Мир развивается по непреложным законам. А постичь законы мироздания способны лишь профессионалы, люди, у которых есть опыт и знания. Зиновий Шульман понял эту истину, еще будучи десятилетним мальчиком, пройдя школу макаренковской колонии.

Старшина Шульман получил приказ о демобилизации в 1947 году. Для уцелевших на войне мужчин открывалась тогда масса возможностей. Но 23-летний фронтовик, кавалер ордена Славы, принял неожиданное для многих решение – поступил в ленинградский физтех – инкубатор советской научной элиты. Спустя двадцать лет он станет доктором наук, заведующим крупнейшей в стране лабораторией реологии. Но лучшей своей импровизацией успешный ученый считал выбор подруги жизни. Предложение руки и сердца было сделано им всего через три часа после знакомства.

Тридцать пять лет в их доме жила любовь. Теперь там осталась лишь память: профессор Зиновий Пинхусович Шульман ушел из жизни 4 февраля 2007 года. Он не успел увидеть фильм “Импровизатор”, снятый о нем тележурналистами канала “Лад”. Он не успел прочесть в нашем журнале своей последней статьи. Он был полон творческих планов...

 

О ней писали в газетах, журналах, не раз рассказывали на радио и телевидении, но давно, лет двадцать пять тому назад. Из тех, чудом спасенных ста тридцати детишек, и сейчас еще живы десятки “крапивок”, так они себя называют. В Минске пятеро, все уже на пенсии: Лиштван Тося заведовала отделом столичного торгового центра; Павлович Люся была главным редактором Белорусского радио; Герасимович Элла, профессор, до недавнего времени ректор Белорусского театрально-художественного института; Паливода Галя – врач З-й клинической больницы; Валентин Колик – до ухода в отставку подполковник, зам. командира авиационной дивизии по технике. Остальные либо погибли от бомбежек, голода, болезней или ушли из жизни в послевоенное время.

Уцелевших соединила не просто трогательная бескорыстная дружба, а близкие, поистине родственные отношения и активная взаимовыручка в трудных житейских обстоятельствах.

Теперь о событиях тех страшных дней.

Пионерлагерь Министерства просвещения БССР располагался у села Крапивка, примерно в семи километрах севернее Бобруйска. Там отдыхали дети учителей и школьных работников. Первый заезд в середине июня составляла малышня 7–12 лет, старшеклассники еще сдавали экзамены. Пионервожатые, в основном бобруйчане, свежеиспеченные комсомольцы, по возрасту сами еще дети 15–16 лет, к своим обязанностям относились с величайшим рвением. Взрослых в штате лагеря было совсем немного.

Уже на третий день после начала войны недалеко от лагеря приземлился немецкий парашютный десант. Отстреливаясь от наших зенитчиков, фашисты скрылись в лесу. По местному радио передали, что железная дорога на Минск перерезана и предупредили о немецких диверсантах. И уже через несколько часов руководство лагеря и срочно приехавшие из города родители забрали местных ребят и бежали в Бобруйск. Иногородних детей бросили на произвол судьбы. То же самое произошло в расположенном неподалеку пионерлагере “Пищевик”, своих детей забрали, а остальные – спасайся, кто и как может!!

Остались с детишками двое вожатых: бобруйчане 16-летние Наум Подерский и Мотик Китайчик, а также 18-летний старший пионервожатый Леня Замжицкий. Они решили вести детей пешком в город, а там уже их судьбу пусть решают власти. Нашли брошеную полуторку, старенькую, но исправную, доверху нагрузили ее вещами детей и найденными в столовой и кладовой остатками продуктов: печеньем, какао и сухим киселем. Расстояние для слабеньких горожан-малолеток немалое. Колонна начала движение днем, и вскоре детки притомились, стали капризничать и плакать. Чтобы отвлечь их, Наум громко рассказывал разные занимательные истории, капризных малышей брал на руки и успокаивал. Через каждые полтора-два километра делали привал, отдыхали и перекусывали.

К вечеру добрались до Бобруйска. Там люди, охваченные паникой, метались на улицах, выбегали из домов и толпами куда-то двигались. Крики, рев, плач, В горкоме комсомола Замжицкому сообщили о предстоящем налете на город тридцати вражеских пикирующих бомбардировщиков. Такую сводку только что передали по местному радио вместе с предупреждением о блокировании немецким десантом железной дороги на Минск. Населению рекомендовали временно покинуть город и укрыться в лесах и оврагах поблизости от дороги на Гомель.

Накормили детей в городском Доме матери и ребенка, а потом отвели в бомбоубежище. После бомбежки вечером отвели ночевать в тот же опустевший Дом матери и ребенка. Спали на голых кроватях с металлическими сетками. Потом начальство сказало, что сейчас не до детишек, полно своих проблем, надо вернуться в Крапивки и там дожидаться указаний. И опять бросок в оставленный пионерлагерь.

А там уже стояли зенитные батареи и танки, пехота рыла окопы. Командир части потребовал убрать детишек, немцы рядом, их атаки можно ожидать в любую минуту. Этот добрый человек, тронутый видом измученных, голодных ребятишек, проявил участие – их накормили солдатской кашей. Потом он связался со своим начальством, оно пообещало перебросить детей по железной дороге из Бобруйска до станции Телуши, поближе к Гомелю. Но до города надо опять добираться пешком. Снова ночной марш-бросок. Изнуренные дети еле двигались на усталых заплетающихся ножках, засыпали на ходу. Их предупредили – соблюдать тишину, не зажигать карманных фонариков. Фашисты недалеко, и есть риск навести на колонну их самолеты. Наум попросил Тосю Лиштван контролировать число детей. Та ответственно отнеслась к поручению и старательно пересчитывала головы. Вдруг обнаружила недостачу. Оказалось, куда-то пропала Ирочка Родштейн. Начальник колонны Леня Замжицкий остановил движение, Наум и Тося пошли назад, внимательно вглядываясь в темноту. Никаких следов девочки не нашли, решили возвращаться. Вскоре зоркие Тосины глазки заметили в придорожных лопухах белый сандалик. Стали раздвигать траву и наткнулись на сладко спавшую пропажу. Наум взял ее на руки и доставил к колонне. Страшно подумать, какая тяжкая судьба могла ожидать заблудившегося ребенка!

В Бобруйске Наум забежал домой, попросил родителей подождать его: доставит детей в Гомель и быстро вернется в Бобруйск. Не знал мальчишка, что видит семью свою в последний раз. Родители и родные не захотели покидать город без Наума. Вскоре пришли немцы и уничтожили всех оставшихся в городе евреев. Мотик Китайчик сумел уговорить отца и мать уехать в Гомель с “крапивками” и спас их от верной гибели. У Подерских же семья была велика и ее, оказалось, нелегко собрать быстро.

На станции Телуши детей погрузили в товарные вагоны и доставили в Гомель. Там их встретили сочувственно и доброжелательно. Горком комсомола прикрепил своего уполномоченного – весьма деятельную пробивную женщину. Ребят разместили рядом с вокзалом, в клубе железнодорожников. Спали на мягких креслах и диванах, питались в столовой. Город бомбили по несколько раз на день, особенно привокзальную площадь. Энергичная уполномоченная приняла смелое решение – до эвакуации временно перебросить детей подальше от бомбежек и поместить в пустующий пригородный дом отдыха “Ченки”. Доставили туда “крапивок” по реке Сож на большом катере. Спали теперь в уютных номерах, а главное – полно еды всякой в брошенных складах. Конфет, печенья, фруктов! Наум предвидел новые испытания и велел всем про запас набить мешки и наволочки съестным. Через три дня приехала уполномоченная, и детей вернули в Гомель. Там их разместили в товарняке, как остальных эвакуируемых, и отправили на восток, в город Урюпинск Сталинградской области. И начались новые тяжелые испытания.

В этом тихом провинциальном городе детей поместили в детский дом. Старших по возрасту Наума, Мотика и Люсю Павлович отправили в Сталинградское фабрично-заводское училище, а Лене, поляку по национальности, предложили вступить в польскую армию Сикорского. Парень отказался, сослался на незнание польского языка, сказал, что как советский патриот хочет воевать с фашистами в Красной Армии. Даже поменял паспорт и вместо Замбржицкого Лешека Адольфовича стал Замжицким Леонидом Андреевичем. Но в военкомате решили: хитрит. Воинскую службу заменили трудовым фронтом и направили в шахты под Актюбинском. Там он нажил болезнь легких, укоротившую жизнь этого благородного человека, истинного патриота.

Немецкие войска приближались к Сталинграду, город жестоко бомбили, и “крапивок”, вместе с другими жителями детских домов, решили по Волге “сплавить” в Астрахань. Дали знать своим вожатым, и те из ФЗО добрались в речной порт. Погрузили детей на три парохода, только успели отплыть от города, как налетели фашистские самолеты. Бомбы и снаряды рвались рядом, заливая палубы и трюмы суден. А там размещались дети. Капитан парохода с ”крапивками” для безопасности детей на случай затопления решил бросить якорь поближе к берегу. Движущейся якорной цепью сильно поранило Тосину ногу. Ходить потом не могла, ее несколько дней носил на руках заботливый Леня. Удачный маневр спас минских детей, но один из пароходов затонул вместе с людьми от прямого попадания большой авиабомбы.

В Астрахани детей никто не ждал, никаких указаний от властей не поступало. И тут выручил находчивый Наум. Понял мальчишка, что помощи теперь ждать неоткуда и спасаться надо самим. Договорился с местными рыбаками угнать самоходную баржу вместе с уловом сельди, стерляди, белуги. Собрали немного денег рыбакам и те позволили увести судно самовольно, без разрешения начальства. Посоветовали выйти в Каспий и берегом добраться до устья реки Урал в город Гурьев, а из него по железной дороге в Среднюю Азию.

Вскоре после отплытия из Астрахани на подходе к Гурьеву баржа попала в мощный водоворот и потеряла управление. Неопытные мореходы как-то умудрились выскочить из огромной воронки и продолжить движение. И тут обнаружились первые больные холерой. Сначала умерших детей просто закапывали на берегу и дальше продолжали плавание. Наум добрался до Гурьева и получил распоряжение – высадить всех детей в степи у казахского села Яманха. Там поставили палатки, лагерь окружили двойным ограждением из колючей проволоки. Санитарные врачи из города сказали, что лечить больных нечем, только питание и кипяченая вода. Кто выживет в течение месяца, тех отправят в детский дом Яманхи.

Хоронили детишек ежедневно, особенно часто первые две недели, потом все реже. Наконец карантин кончился, и палаточный лагерь свернули. Выживших детей переместили в детский дом Яманхи, а ребята постарше вместе с Наумом по железной дороге добрлись до Ташкента, где он поступил в танковое училище. После  окончания молодой офицер Наум Подерский попал на Третий Украинский фронт и воевал до самой Победы.

А оставшиеся в детдоме попали во власть малолетних уголовников. Они издевались, отбирали еду и вещи, избивали по любому поводу и просто так, ради потехи, при полных бесконтрольности и попустительстве, даже потворстве, со стороны персонала.

Одна из воспитательниц, добрая бездетная женщина, решила удочерить Ирочку Родштейн  и стала разыскивать ее родственников, чтобы получить их согласие. Через отделение Всесоюзного бюро в Бугуруслане нашла родного дядю Герца и доставила девочку к нему в городок Верхние Мулы под Пермью. Дядя согласия не дал и оставил племянницу у себя. Так ее выручили из того ада кромешного. Дальнейший путь Иры разошелся с друзьями-“крапивками”, чтобы соединиться вновь уже во взрослой жизни.

Дядя Герц, добрейший человек, сионист, а в прошлом бундовец, много пострадал за свои убеждения и с 1927 года трижды отбывал наказание в ссылках за разные нелегальные сочинения по еврейской истории. В Ростове открыл подпольную школу, в ней преподавал иврит. В Верхние Мулы выслали еще до войны. Его жена умирала от голодного истощения, и дядя Герц самоотверженно боролся за ее жизнь. Он покупал на сахарном заводе мелассу (отходы свеклосахарного производства – корм скота), смешивал с овсяными отрубями и, тайком от голодной племянницы, по ночам кормил жену такой пастой. Дядя снимал комнату у одинокой бабки-староверки, в прошлом тоже ссыльной. Та осенью изготовляла крахмал из отбросов картофеля и хранила его на чердаке дома. Ирочка не осуждала дядю, понимала его положение и очень жалела тетю. Решала сама проблему собственного выживания. В поисках съедобного наткнулась на ящик с крахмалом и потихоньку стала воровать из него стакан-другой в день. Не зная про заварку кипятком, заливала порошок холодной водой и проглатывала застревающую во рту, царапающую язык жижицу. Однажды бабка застукала воровку, пожалела ребенка и ограничилась строгим внушением.

– Брать чужое без спроса не только стыдно, но и грех великий, за него Боженька сурово взыскивает с человека. Ты бы попросила, я накормила бы. На дядю не держи обиды, он хороший человек, не жадный, смерть от любимой жены отводит. Я теперь тебя кормить стану, но только после молитвы. Я научу, ладно, милая?

С того дня Ирочка кушала у бабки. Молитвы запомнила, исправно произносила за своей благодетельницей, но их смысл для нее оставался темным. Преданный иудаизму и сам измученный изголодавшийся, дядя страдал от своей беспомощности оградить дорогое для него дитя от чуждого влияния. Как-то после Нового 1944 года поехал в Пермь и навестил там детский дом. Обстановка в нем, уход за воспитанниками и питание ему понравились. Ирочку приняли радушно, и зачислили сразу без проволочек. Потом директриса привела обоих в столовую и угостила гороховой кашей, дала каждому по миске с верхом. От такого радушного приема, дядя, стойкий человек, внезапно разрыдался. Он понял – его племянница, дочь погибшего любимого брата, спасена. О своей радости он сообщил сестре Блюме в Башкирию. А та уже готовилась к возвращению в родную Белоруссию. Наступление Советской Армии здесь развивалось стремительно. Уже был освобожден Гомель. Тете Блюме, депутату Верховного Совета БССР, разрешили вернуться в Минск сразу после его освобождения.

Третьего июля 1944-го наши войска вошли в столицу республики, тетя приехала в город на следующий день, а Ирочку доставили к ней через две недели.

Так благополучно закончилась тяжелая сиротская полоса “крапивки” Ирочки Родштейн.

Зиновий Шульман