Журнал “Мишпоха” объявляет конкурс на лучший короткий рассказ. Совершенно справедливо спросить, что за новый литературный жанр: короткий рассказ. Отвечаем: произведение повествовательной литературы, занимающее не более трех страниц журнала “Мишпоха”.

Победителей ждут призы и лестные слова.

 

Временами на мальчишек с Гончарной улицы нападало поветрие. Все начинали делать рогатки, или арбалеты, или выжигать на фанерках разные рисунки, или делать еще что-нибудь. А однажды мы стали мастерить самокаты. Для этого надо было пару подшипников, дощечки, несколько гаек и еще кое-что. Каждый из нас считал делом чести сделать себе самокат. Вот из-за такого самоката случилось то, о чем долго судачили на Гончарной.

Все началось после того, как наш парикмахер Иче Лейб, так его называли из уважения, хотя жена Рахиль называла просто Исаак, стал работать дамским мастером. Вы спросите, как он им стал? Так я вам расскажу. Последнее время тем, кто имел свой гешефт (бизнес), жить из-за налогов стало невозможно. Налоги росли как на дрожжах. Но на Гончарной еще как-то держались, потому что фининспектор Меир Блох, хотя жил не на нашей улице, тоже был человек. Но мит эйн гинтен зитцт мин нихт оф цвей фэрд (одной задницей не сидят на двух лошадях – идиш) говорили у нас. Меир не мог быть хорошим и для власти, и для Гончарной, и к нам пожаловал новый фининспектор Пинхус Бенционович Хмельницкий.

К нему у нас никто не мог найти подход. Пинхус верил в коммунизм, как раввин в Тору, и для Гончарной наступили тяжелые времена. Первым не выдержал портной Хаим Гимельштейн. Когда Пинхус назвал ему новую цифру налога, Хаим сказал: “Вы, наверное, думаете, уважаемый Пинхус, что я на своем “Зингере” не шью, а печатаю червонцы? Садитесь и работайте сами”. И Хаим перешел работать в швейную мастерскую Общества слепых. После этого прошло совсем немного времени, и все, кроме сапожника Шнеера Фабриканта, закрыли свое дело и пошли работать кто куда. Иче Лэйб стал работать в парикмахерской при гостинице “Беларусь”. Случилось так, что дамский мастер запил, и Иче Лейбу предложили его заменить. Вот тут неожиданно раскрылся его талант. Иче Лейб оказался не просто мастером, а художником, поэтом своего дела. “И что это мы будем делать из Вас? – говорил он даме, смотря на ее отражение в зеркале своими еврейскими глазами. – Мы будем делать из Вас Марину Мнишек. Вы смотрели оперу “Борис Годунов?” Я тоже не смотрел, но все говорят, что она была шикарная женщина”. Нет, не зря на Гончарной его называли олвэйсер (всезнайка – идиш). Худощавый, с копной черных кудрей, он говорил и перебирал у дамы пряди волос. А у той перехватывало дыхание.

Не знаю, как сейчас, а раньше была мода устраивать соревнования на звание “Лучший повар”, “Лучший токарь”, “Лучший их вэйс вэр” (я знаю кто – идиш). Так вы не поверите. На таком соревновании нашего Иче Лейба признали “Лучшим дамским мастером”, и он стал работать в самой шикарной парикмахерской города. К нему стали приходить очень уважаемые в городе дамы, которых уважали из-за их мужей или кавалеров. Что вам сказать, Иче Лейб открыл глаза. В доме появилась лишняя копейка. Наконец, Рахиль смогла купить люстру, о которой давно мечтала. Когда люстру принесли домой, Иче Лейб пробил в потолке дырку и повесил люстру на крюк, который отковал для него Мулин дед, Гирсул. На эту люстру пришла смотреть вся Гончарная. Еще бы, во многих домах висели засиженные мухами лампочки, в лучшем случае – натянутые на проволочный каркас матерчатые абажуры с кистями. А тут люстра со стеклянными висюльками. Но мне в этой люстре понравился только граненый шарик, который переливался всеми цветами. “Вот бы мне такой”, – подумал я. Конечно, Рахиль была довольна, как зарабатывал ее муж, но только наполовину. Она была бы довольна полностью, если бы ее Исак зарабатывал эти деньги в мужском зале. Ей становилось швэр офун гарц (тревожно на сердце – идиш), когда она слышала, с каким восторгом женщины отзываются о ее муже. Иче Лейб делал прически, и все имели от него большое впечатление, даже несмотря на то, что он забывал давать сдачу. “Вы мне не поверите, Нихамочка, – рассказывала моей маме Гита Шульман, – когда я села к нему в кресло, я чувствовала себя в спокойствии. Но как только он стал делать мои волосы, у меня заложило дыхание, и по мне побежали мурашки. Что это может означать?”. “Это может означать, – и мама сделала паузу с намеком, – только то, что вы почувствовали”. Гита густо покраснела. “Ай, вы всегда шутите”, – и выбежала из дому. Как вы считаете, Рахили могли понравиться такие разговоры о муже? “Он же все время работал на мужчинах, – жаловалась она Шифре Кавалерчик, – Так на тебе! Теперь он стал работать на женщинах. Нет, у меня от этого просто все кипит! – А с этой старой девой только затронь эту тему. “Ага! А что я вам все время говорю?! – взвилась она. – У них ведь только одно на уме. Но со мной у них этот номер не пройдет! Пока не поздно, прими меры”. И Рахиль приняла. Когда Иче Лейб пришел домой, он был очень удивлен. Его всегда ждал накрытый стол, но теперь стол был пуст.

– Цигеле (козочка – идиш), – удивленно спросил он, – что мы сегодня не обедаем?

– Я уже обедала, а ты иди обедать к своим красоткам, которые от тебя без ума.

– Рахиль, я тебя не понимаю. О чем ты?

– Не понимаешь? Вот когда я поведу себя так, как ты, тогда ты быстро поймешь.

Отношения между ними слегка натянулись. А надо вам сказать, что Рахиль была очень привлекательная женщина. Рыжая, голубоглазая, с носиком горбинкой, она обращала на себя внимание мужчин.

И вот как-то она шла мимо Красных казарм. Там рыли траншею и положили гнилую доску, чтобы перейти через яму. Доска под Рахилей проломилась, и она упала в траншею. Хорошо еще, только ногу ушибла. Прибежали бойцы, так тогда называли красноармейцев, вытащили ее. В это время к казармам подъехал командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Он отвез Рахиль в санчасть, где ей перевязали ногу. А потом привез домой. Это вызвало на Гончарной повышенный интерес.

На следующий день командир, а у него в петлице на гимнастерке была одна шпала, что соответствует теперешнему званию капитан, с цветами и коробкой конфет приехал извиняться за случившееся. А поскольку Рахили надо было показаться доктору, бравый капитан предложил подвезти ее. И пошло-поехало. Надо Рахили в магазин, аптеку, на базар, я знаю куда? Капитан тут как тут. Что вам сказать, Гончарная разделилась. Одни были на стороне Иче Лейба и говорили, что это все добром не кончится. Другие, наоборот, говорили: “Гот рахмонес (я вас умаляю – идиш). Вы думаете, что у него нет шашней с теми, которым он делает волосы? Не будьте так наивны. Рахилька правильно поступает. Так ему и надо”. А Иче Лейб или действительно ничего не видел, или делал вид, что не видит. Его хотел образумить бывший балагула, а теперь возчик в артели “Заготзерно”, Залман Бэр.

“Шлимазл, – сказал он, – открой глаза. Ты хочешь позора на нашу улицу? Поговори с женой как мужчина, а с этим воякой я сам буду говорить”.

Но я их опередил. По правде говоря, мне мало дела было и до Иче Лейба, и до его жены. Они меня не интересовали. Мне было дело до капитана. У меня с ним были свои счеты. И хотя я, как и все мальчишки, уважал Красных командиров, этого капитана я ненавидел. Сколько мы его ни просили: “Дяденька, прокати!”, он ни разу никого не прокатил даже до угла. И вот я как-то раз прицепился сзади к его коляске, а он меня заметил. “Гэть, жиденок!” – и так хватил меня кнутом, что от боли у меня сделалось финстэр ин ды ойгун (темно в глазах – идиш), и я свалился на дорогу. А он захохотал. Это видели мои товарищи, но никто даже не улыбнулся. У меня от этого кнута, может быть, неделю был след. Так что вы думаете? Мне еще дома попало. И хотя я говорил, что упал, мне все равно надрали уши, считая, что я опять залез в чей-то сад. Но этот капитанишка не знал, с кем связался. Я решил отомстить ему и за “жиденка”, и за кнут.

Когда капитан в очередной раз подкатил к дому Рахили, мы его уже ждали. Ему просто не дали вылезти из коляски и закидали вопросами: воевал ли он с японцами, видел ли маршала Ворошилова, стрелял ли из пушки. Пока он отвечал на вопросы, я подошел к коляске и привязал к ней два дырявых ведра на длинной веревке. А потом сунул кактус, который Арон стащил из дома, под корень хвоста лошадке. Та прижала хвост, и колючки впились в ее самые нежные места. Бедняга захрапела и так лягнула передок коляски, что капитан, который уже привстал, чтобы вылезть из нее, не удержался и опрокинулся на спину, задрав ноги. А лошадь понесла под грохот ведер, свист, хохот и улюлюканье нашей хевры (компании – идиш). Больше этот капитан у нас не появлялся.

Вы думаете, что на Гончарной не узнали, чья это работа? Узнали, но делали вид, что не узнали. На всякий случай. Только Залман Бэр, встретив меня, ущипнул за щеку и сказал: “Конечно ты, Мойша, скочим (сорванец – идиш), каких еще поискать. Но в данный момент ты попал в точку”.

Рахиль же подошла к этой “точке” с другой стороны. “Больше всего меня возмущает, уважаемая Либе Хана, жаловалась она моей бабушке, – что этого гоя, который надоел мне ви а битере цибелэ (как горький лук – идиш), отвадил не мой муж. Исаак меня совершенно не ревнует. Я ему безразлична”. И их натянутые отношения еще больше натянулись.

Вот такая обстановка была на момент, когда их сын, Лейба, попросил меня сделать ему самокат. Я вам скажу, что Лейба часто просил меня сделать то одно, то другое. И я делал. Он был хорошим малым, но руки у него были, как говорят, пришиты к одному месту. Я брякнул без всякой надежды: “Дашь мне шарик, что висит на люстре – сделаю тебе самокат”. А Лейба неожиданно согласился.

На следующий день я пришел к Лейбе. Шарик, который он мне протянул, спрятал в карман, и мы приступили к работе. Вообще-то работал я, а Лейба был на подхвате. Через открытые окна слышались голоса его родителей. И каждый раз, когда Рахиль что-то восклицала, Лейба втягивал голову в плечи. Это действовало мне на нервы.

– Не дрефь, Лейба, – не выдержал я, – подай лучше гайку.

– Какую гайку?

– Ту, что ты вертел в руке.

– У меня ее нет…

– Как нет? Ты же только что ее держал!

Туда, сюда – нет гайки! Хорошенькое дело… Ну, что будем делать? Без гайки никак нельзя, а запасной у меня нет.

– Ты, Мошелэ, не расстраивайся, – виновато произнес Лейба. – Я поищу на чердаке. Там много всякого.

Он полез. И нет его, и нет.

– Исаак, иди сюда, – услышал я голос Рахили. – Где, я спрашиваю тебя, шарик, который висел на люстре?

При этих словах шарик стал через карман жечь мне ногу.

– Какой шарик и где он висел?

– Вот здесь.

И только она это сказала, как раздался грохот, звон и крик. Я бросился к окну. Люстра, раскинув по сторонам свои висюльки, лежала на полу, а над ней остолбенев, стояли Рахиль и Иче Лейб. “Теперь им не до шарика”, – подумал я и отбежал от окна. Навстречу мне с довольным видом шел Лейба с гайкой. Страшная догадка осенила меня.

– Где ты ее взял?

– Там торчал какой-то болт. Вот я с него и свинтил. А что?

– А то! Забирай свой фарштинкинэр (вонючий – идиш) шарик, прошипел я. – Идем, я покажу тебе, что ты наделал.

Лейб свинтил гайку с крюка, на котором висела люстра. Мы осторожно подошли к окну. Его родители возились с люстрой и разговаривали. Иче Лейб говорил, что во всем виноват он. Ему не надо было самому вешать люстру. И теперь, если она того хочет, он перейдет работать в мужской зал. А Рахиль говорила, что виновата она. Она часто портила ему настроение, поэтому он был невнимателен, когда вешал люстру. Что же до дамского зала, то пусть он забудет, что она ему говорила. Бикицер (короче – идиш), сразу было видно, что они нашли общий язык. Когда мы потихоньку отошли от окна, я спросил у Лейбы:

– Ты все понял?

– Ага, – и добавил, – я буду молчать, как рыба об лед.

Лейба решил блеснуть передо мной русской пословицей.

Так вы думаете, что об этом никто не узнал? Авадэ (как бы не так – идиш)… Случай с люстрой стал главной темой для разговоров на Гончарной. Все сходились во мнении, что был большой скандал из-за капитана. Даже Залман Бэр, встретив Иче Лейба, сказал ему с укором: “Я же посоветовал тебе только поговорить с ней. Но бросать в жену люстру…”

Женщины же, встречая Рахиль, делали оремэ цуре (смотрели с сочувствием – идиш), но она, к их негодованию, не вступала с ними в объяснения.

Рахиль говорила моей маме: “Вы думаете, мадам Хавкина, что я не знаю, что обо мне говорят? Пусть говорят. Но зол их азой лэбун (чтоб я так жила – идиш), люстра упала сама. А если кто-то считает, что это, вы понимаете, из-за кого-то, это меня даже радует. Выходит, что ради меня Исаак не пожалел такой красавицы”.

Люстру вместе с шариком, который “нашелся” под столом, повесил на место Залман Бэр. Она не очень пострадала. Он укрепил ее так, что она не упала бы даже, не дай бог, при землетрясении. А между Рахилью и Иче Лейбом натянутые отношения остались в прошлом. Она больше не ревновала его. Вы спросите,  причем здесь гайка? Я вам отвечу. Кто знает, чем бы у них все закончилось, если бы не гайка, которую Лейба отвинтил для самоката.

А самокат я ему все же сделал.