществить? До районной больницы далеко, с транспортом плохо, и я обратился в облздравотдел с просьбой прислать флюорограф, а было их в области всего два или три.

В 1954 году удалось проверить 500 человек. Вначале были отказники, которых надо было уговаривать. Приказ о массовой флюорографии вышел значительно позже.

Пришлось пережить вспышку брюшного тифа в деревне Быново. Цепочка тянулась несколько лет. Причина в том, что имелось несколько бациллоносителей. Они считали себя совершенно здоровыми и часто принимали участие в приготовлении блюд на всяких застольях. Низкая санитарная культура способствовала распространению болезни. Выявление бациллоносителей, их лечение, просветительная работа привели к ликвидации этой болезни.

Хочется вспомнить так называемое “дело врачей-убийц”. Это было для меня тяжелым переживанием. Было нелегко смотреть людям в глаза: ведь я еврей, и население могло посчитать и меня врагом народа. Среди “врагов” были ведущие ученые страны, по чьим учебникам мы учились. Было несколько случаев, когда пьяные позволяли себе обозвать меня нехорошими словами, связанными с моей национальностью, но таких было немного. Население продолжало мне верить.

Не могу забыть, как ко мне в кабинет прибежал, именно прибежал, учитель Степан Ефремович Нераденков и радостно сообщил, что “дело врачей” закрыто, что они не виноваты и реабилитированы.

…Чернобыльская туча не пощадила и нашу территорию. Помню, 27 апреля 1986 года я повез больного из Перекладович в Могилев в онкодиспансер. День был теплый, солнечный. В ожидании приема сидел на свежем воздухе на крыльце, но почему-то очень тяжело дышалось. Только позже стала ясна причина этого.

Население, обладая малой информацией, в большинстве отнеслось к радиации легкомысленно: поили детей молоком от коров, пасущихся на загрязненных лугах, собирали дары леса. Пришлось много говорить об этом. По нашему требованию приезжали ученые-физики, которые установили высокое заражение местности радиоактивными изотопами. Учителя Грудиновской школы-интерната стали добиваться перевода школы-интерната в безопасное место. Результатом явилось закрытие школы.

В 1991 году в спальный корпус школы-интерната перевели Рыжковскую больницу. Для больницы спальный корпус был совершенно неприспособлен: большие спальни на 30–40 человек. Нужна была реконструкция, и я снова стал строителем. Мне помогал мой депутатский статус. Дело было зимой, я вынужден был поселиться в неотапливаемом помещении. С весны 1991 года больница заработала, хотя одновременно шел ремонт.

Жаль было расставаться с Рыжковской больницей, которая проработала более 90 лет.

Мне пришлось лечить 6-7 поколений земляков, знаю их родословную, наследственность, являюсь семейным врачом.

Прожита большая жизнь. Нельзя сказать, что она была легкой. Пришлось трудиться в тяжелое время восстановления разрушенного фашистами здравоохранения, бороться с последствиями немецкой оккупации. Никогда не искал легких путей. Несмотря на больную ногу, никакими поблажками не пользовался и не искал их. Приходилось много работать над собой, учиться всю жизнь.

Калман КУГЕЛЬ