“Есть три раза в сутки –

это предрассудки.

И мы скажем тем, кто упрекнет:

– Поживите с наше хоть бы год!”

(…Из песенки того времени)

 

1947 год. Пожалуй, самый тяжелый, даже более голодный, чем во время войны. Говорили, что закончилась американская помощь. Даже перестали давать в заводской столовке “яйца Рузвельта” – омлет без вкуса и запаха из американского яичного порошка. Его давали не по карточкам, а по талонам, как дополнительное питание тем, кто выполнял норму выработки. Мне давали постоянно, хотя никакой нормы у меня не было. Я заготовщик шихты литейного цеха. Когда работал на разливке чугуна, два разливщика – “поляки”, как они себя называли, – не ели этот омлет. “Гадотка” называли его по-польски. Они такие поляки, как я – француз: украинцы из Западной Украины. Когда она была освобождена, их раскулачили и сослали на Урал. Семьи их живут в деревне, куда они ездят в выходные дни. Привозят на неделю хлеб и сало. Хлеб не такой, как у нас, – кирпич, клеклый, как глина, а круглый каравай, пахучий, с серой корочкой. Настоящий хлеб! Куркули – они и есть куркули.

Мне грех жаловаться. У меня килограммовая карточка. Какой ни есть, а хлеб. Хватает на завтрак и обед. А на ужин были “яйца Рузвельта”.

Работа моя – кувалдой разбивать трехгорбые чугунные чушки, идущие на переплавку. Кувалда – килограммов пятнадцать. Она отскакивала от чушек, не причиняя им вреда. Лишь с третьего удара чушка раскалывалась.

Такая работа утомительна. Заказал в кузнице кувалду весом 20 килограммов. Чушки стали раскалываться с одного маха. Только ручки кувалды не выдерживали, ломались. Сделал ручку из трубы. От ударов она изогнулась. Какая эта работа с кривой ручкой! Да и железная труба осушала руки.

Новые ручки делали в модельном отделении цеха. Оно находилось в небольшом домике на противоположном конце заводского двора. После литейного цеха, пыльного, дымного, с постоянным запахом горелой земли, у модельщиков отдыхала душа: маленькая уютная светлая комната со смоловым запахом дерева, из которого ребята вырезали модели. Пожилым был только один – кадровый рабочий Шейн.

Модельщикам давали чертеж детали на синьках. Они чертили модели в натуральную величину на щитах. И консультировались у Шейна:

– Яковлевич, посмотри: я правильно изобразил?

– В общем, верно, – по привычке отвечал Шейн и вносил коррективы.

Ручку для кувалды делал самый молодой модельщик, мой приятель Володя Галиндеев. Я ему немного завидовал: он окончил ремесленное училище, владел хорошей профессией, ходил в щегольской черной шинели, сшитой по офицерскому образцу. Шинели выдавали в училище. В школе вдалбливали: будешь плохо учиться – пойдешь в ремеслуху. А что в этом плохого? Лучше ли моя профессия – махать кувалдой?

Володя был не намного старше меня, но уже женат. У него был ребенок. Был, потому что умер. А его жена сдавала свое молоко и этим как-то поддерживала их жизнь. Может быть, поэтому у Володи всегда были грустные глаза, и он никогда не улыбался.

Ожидая, пока Володя сделает ручку, я сидел недалеко от Шейна и любовался, как ловко разными инструментами он вырезал из дерева фигурные детали. У него крупная седая голова, мощные руки. На нем рубашка с короткими рукавами и фартук. Перед ним на фанере – чертеж детали. Он сравнивает размеры обрабатываемой детали и чертежа.

В помещение резво вошел незнакомый молодой человек. На нем голубой в крупную черную клетку пиджак, коричневые брюки в тонкую полоску, белая рубашка и красный галстук. “Где я его видел?”. Вспомнил: в универмаге в центре города в витрине стоял манекен в таком наряде.

Не поздоровавшись, он подошел к Шейну, уставился в чертеж модели на фанере.

– Что это ты тут за самодеятельность устроил, – заорал он, – что за аппендицит присобачил?

Шейн не обратил внимания на пришельца, но на его крик собрались модельщики.

– Что ты себе позволяешь? – продолжал кричать молодой человек. – Я тебе чертеж модели передал, а ты какую-то отсебятину городишь! Я техникум окончил! Где мой чертеж?

Шейн сделал вид, будто только что увидел этого крикуна. Поднял голову.

– Фтр, фктр.

– Что он бормочет? – завопил молодой человек.

– Он глухонемой, – вступили в игру модельщики. – Ему надо писать, а не орать. Он все равно не слышит.

Написал: “Где мой чертеж?”

Шейн показал на рулончик.

Молодой человек его развернул.

– Видишь, никаких аппендицитов. А ты прилепил.

– Это знак, – сказал один модельщик. – Без него будет брак – сместится стержень.

– Будет брак – накажут формовщика.

Шейн показал на чертеж и сделал вид, будто плюнул на оттопыренный мизинец.

– Что он паясничает?

– Он показал, что чертеж плохой.

“Чем плох чертеж”? – написал юноша.

Шейн свернул кукиш и ткнул им в штамп чертежа.

– Что ты мне фигу крутишь?

– Он показал, что чертеж не согласован, значит, не действителен.

– Зачем мне согласовывать? Я техникум окончил!

– Хватит! – вдруг заговорил “глухонемой” – Ты мне надоел. Техникум он окончил! Тебя надо в детский сад на переучивание, чтобы научился старшим говорить “Вы”!

– Я буду жаловаться! – сказал “манекен”, уходя.

– Гей какен.

– Шейн, что ты ему сказал?

– Пошел ты… Жаловаться.

– Хорошие слова. Надо запомнить.

Пришел Володя с кувалдой. Я поблагодарил и собрался уходить. Володя меня притормозил: модельщики, оставив свои верстаки, собрались вокруг Шейна.

– Шейн, расскажи сон.

– Какие могут быть сны в такой нервозной обстановке?

– Яковлевич, ну, пожалуйста. Черт с ним, с этим манекеном.

– Подожди, – сказал мне Володя. – У Шейна такие сны!

– Ладно, – согласился Шейн. – Вечером мы с женой травили тараканов. В доме жрать нечего. А эти пешеходы всю ночь шуршат, шуршат, ищут. Потравили и легли спать. Только стал засыпать, слышу какой-то голос:

– Ну, мы ему отомстим! Такое отрезание сделаем!

Кто это может мне грозить? Смотрю: бегут три таракана. Двое тащат двуручную поперечную пилу. Пристроились у самого корня, самого основания моего детородного члена. И давай пилить. А третий, гад, на кончике прыгает, чтоб скорее отвалился. Я так испугался, так мне стало жалко моего члена, что схватил его обеими руками. И как заору: “Мой детородный член!”

– Так кричал: “детородный член”? – засомневался один модельщик.

Шейн скосил на него карий глаз:

– Нет, конечно. Во сне я говорю только по-еврейски. Но ты не знаешь этого слова. Я тебе его деликатно перевел.

– Не мешай, – зашумели модельщики. – Продолжай, Яковлевич!

– На чем я остановился?

– На детородном члене.

– Я так заорал, что разбудил жену.

– Что случилось? Он у тебя воспрянул?

– Спи спокойно. Просто мне приснился плохой сон.

– Ох, Арон, сколько раз я тебе говорила, не кушай на ночь, не будут сниться плохие сны.

– Эх, Циля, если бы я хоть раз покушал перед сном, разве мне бы приснились плохие сны?

Последние слова очень рассмешили модельщиков. Даже у Володи в уголках его печальных глаз появились смешинки.

– Бери кувалду. Я ее насадил и расклинил.

Я вскинул кувалду на плечо и бодро зашагал, не чувствуя ее веса. Мысли были веселые: “Хорошо бы хоть раз покушать на ночь. Какие замечательные приснились бы сны!”.