Я родилась в небогатой еврейской семье 21 ноября 1920 года в местечке Пуховичи Минской области. Местечко – это место, где проживали неунывающие труженики-евреи, трагически-комичные персонажи Шолом-Алейхема, усталые и вечно гонимые граждане страны по имени Черта оседлости. Там люди мучались и страдали, влюблялись и танцевали, пели и целовались.

Ни деда со стороны отца, ни бабушек я не знала – они умерли до моего рождения. Зато второй дед, со стороны матери, прожил вместе с нами вплоть до начала Великой Отечественной войны. О нем я и хочу рассказать.

У него было простое еврейское имя – Янкл, простое, как жизнь, которой он жил. Или это нам только казалось?

Род его занятий тоже был простым и характерно еврейским – он скупал рыбу у окрестных рыбаков и продавал местному населению. До сих пор помню его „Купите рыбу, свежую рыбу, только у меня“. У какого-то русского писателя я прочла: “Евреи не могут ловить рыбу. У них не хватает терпения и сосредоточенности, чтобы часами сидеть и смотреть на неподвижный поплавок”. Это еще один миф о евреях, но моему деду Янклу это изречение подходило вполне.

Зато у него хватало терпения каждый день ходить в синагогу и молиться не только за себя, но и за нас – тех, кто покончил с “проклятым наследием прошлого”: верой в Бога, обязанностью соблюдать кашрут и вообще местечковым укладом жизни. Помню, как вся семья, бывало, ждала его прихода из синагоги, чтобы начать трапезу.

Мой отец – Берл-Гиршл, 1882 года рождения, был портным. Мать – Бася, тоже умела шить, но в то время еврейские женщины в местечках вели дом, растили детей. Детей в еврейских семьях было много. В нашей – четверо: братья Велвул и Айзл, сестра Фрида и я.

В 1908 или 1909 году мой отец уехал в Америку. Он прожил в Бруклине около пяти лет, работал портным. Незадолго до начала Первой мировой войны вернулся в местечко, чтобы забрать семью. Но так случилось, что мать заболела и ее бы не пустили в Америку. В то же время брата отца, Аврома, должны были забрать в армию. И чтобы избежать призыва, он уехал вместо отца. Где-то в Америке живут его дети и внуки. От поездки отца деду Янклу досталась знаменитая трубка, которую вы видите на фотографии. Трубка, с которой он не расставался. В моей памяти он так и остался со своей любимой трубкой.

Овдовев, дед Янкл переселился к своей дочери Басе, моей маме. Как это часто бывало в местечках, мой отец, Берл, был не только его зятем, но и двоюродным (а может, троюродным) племянником. Не удивительно, что отец называл его дядей.

Мама умерла совсем молодой – в 1929 году. Через некотое время в доме появилась мачеха. Мачеха не жаловала деда. Но я его очень любила и украдкой подсовывала лучший кусочек. Но помнится и такая картина: мы с подружками делаем уроки на кухне, а он спит там же, на печке. В эти моменты я стыдилась его. Теперь мне совестно за тот стыд. Я задаю себе вопрос: почему он не сбежал от мачехи ко второй дочери, Соре, которая жила в Минске? Остается гадать: то ли его не очень приглашали, то ли он боялся большого города.

Все познается в сравнении, и неприязнь мачехи – это такая малость по сравнению с настоящим горем, которое свалилось на нашу семью. В 1933 г. арестовали моего старшего брата Велвула. Он работал и жил в Минске, был главным редактором какой-то газеты. Умный, способный, эрудированный. Очень хорошо рисовал. Обвинили его то ли в троцкизме, то ли в сионизме. Отправили в ссылку, сначала в Казахстан. Оттуда мы еще получали письма, отправляли ему посылки. Потом его отправили в Сибирь, бухту Нагаево, и больше от него не было известий…

Не успели опомниться от этого горя, как нас постигло еще одно. На зимние каникулы 1934 года приехал брат Айзл. Он учился в Минске в техникуме. Каникулы кончились, все студенты разъехались, а он не собирается уезжать. Я удивилась и говорю отцу: “Почему Айзл не едет?” Отец тоже был удивлен, а спросить мы не осмелились: чувствовали, случилось что-то неладное. Вскоре Айзл сказал, что его исключили из техникума, но причину исключения не назвал. Позже мы узнали, что он был исключен как брат троцкиста.

За несколько дней до 1 Мая он позвал меня пойти в лес собирать подснежники. Был весел, шутил, смеялся. Ничего не предвещало беды. На следующее утро я разленилась и не пошла в школу. На обед пришел отец, стали кушать холодник из свеклы и картофельное пюре. Ели двумя ложками, и Айзл очень смеялся, как мы интересно едим. Папа ушел на работу. Айзл зашел в другую половину дома и закрыл дверь на ключ. Меня это не насторожило. Тут пришла сестра Фрида из школы. Я ей говорю: “Не стучи в дверь, Айзл закрылся на ключ, наверное, прилег отдохнуть”. Вскоре я вышла на улицу. Проходя мимо окна, я взглянула в него и вижу: Айзл вроде стоит на столе, как будто наливает в лампу керосин. Я подняла голову – о, ужас! Я вмиг все поняла и закричала. Поздно. Когда его вытащили из петли, он был мертв...

22-го июня 1941 года. Началась война.

Уже 22-го и 23-го июня немецкие самолеты кружили над местечком, сбрасывали листовки. 24-го на рассвете начали бомбить аэродром. Там стояла летная часть. Ни один самолет-истребитель не поднялся в воздух. Многие летчики прятались в лесу, рядом с нами, жителями. Советовали уходить скорее, пока еще есть возможность. Мы сидели в лесу за рекой. Наша семья, семьи дяди Исера, Куны Плучек (наши соседи), семья Берла Шлепакова (брат жены Исера). Куна Плучек была очень умной женщиной, она уговаривала бросить все и бежать, пока не разбомбили мост через реку Титовку. Мой отец был с ней согласен. Упорствовал дядя Исер. Потом и он решился. Да, было очень горько и мучительно оставлять все, таким трудом нажитое, все, что было так дорого нашему сердцу: вещи, мебель, картины, цветы. На стене остался висеть огромный портрет отца. Мы захватили самое необходимое из одежды, постельного белья, документы.

Сердце обливалось кровью, когда последний раз посмотрели на дом, наш двор, сарай, где тоскливо мычала корова. Повесили замок на двери. В сердцах еще теплилась надежда, что скоро весь кошмар закончится и мы вернемся сюда.

Так начался наш поход в неведомое. Зять Куны Плучек раздобыл какую-то лошаденку с повозкой. Туда мы погрузили кое-что из вещей, малых детей и тронулись в путь. Не буду описывать подробности нашего пути, это очень долго писать, да и не помню всего. Шли через леса, поля, мимо деревень, ночевали в лесу, иногда в какой-нибудь деревне. Купим картошки, кислого молока, вот и вся еда.. Многие крестьяне отказывались продавать за советские деньги, зато другие давали еду за так, не требуя ни денег, ни вещей.

Так добрались мы до местечка Березино. Здесь решили передохнуть. Дедушка Янкл, который шел с нами, очень устал, у него не было сил дальше идти, ему ведь было за восемьдесят. Он решил остаться в Березино – местечко еврейское, а тут еще и слух прошел, что Красная Армия наступает, немцы убегают и мы согласились с его решением. Может, мы совершили грех, оставив его в Березино. До сих пор щемит сердце, когда вспоминаю об этом…

Уже после войны, когда вернулись в Пуховичи, узнали о последних месяцах жизни деда. Каким-то образом он вернулся в местечко (я не знаю, где он нашел силы). Некоторое время скрывался у соседки по двору Мани Колесенко, прятался, а ночью выходил из укрытия и варил себе кошерную пищу на краю сада. Он остался верен еврейскому Богу до конца своих дней.

Кто-то донес на деда, и его схватили. Над ним издевались, рвали волосы из его бороды, поджигали бороду. Замучили и расстреляли. Причем, эти жестокости совершались не столько немцами, сколько местными полицаями. Погребен он был в общей яме на Поповой горке у деревни Блонь. Так закончилась его простая жизнь.

Я смотрю на фотографию деда Янкла, думаю о его жизни, о жизни моих сыновей, один из которых, Яков, назван в его честь.

Решила написать эти записки, чтобы дети, внуки, правнуки знали, кто были их предки, не забывали, чтили их памать. Жалею, что не сделала этого раньше.

Хана Гиршик