Мобильник зазвонил светлым сентябрьским днем. За окном роскошно золотилась сухая и солнечная в этом году осень. Так хотелось бросить все дела и отправиться куда-нибудь в лес...

– Привет! – услышала я голос племянника. – Угадай, где я?

Даня, молодой журналист, уехал на несколько дней в командировку в Смоленскую область. Значит, звонит оттуда. Но почему такая торжественность в голосе? Неужели...

– Из Лядов! – скорее, выдохнул, чем сказал он. – Представляешь себе, я в Лядах! Времени мало, могу только пройти через них. Но все равно, я здесь! И..., знаешь, пробирает.

Мы перемолвились еще парой слов, и разговор оборвался. Я легко представила себе, как Даня идет “сквозь” Ляды. Как сквозь Время. Ах, если бы это мог видеть мой отец, его дедушка! Как бы он был счастлив!

А года три тому назад там побывала Таня, моя младшая сестра. Тоже вроде бы случайно. Потом торжественно показывала нам фотографии, сделанные в Лядах, и рассказывала о местечке – бывшем, конечно, с большим волнением. Случайно оказалась там? Но это лишь та случайность, которая – непознанная закономерность. Впрочем, какая там не познанная! Ляды, откуда родом наш папа, – и наша прародина, живут в нашей душе, пульсируют в наших сердцах.

Вспомнилось, как еще в 1986 году, оказавшись зимой в Минске, тоже в командировке, я решила, что на обратном пути выйду из поезда, когда мы будем проезжать места, не очень далекие от Лядов, и я съезжу туда сама. Как мне этого хотелось! Как я предвкушала, что, приехав в Москву, помчусь к родителям, расскажу, где я побывала! Ведь само слово Ляды – одно из первых, которые я вообще узнала в детстве. И связано оно не только с другим чудесным словом – местечко, но и с первым ужасом, вызванным в детской душе горчайшими слезами отца. Подумать только – папа, мужчина, так трагически плачет… Причину этого я поняла позже.

Как был бы счастлив папа, узнав, что я самостоятельно поехала тогда в Ляды! Заранее видела его взволнованное лицо уже старого восьмидесятилетнего человека, залитое слезами счастья, горя, неожиданности – чего угодно!

...Но я все-таки не выскочила среди морозной ночи из поезда. И хорошо, потому что Ляды километрах в двадцати от железной дороги...

Миреры у Мереи

И все же я осуществила свою мечту: съездила в Ляды, когда папы уже пять лет не было в живых.

Это произошло почти случайно. В гостях неожиданно познакомилась с человеком, тоже родом из Лядов. Семен Исаакович Симкин. Из поколения между папиным и моим. Я была настолько взволнована, что Симкин решил: “Через неделю едем в Ляды”. Тем более, что в Смоленске проживали его родственники.

Как затрепетало мое сердце! Да я всю свою жизнь подсознательно и сознательно мечтала съездить туда...

Через пару дней папин земляк показал мне несколько ляднянских фотографий разных времен. На одной из них был изображен высокий для местечка двухэтажный дом. Симкин уточнил: “Это ваш дом, Миреров. Он отличается не только своей горделивой статью, но и особой одухотворенностью. Твой прадед, Шмуль Мирер, как я знаю, был очень светлой личностью. А дом принадлежал ему”.

На другой фотографии я увидела еще какой-то дом, а рядом на траве – трех молодых людей. О чем-то задумались, разговаривают. Симкин прикидывал, кто бы это мог быть. Я в одном из них моментально узнала папу, в возрасте шестнадцати-семнадцати лет. И будто ожила перед глазами не только его жизнь, но его мечты, мысли. Его душа...

Конечно, прежняя жизнь ушла из Лядов, местечка давно нет. Но остались камни. Земля, выжженная в годы войны, воспрянувшая лишь много позже. Осталось то же небо над головой. И воздух, в незримых волнах которого навсегда застыло живое отражение прежней жизни. Остались Ляды духовные, вот что бесконечно важно. Это как бы памятник той действительности, которой уже нет.

И вот осенью 1995 года я еду с папиным земляком в Ляды. От Смоленска добрались до Красного. На следующий автобус до Лядов опоздали – не состыковано расписание. Что делать – идем пешком…

А кругом расстилаются необыкновенные российско-белорусские виды: лес, поля, иногда луга. И оживают в памяти папины рассказы о Лядах. О том, что это было очень красивое и уютное местечко. Очень колоритное. Папа утверждал, что в Лядах отразился весь мир. Но дорога – когда-то крепкий большак, теперь, конечно, заасфальтированная магистраль, – осталась прежней. Именно по ней наш отец и в детстве, и в ранней молодости, и позднее ездил из Лядов в Смоленск и обратно. Та самая дорога, по которой приезжали в Ляды купцы. Она связывала местечко с российской землей. Именно Смоленск был для Лядов главным городом – в смысле решения разных жизненных задач. Особенно ярко запомнился папин рассказ о том, как однажды в пятилетнем возрасте он возвращался с отцом из Смоленска поздним вечером. Маленький мальчик видел издали мерцающие огоньки домов родного местечка и чувствовал себя необычайно счастливым. Счастье казалось ему вечным.

И вот почти век спустя я иду той же дорогой, и моя нога ступает чуть ли не след в след с папиной ногой – детской ножкой! – торопясь скорее попасть домой.

А спутник, папин земляк Семен Исаакович Симкин, рассказывает мне, что в начале ХVIII века именно наша семья стала родоначальником местечка Ляды. В ту пору шло массовое переселение евреев из Польши в Белоруссию, Украину, Россию.

И папа рассказывал о том, как в Лядах поселились мои предки по фамилии Певзнер (в еврейском произношении – Познер или Пойзнер; в различии отразилась разница произношения названия польского города Познань). Фамилия Мирер пришла несколько позже: давний прапрадед происходил из местечка Мир и носил фамилию Мирер, то есть житель местечка Мир. Это были серьезные купцы, богатые, деятельные, дававшие работу многим людям из окрестных деревень, положившие начало торговле льном и сельскохозяйственной продукцией.

Ляды славились ярмарками. Сюда из многих деревень Смоленской и Могилевской губерний съезжались люди со своими товарами и продуктами, скотом, лошадьми, одновременно покупая в местечковых лавках нужные им товары и предметы. Из Лядов до 1917 года вывозилось много льна, пеньки, хлебопродуктов, что способствовало и развитию извозного промысла.

…Мы неторопливо подходим к населенному пункту. Видим название: деревня Ляды. На секунду торопею. Мне и сейчас хочется говорить: “Местечко”.

Ляды напоминают обширное блюдо, слегка овальной формы, вытянутое направо и налево. Впереди – ручеек, через него мостик.

– Река Мерея! – сообщает мне Симкин.

– Как?! Папа говорил, что она была полноводной рекой!

– Во время разливов – да. Весной Мерея превращалась в полноводную реку и такой оставалась все лето, постепенно мелея.

Мои глаза сами нетерпеливо оглядываются по сторонам, желая увидеть тот двухэтажный дом – наш миреровский дом! – который остался от моего прадеда. Папа рассказывал, что его дедушка, хозяин этого дома, был потрясающим книжником и больше всего на свете дорожил именно книгами. Внук многому от него научился.

Мой спутник замедляет шаг и грустно смотрит на меня:

– Надо было сказать об этом еще в Москве, но я не хотел тебя расстраивать. Дом снесли. Он стоял фактически на самой границе, и когда объявили о распаде СССР, здесь решили сделать погранзаставу. Видишь ворота со шлагбаумом? Это и есть граница между Россией и Беларусью.

Мне нужны какие-то минуты, чтобы адаптироваться к этой новости.

Почти все, что известно мне о Лядах, знаю от папы. И, наверное, генетически что-то ношу в себе. Отец всю жизнь рассказывал нам о местечке. А мы, пока росли, слушали его, что называется, вполуха. Но повзрослели, подошли к осени собственной жизни, и вот теперь узнанное прежде заиграло всеми цветами радуги.

Мне никогда не забыть послед-них месяцев папиной жизни. Болел он долго и очень тяжело. Врачи скрывали от нас правду, но мы видели, что он уходит. Я, давно жившая своим домом, приезжала к родителям постоянно. И проведать, и помочь. И... поработать с папой.

Наш отец, Семен Исаакович Мирер, был писателем, членом Союза писателей с 1932 года. По специальности – фольклорист, собиратель народного творчества. Публиковаться начал очень рано. Еще в двадцатилетнем возрасте, будучи студентом Московского университета издал книгу еврейских сказок на идиш. Впоследствии стал автором целого ряда книг: “Ахмет-Ахай Озенбашский”, “Сказки народов Горьковской области”, “Алтайские сказки” и других.

Всю жизнь он любил диктовать свои работы “на машинку” – маме, старшей дочери Лене, мне. Под стук машинки ему работалось лучше. И вот теперь, когда судьба отсчитывала его последние недели и дни, вечная любовь к машинке странным образом помогала ему. Едва я переступала порог нашего старого дома, как мама чуть ли не на всю квартиру сообщала папе: “Сема! Вставай! Ата пришла”. Он с трудом поднимался. Садился на кровати. В первые минуты как бы с трудом понимал, о чем речь. Потом до него доходило – Ата пришла, значит, будем работать!

А я уже ставила на стол маленькую “Эрику”, закладывала в машинку лист бумаги.

– О чем поговорим сегодня? – спрашивал взбодрившийся папа.

– О Лядах, – часто просила я.

– Хорошо. Я расскажу тебе о ляднянских реках, – соглашался папа. – Главной была Мерея, местечко когда-то и возникло на ее берегу. Сама понимаешь: если бы тогда, почти триста лет назад, Мерея не представляла собой чего-то интересного, поселение здесь и не возникло бы. Построили мельницу, и поселок стал постепенно, но довольно интенсивно строиться, приобретая значение важного торгового центра. Название свое, что в переводе, как мне объяснял отец, значит “пастушья вода”, река получила не случайно. Видишь людей, их сельский образ жизни. Был домашний скот. И немало. Коровы, козы...

– Напротив дедушкиного дома, – рассказывал папа в другой раз, – шумела водяная мельница. И до чего красочно смотрелись весенние разливы Мереи, становившейся вдруг чуть ли не морем. Я очень любил Мерею, она окрыляла мои мечтания о просторах земли и вселенной. Может быть, именно эта река была для меня главным учителем. Бурная весенняя вода корежила и углубляла глиняные просторы Лядов. Кстати, именно благодаря глине в этом краю издавна хорошо было развито гончарное производство. В еврейские времена оно очень выросло.

– Но Мерея была у нас не единственной рекой, – уточнял отец. – В местечке была еще речка Кобылица. Ее русло пролегало параллельно главной улице местечка, называвшейся Пробойной, а позднее Большой Советской, и параллельно улице Сапожников, от Смоленщины к западу, то есть на Оршу, Минск, Варшаву. После дождей улица Сапожников тоже превращалась в реку, по которой мы спускались вниз на самодельном плотике. Мой друг, Дойвбер (Борис) Левин, живший на этой улице, стал писателем и написал книгу о Лядах “Улица Сапожников”.

– Километрах в шести от Лядов, – рассказывал папа, – протекает Днепр. Я много раз ездил в Смоленск от пристани Бовшево. Дорога шла по Днепру, через Гусино, Катынь, где позднее были жестоко расстреляны польские офицеры. От Бовшева до Катыни – сорок километров, от Смоленска – шестьдесят. Ляднянцы ездили в Смоленск на пароходе продавать продукты. Вспоминается Днепр во всем своем величии, быстроструйный, ласковый, прохладный! Хотя от Лядов до Днепра – шесть километров, мы ощущали его как большую и очень важную реку.

Нижняя часть местечка, Аропцу – родник исторических Лядов, которые названы по спиленному в этих местах березовому лесу. Слово “ляды” и значит “пни”. Певзнеры и Миреры, наши предки, поселились и всегда жили именно в Аропцу.

– Самой интересной точкой в Лядах является Барадок. Согласно преданию, когда-то здесь вдруг разверзлась земля и в нее провалилась церковь. Со временем ее торчащая из ямы верхотура обросла землей, деревьями, травой. Так и возникла эта то ли гора, то ли курган – Барадок. За рекой Мереей ширился поэтичный Вах, где когда-то стояла польская гауптвахта, на границе России с Польшей. Там был заметный археологический памятник под названием Городец.

Это отдаленное прошлое, богатая история. Видны дремучие леса у деревни Козли и деревни Летивля, а дальше город Красный и территория Смоленщины.

…Обессилев, папа прерывал очередной рассказ. Но я приезжала снова, и он не просто рад был поведать мне что-то еще, но буквально жил этими воспоминаниями свой последний срок.

Купеческий староста

– Ваша семья была очень достойная и хорошая, – говорил мне папин земляк, мой спутник по Лядам в 1995 году. – Богатые люди, которые и сами умели вести дело, и многих обеспечивали работой. Отличались высокой культурой. Все дети учились в разных городах в институтах.

Надо ли уточнять, что слова эти лились бальзамом мне на душу!

– Подумай, каким человеком был Семин отец! – говорила мне мама в сентябре 1990 года, когда папы уже не стало. – Купец, староста местечка. Богатый и очень умный, всеми уважаемый человек, который умел замечательно организовать дело. Но что получилось? Ведь Сема никогда и нигде не мог об этом открыто сказать! Он писал, если требовалось заполнить анкету, кто был его отец: “Мелкий служащий”!

Ах, время, время!.. Ничего себе “мелкий служащий”! Самая известная личность в округе. Чего стоил один их огромный купеческий двор, заполненный льном и разными товарами!

– Отец твоего отца, – рассказывал мне мой ляднянский спутник Семен Симкин, – был купеческим старостой, вдохновенным купцом, бизнесменом, как сказали бы теперь, который умел любого вовлечь в свое дело. Двор всегда был заставлен товарами: пенькой, веревкой, изделиями из льна, кулями льна для дальнейшей обработки...

– На этом дворе, — рассказывал мне папа, – был склад старого железа, которое закупал твой дед Ицка Шмульевич Мирер. Вообще, он любил закупать что угодно, и для всего находилось место на громадной территории двух соединившихся больших дворов. Железо собиралось на довольно значительном участке. Началась закупка негодного к употреблению, но очень важного для переработки металла давно. Помню, я в детстве всем хвалился, что у меня среди этого железа хранятся очень большие машины. В моем детском ощущении это был большой железный город.

Твой дед был избранным ляднянцами купеческим старостой. Меня восхищала его Книга купеческого старосты, в которой были записаны имена всех ляднянцев. И дома, и в разных уголках местечка старосту часто можно было видеть с этой замечательной Книгой. Она выглядела очень колоритно и внушала почтение.

Мой папа и в глубокой старости помнил кое-что из самого раннего детства.

– Первое, что я припоминаю из моей жизни, – рассказывал он в мой очередной приезд  – это моя кормилица Ия. Подлинное ее имя – Цивья, Цвия, то есть женщина-олень. Она часто рассказывала мне сказку о злой мачехе, которая очень плохо обращалась со своим маленьким воспитанником. Добрейший человек, была полной противоположностью героини из сказки. В ее собственной жизни что-то случилось: то ли она потеряла мужа, то ли родила так, мужа и не было. К нам она попала не случайно: родом была из-под Шумяч, родины моей мамы.

– Старшие сестры – Бела, Хася, Эстерка – много рассказывали о моем раннем детстве. О том, как я хотел уехать с Ией к ней домой. Как собрал вещи, одежду и долго не отпускал Ию, умоляя, чтобы забрала меня с собой.

А вот еще одно очень раннее воспоминание, – продолжал папа. – У нас была большая семья. Родилось девять детей, выжили семеро; я предпоследний, из сыновей младший. Я очень любил всех своих родных, но особенно старшего брата Беньямина, который учился в Вильне в гимназии. Отлично помню сказки, которые он мне рассказывал. Конечно, на идише, который он знал исключительно хорошо, но кое-что и на древнееврейском языке, теперь говорят: иврите. Он вложил в мою душу много знаний и тонких еврейских чувств.

Помню, как Беньямин привез мне замечательный подарок: шашку в ножнах. Как я радовался! Шашка была настоящая, надевалась, как у полицейских. Отлично помню один из пасхальных приездов Беньямина из города Вильно. Помню и пасхальный сейдер, вино, которое я пил вместе со взрослыми, несколько капель, вкуснейшую пищу. Это было сплошное наслаждение. Я растворялся в ласке и любви Беньямина, который души во мне не чаял.

В нашем торговом дворе, говорил папа, огромном, крепком, были очень большие поветы (по-еврейски: “повичи”), то есть участки под длинной железной крышей, заполненные товарами до отказа. У отца была какая-то неимоверная страсть к разворачиванию торговли чем угодно. Причем он часто нес убытки. А сколько жертвоприношений этот неистовый купец делал разным банкротам, с которыми имел дело! Мне припоминается, как однажды в субботу приехал один такой капиталист-банкрот и заявил, что он полностью разорился. Просил помощи у отца, и тот каким-то образом ему помог.

Отлично помню писаря отца Рафейку, который рассказывал мне русские сказки. Отец с ним очень дружил. Почерк у него был великолепный, я его хорошо помню. В памяти постоянно живет вся управа старосты. И громадная книга – список ляднянского еврейского населения. Я очень рано научился читать и с удовольствием изучал этот список. Находил запись о своем рождении. Каждый год отец уезжал в уездный городок Горки с этой огромной Книгой. Отлично помню извозчика, который его туда отвозил. Книга купеческого старосты запомнилась, как магическая.

Отец вообще отличался большой подвижностью, часто ездил в Москву, в другие города. Был энтузиастом торгового искусства. Умный, образованный человек, прекрасный купец, специалист избранного дела, он был бескорыстным человеком. При всем своем огромном уме он в чем-то был и очень наивен. Его умело обманывали разные негодяи, ловкие дельцы, грабили, обворовывали, обижали, пользуясь своей безнаказанностью, то есть добротой.

У отца были разные интересы, иногда не совсем понятные окружающим. Например, многочисленные писари собирали перья в металлические ящики. А отец приобретал эти скопления перьев и как-то пускал их в производство. Тряпичное сырье для писчебумажных фабрик для всей округи собиралось тоже на нашем ляднянском торговом дворе.

Первые пять лет моей жизни, до пожара в 1909 году, продолжал папа в другой раз, были очень счастливыми. Летом того года мама, как обычно, уехала с братом Мотой на лечение под Ригу. Сам ли дом возгорелся или это был поджог, я не помню. Сгорел большой, великолепный дом с торговыми пристройками, погибло хорошее хозяйство. Это было почти разорением.

Но верно говорят, что беда не приходит одна. Мало пожара, так с папой случилось еще одно несчастье: он безвинно попал на несколько месяцев в тюрьму. Местные шутники, остроумцы дразнили и травили меня, говорили, что отца повесили на горелой соломе. Распространяли ложные слухи о нем. Оттачивали свою злобу и зависть на мне, ребенке. Пока я шел от дома дедушки до своей улицы, мне не давали прохода.

А случилось вот что. Незадолго до пожара 1909 года в Ляды прибыл некий молодой человек, еврей по фамилии Эвентов, – как впоследствии выяснилось, прожженный жулик, который занимался какими-то махинациями с призывниками. Он ездил по разным местечкам, обращался прежде всего к мещанским старостам, так познакомился и с моим отцом, который понятия не имел о его незаконных деяниях. После отьезда Эвентова отец имел несчастье пару раз написать ему в ответ на его открытки. Этот мерзавец еще и разыграл роль влюбленного в нашу Хасю, одну из моих старших сестер…

Короче говоря, вскоре после пожара, когда на старом месте строился наш новый дом, к исходу Судного дня 1909 г., в канун праздника Кущей в Ляды прибыл жандармский полковник из уездного города Горки и обратился к нашему отцу с вопросом: “Знаете ли вы человека по фамилии Эвентов?”. Отец отвечал: “Да, знаю, приезжал такой”. И предъьявил жандарму открытку этого деятеля. Полковник взглянул на открытку и воскликнул: “Вы арестованы!”. И тут же отец был отправлен в тюрьму в губернский город Могилев, где проживала его сестра Щера. Все стряслось так неожиданно и так страшно, что Ляды встали дыбом – что произошло? Отец оказался в безвыходном положении. Во-первых, сама дикая несправедливость ареста. Во-вторых, он оказался в тюрьме, где сидели много знакомых ему местечковых воров, мошенников всех сортов. Великий позор! Такой представительный человек – и вдруг в предпраздничный день оказался в тюрьме! И третий вопрос: еда. Он был религиозным человеком, некошерную еду принимать не мог. Его спасла сестра Щера: каждый день приносила ему в тюрьму домашнюю пищу, и прежде всего кошерный еврейский суп с мясом. Она ухаживала за братом старательно, приветливо и самоотверженно, не пропустила ни одного дня и в буквальном смысле слова спасла его от голодной смерти. Ни на секунду, как и все родные, а также те, кто ценил и уважал отца, не поверила в его вину. Для нее отец оставался уважаемым купеческим старостой из местечка Ляды Могилевской губернии.

Весной 1910 года, перед самым Песахом, отца освободили за абсолютной невиновностью и он прибыл к себе домой. Тут же собралось большое общество ляднянцев с молитвами благодарности Всевышнему за справедливость и за праздничный пасхальный подарок большой еврейской семье и благочестивому народу. Еврейская Пасха, Песах, – это праздник свободы. Как все совпало! Разобравшись в полной невиновности отца, его выпустили именно в канун Пасхи.

…Папа часто рассказывал мне о моем дедушке Ицке Шмульевиче Мирере. Он умер в 1936 году, за несколько лет до моего рождения. От обоих родителей знаю, что после революции в Лядах происходили большие изменения: население разделилось. Вышли вперед те, “кто был ничем”, но решил “стать всем”. Хозяйство купца Мирера было разорено. Он страдал неимоверно, но что можно сделать, когда ты попал под колесо истории?

Три войны в Лядах

Местечко Ляды лежало на большой дороге с запада страны на восток. Оно не могло оказаться в стороне от страшных войн, которые переживала страна.

– Наполеон дважды “почтил своим присутствием” Ляды, – рассказывал папа. – Известно, что он смотрел с высоты Барадока в сторону Смоленщины, изучал путь, по которому будет двигаться на Москву. С Барадока действительно хорошо просматривается вся перспектива пути к Москве.

Когда Наполеон останавливался в Лядах, идя наступлением на Россию, – говорил отец в другой раз, – он ночевал где-то в начале Резницкой улицы. Ночью у него украли все принадлежности для верховой езды. Не помню, кто именно наложил воровские лапы на императорскую собственность, но воровство оказалось очень ловким. Наполеон, однако, даже не обиделся – он был потрясен искусством и смелостью вора.

Папа говорил, что, со слов стариков, знает: население местечка было патриотически настроено. Огромное влияние имел на еврейское население раввин Шнеер-Залман, основоположник любавичской хасидской династии Шнеерсонов. Он призывал еврейское население и местечка, и всей России помогать правительству в борьбе с Наполеоном. В Лядах он жил и работал с 1801 года. В 1812 году ушел вместе с отступающими русскими войсками. В том же году и умер. Похоронен на еврейском кладбище в Гадяче Полтавской области.

Известно, что, побив Наполеона, Кутузов не позволил ему идти обратно иным путем, чем он пришел в Россию, так что французская армия шла обратно по дороге через разоренные ею же населенные пункты. Из-за бескормицы и голода, как известно, остатки французской армии и без боев погибали по пути назад.

– Наполеоновская армия на своем обратном пути сильно растянулась, – рассказывал отец. – Два очень серьезных сражения произошли около города Красный – тогда это был поселок в десяти километрах от Лядов. Было нанесено сильнейшее поражение гвардии и армии Наполеона, французы потеряли шесть тысяч убитыми и ранеными, двадцать шесть тысяч были взяты в плен, захвачено большое количество орудий. Разгромленная, уничтоженная армия Наполеона, которую русские дальше гнали на Оршу и к Березине, где, как известно, многие французы утонули в реке, сначала прошла через Ляды. Старики рассказывали, что зрелище было очень жалким. Известны слова, родившиеся в русском языке в те времена: “шерамыжник” – переделано из французских слов “шер ами”, то есть “дорогой друг” – так они обращались к местному населению, умоляя дать им хотя бы какой-то еды. Или слово “шантрапа”, что значит “шаги убегающих”. Слово “шваль” означает павшую французскую лошадь. Павших лошадей было очень много.

На подходе к Лядам, километрах в двух от них, и сейчас стоит памятник – камень, установленный в 1912 году, к столетию Первой Отечественной войны и победы России над Наполеоном. На памятнике написано, что именно здесь наполеоновские войска перешли границу старой России.

– Твой прадед Шмуль Мирер, хозяин сохранившегося дома в Лядах, был очень умным и прозорливым человеком, – рассказывал мне папа. – Он умер за два года до начала Первой мировой войны, но предсказал и ее, и Вторую мировую. “Большие, очень большие войны будут на земле”, – говорил он. Сын, то есть мой папа, и другие родственники хотели думать, что он ошибается, спорили с ним, но дедушка стоял на своем. К сожалению, он оказался пророком. Первая мировая война прошла через Ляды, и Вторая, уничтожившая местечко дотла.

– Мне было девять лет, когда Россию сотрясло печально знаменитое дело Бейлиса, – рассказывал мне отец, – но как хорошо я помню те ужасные дни! Вижу маму – она сидит с газетой в руках; прочла сама, а потом и всем вслух рассказывала информацию о Бейлисе. Каждому еврею местечка было ясно, что состряпана клевета, кровавый навет; что никакого ритуального убийства евреем русского мальчика не было; что Бейлис вообще не имеет к происшедшему никакого отношения. Но дело идет, стряпается гуще и круче. Эта история имеет зловеще-символический характер. В местечке обсуждали малейшую деталь вокруг дела Бейлиса. Надо сказать, что в то время мы вынуждены были сдавать часть своего большого дома чужим людям. Среди квартирантов попался и негодяй – нотариус, антисемит Вербицкий. Он, видимо, не мог прямо выказывать свою неприязнь к тем, кто сдал ему помещение, вот и отыгрывался на мне, ребенке, дразнил и травил. Особенно яростно – в период дела Бейлиса. Когда мой папа отказал ему и нотариус съехал, это был для меня настоящий праздник. Несмотря на свой довольно юный возраст, я внимательно прислушивался ко всему, что рассказывали о Бейлисе. Эта история стала ужасающим прологом к империалистической войне, разразившейся в 1914 году.

– Вскоре после начала войны жизнь в Лядах заметно изменилась: у нас появились беженцы, – рассказывал мне папа. – В 1915 году летом в Ляды прибыли беженцы из Виндавы, по-нынешнему Вентспилса. Помню, как они мучались в Орше на вокзале и им выбирали местечко для поселения. Среди других в Ляды прибыли учитель немецкого языка Гольдман и его прекрасная дочь Мирка. Хотя ей едва исполнилось одиннадцать лет, многие ребята влюбились в нее, пораженные красотой и нежностью души. Ко мне она очень хорошо относилась. Они жили в соседнем с нами доме, и я часто видел эту чудесную девочку, как и она меня. Заборчик между двумя дворами был низенький. Я поднимался на него, чтобы полюбоваться Миркой, которая приглашала меня спуститься к ним, но я смущался и стеснялся. Отец Мирки был очень религиозным человеком – как и наша семья, миснагидом, молился в нашей синагоге. Он был баал-крие, то есть чтец Пятикнижия. Было очень интересно слушать его. Потом он преподавал нам немецкий язык в школе. А осенью 1918 года, когда война закончилась, семья Гольдманов вернулась на родину. Как я переживал! Без всякого преувеличения могу сказать, что эта девочка была моей первой любовью.

Едва началась война, как сразу мобилизовали Беню, мужа старшей сестры Белы; он был врачом. Они жили не в Лядах, а в Битени, неподалеку. Наша семья вообще оказалась очень связана с той войной: большая часть семьи состояла из будущих врачей.

Вспоминаются некоторые конкретные обстоятельства. Моя сестра Эстерка, которая уже почти оканчивала Харьковский университет – медицинский факультет, была мобилизована в качестве проводника с фронта в Москву раненых воинов. Она находилась в непрерывном движении на фронт и с фронта. И вот она рассказывала, как нижние воинские чины козыряли нашему Бене, врачу-воину. Какой почет! Эстерка очень гордилась своим родственником и такой ситуацией, а ее рассказы оставили сильное впечатление в памяти и душе. Впоследствии она переехала в Харьков. Эсфирь Исааковна Голодец (по мужу) многие годы была ведущим педиатром Харькова. А Беня, Бенцион Шимиелевич, был одним из первых помощников Семашко, Наркома здравоохранения Советской России.

Великая Отечественная война катастрофически прошлась по Лядам. Местечко было полностью уничтожено. Большую часть населения в апреле 1942 года загнали в школу, превратив ее в страшную тюрьму, и расстреляли, а кого-то закопали живыми. Среди них погибло и много наших родственников.

Два папиных брата, Матвей и Вениамин, погибли на фронте. Вениамин служил врачом.

В сорок пятом году, едва кончилась война, оставшиеся в живых земляки, среди них и наш папа, поехали в Ляды, на пепелище, в которое превратилось их родное местечко. Впоследствии такие поездки повторялись.

– От Лядов ничего не осталось! – говорил отец каждый раз со слезами на глазах и отчаянием в голосе. Я это помню с пятилетнего возраста. Даже нам, детям, было видно, что отец возвращается из Лядов будто тяжело больной человек.

Папа не раз вспоминал, что лето сорок первого года выдалось исключительно хорошим, и в Ляды приехало много отдыхающих: родственники, дети, учившиеся в разных городах страны, внуки к бабушкам и дедушкам, иногда прихватив с собой близких друзей и подружек, которым много рассказывали о чудесном местечке неподалеку от Днепра. Приехали племянники и племянницы к тетям и дядям. Молодые родители к своим родителям, привезли маленьких, подчас совсем крошечных детей. Они все погибли в Лядах. Ужас этой картины навсегда застыл в памяти моего отца, он никогда не забывал его.

– Когда я шел по пустому, разрушенному, уничтоженному родному местечку, прежде живому и кипевшему жизнью, – рассказывал мне отец, – я ощущал каждый свой шаг в пустоте разрушенного мира. Даже среди руин я мог определить, где были кусты или деревья, какие росли цветы, что и где находилось. Стоило закрыть глаза – как все представало живым. В опустевшем, уничтоженном родном местечке можно было просто сойти с ума от ужаса. Охватить разумом это невозможно. Евреев уничтожили только за их национальную принадлежность. В Лядах не осталось ни одного еврея, уничтожен сам еврейский дух.

Годы спустя после окончания войны, уже в 1966 году, оставшиеся в живых и давно рассеянные по разным городам страны земляки-ляднянцы собрали деньги и поставили памятник своим родным и землякам, уничтоженным в местечке в апреле 1942 года. Я хорошо помню ту папину поездку.

…И вот в 1995 году я стою у памятника. Что-то затаилось, замерло в моей душе.

Говорят, что человек жив, пока хоть кто-то о нем помнит. Для меня и моих родных Ляды живы, пока существуем мы сами.

Иногда, глядя в небо, я словно вижу там незабвенные Ляды. В такие минуты мне кажется, что и само местечко, и его жители лишь передвинулись во времени и пространстве и продолжают жить.

Аталия БЕЛЕНЬКАЯ