В этот вечер по телевидению шли “Исторические хроники с Николаем Сванидзе”. Рассказ о начале Великой Отечественной войны. Показывали кадры кинохроники.

…На дорогах беженцы. Много еврейских лиц. Идут целыми семьями из-под Белостока и Гродно. Из сотен местечек. Старики с пейсами, в сюртуках, внезапно постаревшие женщины с детьми на руках. Самолеты обстреливают дороги, фашистские танки и пехота обгоняют беженцев, они остаются в немецком тылу и вынуждены возвращаться в свои местечки и города, быть заключенными в гетто и расстрелянными в безымянных рвах и оврагах.

Из всей многокилометровой череды беженцев войну пережили единицы.

Я только что вернулся из поездки по маленьким городам и городским поселкам Беларуси, которые когда-то были еврейскими местечками. В них осталось, где три, где пять, где десять евреев. Мне почему-то показалось, что это те счастливые одиночки из огромной, увиденной по телевидению, армии беженцев, кому удалось уйти от фашистских пуль, выжить, спастись.

Мои сравнения не были случайными. Война разрушила, окончательно добила еврейские местечки, уничтожила целый мир, где говорили на идиш, где рождались и умирали евреями.

Время, сталинская антисемитская политика, желание стать такими, как все окружающие, потому что так легче выжить, еще не раз прореживала ту самую череду беженцев, уходящих от смерти…

Мы ехали на машине Витебского еврейского благотворительного центра “Хасдей Давид”, которая развозила по городкам гуманитарную помощь. Роман Фурман, координатор программы, рассказывал, что с каждым годом помощь становится более скромной. Если раньше загружали машину так, что еще одному человеку сесть было негде, то сейчас посылок стало немного. Их вручают только тем, кто получает очень маленькую пенсию, кому ждать помощи больше не от кого. Развозятся не только продукты, но и лекарства. Или в первую очередь – лекарства. Их выдают бесплатно или с большими скидками. Помогают купить на зиму дрова, выделяют часть суммы, необходимой для покупки холодильника, телевизора. Мы были во многих домах, и я слышал только слова благодарности от людей, которым казалось, что помощи ждать не от кого…

– Почему помощь более скромная? – переспросил Роман. – Наверное, потому что за океаном для нас стали собирать меньше денег.

– А российские миллионеры: Абрамовичи, Вексельберги и прочие любители яиц Фаберже? – спросил я.

– Не слышал я что-то ничего об их помощи, – ответил Роман.

Когда остановились старинные часы

Первой остановкой на нашем пути был город Сенно. Чистый и аккуратный городок на берегу красивых озер.

Десять лет я не был здесь. Для больших городов, особенно сейчас, это огромный пласт времени, как будто попадаешь в другую эпоху. А в маленьких городках время замедляет свой темп. И десять лет мало что меняет в их облике.

Мы остановились около дома, в котором живут Беба Наумовна Левина и ее дочь Светлана. После моего прошлого, десятилетней давности, приезда Беба Наумовна звонила в Витебск, приглашала приехать за антоновскими яблоками:

– Да, тогда был хороший урожай, – вспоминает она. – Муж сажал эти деревья.

– Где похоронили мужа? – спросил я, зная, что Давид Соломонович ушел в мир иной.

– На старое еврейское кладбище страшно ходить, – ответила Беба Наумовна. – Там уже давно никого не хоронят. Похоронили на городском кладбище. Там есть небольшой участок, где лежат евреи, – сказала она и горестно вздохнула.

В прошлый раз Давид Соломонович со многими подробностями рассказал мне о довоенном Сенно, где прошли его детство и юность, о своем отце – Соломоне Менделевиче Левине.

С Первой мировой войны Соломон Менделевич вернулся в Сенно с двумя Георгиевскими крестами 3-й и 4-й степени.

– Представляете, – с гордостью говорил Давид Соломонович, – какой был герой. А как его встречали в Сенно! Воевал на турецком фронте и одну из наград, – здесь Давид Соломонович перешел на шепот, – получил из рук адмирала Колчака.

В то время уже можно было говорить о Колчаке в полный голос, но привычка, выработанная десятилетиями, была сильнее всякой логики.

– Герой, – это слово Давид Соломонович повторял много раз громко и внятно.

Чуть позже я узнал, что после Первой мировой войны в Сенно вернулся один полный Георгиевский кавалер – Шлема-Иосиф Лейзерович Фридман. Четыре Георгиевских креста – два золотых и два серебряных – он заслужил за храбрость. Был человеком огромной физической силы. Служил в разведке. Брал “языков”. Не дай бог попасться такому атлету под горячую руку. Думаю, ударом кулака мог любого отправить в мир иной. Несколько раз Шлема-Иосиф был ранен. Но возвращался в часть. Дослужился до чина унтер-офицера. Для еврея, если он не желал креститься, это был служебный потолок в царской армии.

После войны Шлема-Иосиф Фридман работал ломовым извозчиком. Возил на конях грузы из Витебска в Сенно и обратно. От костела, откуда начинался отсчет, до Витебска было ровно 60 километров. Потом стали возить грузы только до Богушевска, а там перегружать в поезда. Ходили легенды, что однажды по осени застряла в грязи повозка с поклажей. Шлема-Иосиф не стал ее разгружать, а вместе с товаром приподнял и переставил на другое место. В 1929 году ломовых извозчиков, они были частниками, стали притеснять. Надо было вступать в артель, и Фридман загрустил. Он был хорошим хозяином, любил свое дело, своих коней. После работы мог, как следует выпить, закусить. Правда, говорить, был не большим мастером. Но послушать любил местечковые новости. А вот артельного коллективного труда понять так и не смог.

Во время Великой Отечественной Шлема-Иосиф был в армии. Правда, по возрасту подошел только для обозной службы. Награжден медалями.

В Сенно я встречался с его сыном – Яковом Шлемовичем. В расстегнутом кожухе, с копной рыжих и седых волос, зачесанных пятерней, с вилами наперевес, напоминал, скорее, партизана времен Отечественной войны 1812 года. Он заносил в хлев солому и на наше приветствие только кивнул головой и, не говоря ни слова, продолжил работу. Мы минут пятнадцать стояли у калитки и ждали, пока Фридман закончит работу. Такого человека трудно себе представить в талесе в ермолке.

– А что мне в синагоге делать? – удивился Яков Шлемович. – И маленьким я там никогда не был, и отец мой туда никогда не ходил.

Потом мы зашли в деревенский дом, поставленный еще до войны. С тех пор он вряд ли знал капитальный ремонт. Яков Шлемович принялся искать в тумбочках отцовские награды, но так и не найдя их, махнул рукой:

– В другой раз поищу.

Другого раза не было.

Сегодня нет в Сенно ни Якова Шлемовича, ни других евреев, с которыми я встречался десять лет назад, когда здесь проходил День памяти, посвященный евреям местечка, погибшим в годы Великой Отечественной войны.

Проводил это траурное мероприятие райисполком. Естественно, что активно подключились местные евреи. Меня пригласили приехать в Сенно. Это было 31 декабря 1994 года. Мы отправились в путь на рейсовом автобусе с доцентом Витебского педагогического института историком Михаилом Рывкиным. Был снежный и морозный день. Все порядком замерзли и после торжественно-траурной церемонии собрались дома у Хейфецев. Хотя в еврейской традиции нет поминок с застольем и водкой, мы помянули всех погибших, помянули время юности хозяев дома, а напоследок выпили за Новый год, пожелав друг другу счастья.

Через пару месяцев в двух номерах областной газеты “Вiцебскi рабочы” был опубликован наш очерк “Сенно. 31 декабря”. И хотя времени с тех пор прошло немало, очерк, рассказывавший об истории евреев Сенно, о трагических днях Холокоста и сегодня интересен тем, кто пытается понять объективную картину тех дней. Поэтому я часто буду вспоминать эту публикацию.

“С древних времен значительную часть населения сенненского края составляли евреи. Уже в 18 столетии, как свидетельствуют историки, в Сенно “жителей насчитывалось 862 мужского пола, в том числе евреев 480”. В начале 20 века из 15034 евреев, которые проживали в Сенненском повете, около 2 тысяч жили в городе”.

Они торговали, занимались различными ремеслами, лесным промыслом, арендовали мельницы, сады, озера.

От Базарной площади по берегу озера шла Витебская улица, по обеим сторонам которой прижимались друг к дружке дома ремесленников-евреев. Те, кто были более богатыми, жили на улицах Трактирной, Бешенковичской и Галынке. Там же находились их лавки.

…А эти воспоминания относятся уже к более позднему времени. Мне рассказали их во время того самого застолья.

В начале тридцатых годов половина жителей Сенно были евреи. Конечно, и взрослые, и дети понимали, кто еврей, кто белорус, но это не становилось поводом для каких-то конфликтов. Жили одним миром, а в нем случалось всякое: и праздники, и ссоры, и свадьбы, и похороны.

Спустя год после опубликования очерка меня разыскало письмо Льва Абелевича Буянского, жившего в Санкт-Петербурге. Лев Абелевич описывал многие интересные подробности довоенной сенненской жизни.

“Конечно, я бы мог дать точный план всего Сенненского довоенного хозяйства, ведь я до 17 лет даже не выезжал из Сенно, а потом – 2 года работал в промкомбинате техником.

Синагог в Сенно было четыре: три практически соседствовали между собой, одна находилась недалеко от озера. Синагоги разделялись по социальному положению прихожан. Церквей было две. Одна – Большая каменная – находилась в центре города, рядом с милицией. В 30-е годы была разрушена, кирпич увезен. Образовавшуюся территорию соединили с центральным садиком. На месте церкви поставили памятник Ленину.

Каменная громадина костела стояла на спуске к озеру около Базарной площади. В костеле был орган. Летом мы, ребятишки 10-12 лет, сидели на кирпичном заборе вокруг костела и с величайшим трепетом и волнением слушали органную музыку, доносящуюся из дверей-ворот костела”.

Война, как огромный чудовищный бульдозер, срыла многовековой слой, на котором произрастали терпимость, уважение, добро. И обнажилась спрятанные под землей вирусы злобы, ненависти, которые так же страшны для людей, как холерные или чумные.

“…В ноябре 1941 года немецкие палачи согнали на улицу Ворошилова в семь домов все еврейское население и устроили гетто. Около этих домов были поставлены полицейские, которые не давали никуда выходить. Всех евреев гоняли строем на работу, под охраной полиции…

Выдавали по 50 граммов хлеба в день, а иногда совсем не давали и они были несколько дней без еды. Часто начальник полиции Мотыгин Денис и Дягелев избивали евреев плетками”.

Это строки из протоколов допроса свидетелей следователями Чрезвычайной государственной комиссии, которая занималась расследованиями преступлений немецко-фашистских захватчиков. Допросы производились в 1944–1945 годах, по свежим следам. Так что вряд ли кто-то что-то запамятовал…

“По 45-50 человек загоняли в одно помещение, которое становилось для них жильем. Люди задыхались от тесноты, запахов. Все продукты, одежда, ценные вещи были отобраны. Все делалось, чтобы замучить людей. Опоздание на работу каралось расстрелом. 16 октября 1941 года немцы расстреляли 12 человек”.

Гетто не были выселены на необитаемые острова. Их узники жили в тех же городах, местечках, что и до войны. Рядом были старые знакомые, те же соседи. Но люди, напуганные жестокими угрозами, боялись, что о помощи кто-то узнает, донесет. Расплата была одна – смерть. Причем, для всей семьи.

Были и те, кто пробовал нагреть руки на трагедии евреев. В первые же дни они бросились грабить опустевшие еврейские дома. Правда об этом от “а” до “я” должна быть рассказана людям. Но сегодня хочется вспомнить тех, кто в страшную минуту протянул евреям руку помощи.

…В конце XIX – начале XX века настенные часы французской фирмы “Ле руа а Пари”, что в переводе означает “Короли Парижа”, были модными в России. Наверное, поэтому эти часы купил отец Доры Семеновны Скопы, живший тогда в деревне Манютино. Еще до революции отец – столяр и плотник – решил завязать с деревенской жизнью и перебраться в Сенно. И часы, как семейная реликвия, переехали на новое место жительства. Они исправно шли до самой войны, а потом стрелки нежданно-негаданно остановились.

Дора Семеновна, тогда еще молодая женщина, жила с мужем и четырьмя детьми. В первые дни войны дом сгорел, и семья перебралась в землянку, которую соорудили во дворе.

Однажды в двери постучал Абрам Пайкин. До войны все в Сенно знали часового мастера Пайкина. Он стоял на пороге, переступая с ноги на ногу, и, не надеясь ни на что, спросил:

– Хозяйка, поесть что-нибудь найдешь?

Дора Семеновна выглянула на улицу, убедилась, что никто не видел, как пришел человек из гетто, и спросила:

– Ты что, сбежал?

– Нас погнали на работу. Я недалеко отсюда ремонтировал забор и решился к вам зайти.

– А искать тебя не будут? Почему не убегаете?

– Куда? – с горечью спросил Пайкин. – Из родных никого не осталось. Все там – в гетто. А чужие боятся прятать. В лес убегать, мороз под сорок градусов. Не от голода, так от холода умрешь. Замерзнешь.

– Ладно, садись, покормлю, – сказала Дора Семеновна.

Пайкин дрожал от холода. Из одежды на нем было одно тряпье. Голос срывался, может, от холода, а может, от страха.

 Пайкин поел и опустил голову на стол. Усталость сломала его. Дора Семеновна постелила на полу. Он проспал до вечера. Потом просил остаться на ночь.

– Если поймают – и тебя, и нас расстреляют. Ты человек заметный. А у меня дети маленькие. Из-за них не могу рисковать, – ответила Дора Семеновна.

– Спасибо за все, – сказал Пайкин. – Скажи, чем могу отблагодарить.

– Ничего мне не надо.

Пайкин оглянулся по сторонам, увидел часы и сказал:

– Давай отремонтирую…

Я пытался найти в Сенно старые часы “Короли Парижа”. Думал, а вдруг у кого-то сохранились или попали в музей.

Полвека после войны они исправно шли. Показывали точное время. Висели дома у Доры Семеновны Скопы. Где сейчас, не знаю. В начале девяностых годов часы остановились. Дора Семеновна говорила, что таких мастеров, как Пайкин, больше не найдешь…

Для меня эти часы важны не как антикварная вещь. Скорее, как символ ушедшего времени…

В гетто находился Самуил Давидович Свойский. Он работал учителем математики и физики в еврейской школе. А потом стал директором белорусской школы.  Был награжден орденом Ленина. В то время редкие люди удостаивались такой высокой награды. Свойский иногда выходил с территории гетто, встречал бывших учеников и просил кусочек хлеба. Кто давал, а кто – и нет.  Разные были люди. То, что удавалось выпросить, приносил в гетто, своим детям: сыну и девочкам-близнецам. Давал хлеб другим детям, которые недавно ходили в его школу. Немцы назначили Свойского председателем юденрата, то есть – старшим в гетто. Самуил Давидович, конечно, хотел выжить. Но не лебезил ни перед немцами, ни перед полицаями. И достойно погиб вместе со своими учениками, своей семьей.

Известны имена нескольких сенненских евреев, которым удалось обмануть судьбу и убежать из-под расстрела когда в декабре 1941 года фашисты гнали колонны на расстрел в сторону деревни Козловка.

Одним из них был Анцель Фридман. Он добрался до деревни Яхимовщина. Постучал в первый же дом и попросил: “Спасите”. Ему повезло. В доме жила одинокая добрая женщина Зося. К сожалению, фамилию выяснить так и не удалось. Она целый месяц прятала Фридмана в подвале. Прятала и от своих, и от чужих. Неизвестно, кто мог сдать беглеца фашистам. Связалась с партизанами. Когда они пришли в ее хату, поставила на стол бутыль самогона и сказала: “Выручайте, забирайте его с собой”.

Спасся Анатолий Ноткин с мамой. Однажды его маленький братик, гревшийся у костра, запел пионерскую песню. Не знаю, немец знал ее или ему подсказали полицаи. Он подошел к мальчишке, толкнул его в костер и не пустил выбраться оттуда. Мать Анатолия забрала старшего сына и в ту же ночь ушла куда глаза глядят. Им повезло. Они остались живы и перешли линию фронта.

…После встречи с Бебой Наумовной Левиной, а в ее дом пришли и другие сенненские евреи: кто за посылкой, а кто – узнать новости, посоветоваться, машина благотворительной организации “Хасдей Давид” продолжила свой маршрут.

Отправилась к Шмуйле Мовшевичу Мельцину.

Роман Фурман легко ориентируется во всех городках и поселках, хотя подопечных у него немало. Из более чем 2100 подопечных “Хасдей Давида” – 215 живут в районных центрах, городках и поселках. Роман на память помнит географию своих подопечных: 2 человека в Улле, 2 – в Ушачах, 1 – в Язвино, 2 – в Крынках, 2 – в Сосновке, 2 – в Езерище… Осколки целой цивилизации, разбросанной по всему миру.

Шмуйле Мельцину восемьдесят шесть лет. Благотворительный центр позаботился о патронажной сестре, которая каждый день приходит к нему в дом, убирает, стирает, готовит.

Он лежал на продавленном диване – его последнем троне и узилище. Увидев нас, поднялся и, опираясь на палочку, подошел к столу.

– Конечно, я отсюда. Местный, сенненский. Здесь родился, здесь умру. И прожил почти всю жизнь в Сенно. Только в 1939 году меня отправили в западные районы, когда их присоединили к Белоруссии. Работал на Днепро-Бугском канале.

А после войны мы вернулись, и с братом построили этот дом. Понимали, что такой жизни, как до войны, не будет. А куда было ехать? Остались здесь. Нас сегодня в Сенно шесть евреев. Я – единственный мужчина, – сказал он, и впервые за весь разговор на лице появилось какое-то подобие улыбки. Правда, очень горькой улыбки.

Потом мы заезжали в дом к Стэре Хитрик. Ей уже 87. В Сенно она приехала еще до войны, работала бухгалтером в райисполкоме. И сегодня с гордостью сообщает, что была на такой ответственной работе. На зиму, если здоровье не подведет, Стэру Хитрик дочь заберет в Москву…

Было еще несколько адресов…

Вот и все, что осталось от многоголосого и шумного еврейского Сенно.

Гостеприимный дом Лившицев

Следующей остановкой на нашем пути был Толочин. Мы свернули с центральной улицы и буквально через пятьдесят метров оказались в дачной тишине. Переулок Пушкина. Просторный деревянный дом, окруженный садом. По-моему, наша машина была единственной, кто заехал в этот райский уголок за весь день.

В гости к Лившицам собрались почти все евреи города, человек двадцать.

– Мы и раньше встречались, когда-то на свадьбах, а последние годы все больше на похоронах, – сказала Зинаида Максимовна Борода, интеллигентного вида женщина, сообщившая, что ее дочь – моя коллега, работает в газете, на краю света, в Норильске. Когда-то поехала за заработками и осела там. – Теперь, когда появилось еврейское благотворительное общество, оно собирает нас, время от времени, вместе.

Роман Фурман рассказал мне, что выделяются небольшие деньги, чтобы люди могли собраться вместе, пообщаться, вспомнить молодость – это называется “теплый дом”.

– Нам есть, о чем поговорить, – продолжила Зинаида Максимовна. – Но, конечно, интересно, когда приезжает новый человек. Послушать его. Мы оторваны от еврейского мира. Все происходит в больших городах.

Во время нашей коллективной беседы мы не раз коснулись этой темы. Причем, самых разных ее сторон.

Десять лет назад в автомобильной катастрофе погиб сын Софии Чехович, молодой двадцатилетний парень. София Моисеевна, не очень знающая законы иудаизма (да и откуда ей, выросшей в советской атеистической стране, их знать!), хотела похоронить сына по-людски, чтобы было как у всех. Она пошла в православную церковь, к батюшке (тем более, что ее муж – белорус) и попросила отслужить заупокойную молитву.

Но православный священник отказался.

– Ваш сын некрещеный, – ответил он.

– А раввина, – продолжила София Моисеевна, – я в глаза не видела. Может, хоть кто-нибудь приедет, чтобы прочитать на его могиле молитву.

Сегодняшние раввины, во всяком случае, те, кого я знаю, отличаются от раввинов прежних времен в первую очередь тем, что когда-то раввины спешили туда, где собираются евреи, а теперь раввинов можно увидеть там, куда приезжают американские спонсоры.

Впрочем, круг моих знакомых раввинов маленький и, возможно, я заблуждаюсь, утверждая, что все стали очень практичными людьми.

А по поводу города Толочин…

И сюда с интересом приезжали бы туристы, в том числе и американские, и среди них, безусловно, нашлись бы и спонсоры. Но для этого нужно сделать хотя бы один шаг навстречу туризму.

Весь мир знает, как американцы гордятся своим флагом, гимном, государственной символикой. “Боже, благослови Америку” – это песня, но американцы считают ее вторым гимном страны. А джаз… По советским понятиям пятидесятых годов – это музыка толстых. По американским – музыкальный символ страны. Так вот и к гимну “Боже, благослови Америку”, и к становлению джаза имеет самое непосредственное отношение уроженец местечка Толочин Ирвин Берлин. Впрочем, здесь его знали, как Изю Бейлина.

Представляете, в полутора часах езды от Минска появится Дом-музей такого человека. И соответствующая реклама сделана, и сувенирная продукция подготовлена. Гарантирую интерес американцев и прочих любителей музыки из разных стран. Тем более, что еще полтора часа езды, и вы в Витебске, где кроме всего прочего, Дом-музей Марка Шагала. Заманчивый получается туристический маршрут.

О чем рассказывать в Доме-музее Ирвина Берлина, найдется. Над этой темой уже трудились и толочинские краеведы, и белорусские писатели.

Будущий классик американской музыки родился в семье Мойши и Леи Бейлин в мае 1888 года и получил имя Израиль. Когда мальчику было пять лет, семья перебралась в Америку. Тогда многие еврейские семьи искали счастье за океаном. Кто-то нашел его, но Мойша Бейлин был не из их числа. Он много и трудно работал. И не выдержав всех потрясений, вскоре умер.

Мальчишке пришлось узнать, что такое голод, безработица. Поначалу трудился в китайском ресторане. Потом стал петь на улице. Гонорар – несколько центов в день. Позднее биографы Берлина напишут: “Он занимался пением, чтобы выжить. Если пел плохо, приходилось голодать”.

Девятнадцатилетний юноша пишет первую песню “Мери из солнечной Италии”. А через четыре года создает композицию “Alexander Regtime Band”. Так начинался американский джаз.

В 1918 году Берлина призывают в армию. В мире неспокойно. Ирвин делает наброски песни “Боже, благослови Америку”. Впрочем, тогда песне было суждено остаться в набросках. Зато известность получает хит Ирвина Берлина “Как ненавижу рано просыпаться”. Гонорар – 150 тысяч долларов. Правда, композитор их не увидел. Деньги стали добровольным пожертвованием, пошедшим на обустройство военной базы. Во всяком случае, так официально числилось во всех документах.

К позабытой идее Берлин вернулся в 1938 году. В мире пахло войной. В Германии фашизм. В ночь с 10 на 11 ноября нацисты страшным погромом отметили очередную годовщину пивного путча. А уже днем 11 ноября по американскому радио прозвучала песня Ирвина Берлина “Боже, благослови Америку”.  Ее исполнила Кейт Смит. Песню подхватили все Соединенные Штаты.

Бог (возможно, не он один) спас Америку. А вот про Толочин забыл. От рук нацистов погибло все еврейское население местечка. Среди них и родственники американского композитора.

Гонорары за песню “Боже, благослови Америку” были баснословные. Берлин учредил Фонд песни. Все будущие гонорары завещал американской ассоциации скаутов. (Хотя бы на секунду вспомнил о маленьком белорусском местечке Толочин!).

Ирвин Берлин прожил 101 год. Написал более тысячи песен.

Есть версия, что некоторое время в детстве Ирвин жил в Тюмени. В Сибири в 1993 году провели джазовый фестиваль его имени. Приезжала дочь и внучка. А вот Толочин никак не напоминает о себе, и о нем забыли.

…Впрочем, давайте снова вернемся в районный центр, в гостеприимный дом Лившицев.

Я рассказывал о журнале “Мишпоха”, о наших поездках, встречах. И когда случалось произносить идишистское или ивритское слово, Леня Лившиц – хозяин дома, тут же переводил его на русский язык, при этом начинал объяснять всем собравшимся значение слова.

Я чувствовал интерес, и поэтому рассказывал с удовольствием. И только увидев в дверях Романа Фурмана, который развозил посылки тем, кто не в состоянии ходить, понял, что мое время истекло.

– Поехали дальше? – спросил я у Романа.

– Не торопись, – ответил он. – Из этого дома так просто, без обеда, не отпустят.

И действительно, после того как мы сделали коллективный снимок на память, Раиса Ефимовна сказала:

– Прошу на кухню. Пообедаем.

Пока хозяйка раскладывала по тарелкам еду, я разглядывал портрет мальчика, который стоял на столе. Потом спросил у Лени:

– Кто это?

– Внук, – ответил Леня. – Но я его видел только на фотографии. Жена ездила в Израиль, встречалась с ним. А мне – не довелось.

У Лившицев трое детей. Сын с начала девяностых в Израиле. Дочь, та, что жила в Петербурге, сейчас в Германии. В Толочине остался сын. Судьба разбросала детей из одной семьи по всему миру.

Еврейское население маленьких городков – это люди в основном пенсионного возраста.

– Наши клиенты, – говорит Роман Фурман.

Если верить прогнозам демографов, то еврейское население Беларуси продержится еще лет сорок-пятьдесят. А для маленьких городков время “еврейского финала” уже наступило. Впрочем, еврейская история не подвластна никаким прогнозам, она парадоксальна по своей сути.

…Кормят в доме Лившицев так, что пальчики оближешь. Убежден, что и в Германии, и в Израиле дети с ностальгией вспоминают о маминой еде.

За столом говорили на разные темы.

Я поинтересовался, где трудились Лившицы до выхода на пенсию.

Раиса Ефимовна ответила, что работала в буфете на вокзале, а муж ее был экспедитором.

Правда, потом, когда мы сели в машину, Леня сказал:

– Я всю жизнь был при коне. Кормил коня, а конь кормил меня. Отвезти, привезти, вспахать, пробороновать…

Мы поехали к памятнику, установленному на месте расстрела толочинских евреев. Небольшой огороженный участок земли. Внутри ограды растут сосны и стоит большая металлическая пирамида. На чугунной плите надпись на русском языке и идише: “Здесь покоятся жертвы немецко-фашистского террора: свыше 2000 человек еврейского населения города Толочин и окрестностей, расстрелянные 13 марта 1942 года. Вечная память погибшим!”.

Говорят, памятник поставили в конце пятидесятых годов родственники погибших, которые работали в Минске на автозаводе. Деньги собирали всем миром. Удивительно, что не вмешалось районное начальство и не потребовало слова о еврейском населении заменить на “советские люди”. Ведь в те годы это было общим правилом. А надпись на идише и вовсе свидетельствует о большой смелости районного начальства.

Вокруг памятника поле, с которого только что убрали урожай. Нет ни тропинки, ни дороги к памятнику. Он зарастает, как и наша память, травой забвения.

Раиса Ефимовна Лившиц во время встречи передала мне письмо для комиссии, которая рассматривает вопросы, связанные с установлением памятников в местечках, где фашисты и их пособники расстреляли еврейское население.

– Хотя бы недорогой памятник, но походатайствуйте,  чтобы поставили в деревне Ухвалы Крупского района Минской области. Там расстреляны все мои родные, друзья детства.

Я пообещал. И стал расспрашивать Раису Ефимовну о военных годах.

– Я напишу вам письмо, – сказала она.

Наверное, написать ей было легче, чем рассказать о тех страшных днях.

Через несколько дней я получил письмо из города Толочин.

“Моя девичья фамилия Амбург, – писала Раиса Ефимовна. – Я родилась в 1929 году в местечке Ухвалы. Отец Ефим Самуилович был сапожник, мама Фрейда Нохимовна, как и большинство еврейских женщин в местечках, домохозяйка. Воспитывала троих детей. У меня было два брата: старший Лейзер и младший Файва. Когда началась война, Файве было всего пять лет. Моего деда звали Нохим Гольдин и бабушку Цыпа-Роха. Люди говорили, что надо уходить от фашистов. Но куда пойдешь со стариками, маленькими детьми? Через две недели после начала войны немцы оккупировали Ухвалу.

Спустя несколько дней всем еврейским мужчинам приказали собраться. Пришло человек 80. Их погрузили на машины и отвезли в лес, якобы, на работу. Обратно никто не вернулся. Потом мы узнали, что их расстреляли.

Остались только женщины, дети и старики. Фашисты отвели для евреев пять домов и туда всех согнали. В каждом доме было человек по тридцать.

Маму, других женщин забирали в школу, где стоял немецкий гарнизон. Они стирали белье, мыли полы, чистили картошку. Всем, начиная с семилетнего возраста, приказали надеть на рукава желтые повязки. Мы страшно голодали, ели гнилую картошку, добавляли траву и пекли лепешки. Так продолжалось до весны 1942 года.

Я узнала, что 4 мая всех евреев поведут на расстрел. Когда нас стали выгонять из домов, мне с подругой Беллой Кроек удалось убежать по огороду к речке. Немцы заметили нас и открыли огонь из автоматов. 

Мы убежали и спрятались в кустах. Оказались недалеко от ямы, куда фашисты и полицаи стали привозить людей на расстрел. Мы все видели. Они приводили по четыре человека, ставили на колени и стреляли в затылок.

Мы остались в лесу: голодные и раздетые. К вечеру пошел снег. Сняли рубашки, обмотали ноги и пошли по дороге. Попали в деревню. На окраине стояли старые домики. Зашли, попросили покушать. Женщина дала нам по кусочку хлеба и две пары старых лаптей. Мы обулись и опять пошли в лес. Три месяца жили с Беллой в лесу.

Ходили по деревням, просили у людей еду. Нам помогали, предупреждали, если в деревне немцы.

Все время хотелось кушать. Однажды мы сели под деревом и Белла быстро уснула. Я посмотрела в торбочку, а там отломался маленький кусочек хлеба. Я взяла кусочек с горошинку и положила в рот. Но Белла мне сказала: “Зачем ты кушаешь без меня?”. Я ответила, что больше никогда не буду без тебя кушать.

Прошло 63 года, а я не могу забыть этот разговор.

С каждым днем становилось все труднее, в деревнях появились полицаи. В одной деревне мы зашли в дом к бургомистру. К счастью, его не было дома, а мать бургомистра дала нам по кусочку хлеба и сказала: “Убегайте в лес. Должны приехать немцы”.

В августе 1942 года мы зашли в деревню. Там оказались партизаны из отряда № 30 им. Мащинского бригады Ильина. Нас приняли в отряд. Я стояла на посту, работала на кухне, в госпитале. Меня любили раненые, я кормила их с ложки.

Иногда посылали на задание. Я встречалась с одним полицаем, его брат был в отряде, он рассказывал, сколько немцев в гарнизоне, какое у них вооружение.

8 июля 1944 года мы соединились с Советской Армией в деревне Славное Толочинского района…”.

Леня Лившиц вызвался показать нам то, что сохранилось от еврейского Толочина.

Маршруты “По тропам еврейской истории” в бывших местечках, как это ни грустно звучит, зачастую проложены от кладбища до кладбища.

Когда-то в Толочине было три еврейских кладбища. На месте одного построили среднюю школу. Города растут. И кладбища, не только еврейские, когда-то находившиеся на окраинах, оказываются в центре микрорайонов, мешают прокладке дорог, строительству различных объектов. Так происходит во всем мире. Нет ничего вечного под луной. Даже вечный дом, как называют кладбища, оказывается не таким уж вечным. Но, снося кладбище, надо обязательно делать перезахоронения. И поставить на этом месте памятный камень, сообщающий о том, что здесь было.

На месте второго кладбища пустырь. А третье – за городом. Оно сохранилось. Наверное, когда отводили под кладбище место,в нескольких километрах от местечка, еврейская община роптала. Почему так далеко выделили участок земли? Но такое расположение помогло кладбищу сохраниться.

У ворот вас встречает одинокая могила Лазаря Менделькера. Он умер в середине восьмидесятых годов. Похоронен метрах в тридцати от основного массива захоронений. Первое, что я подумал: люди были против того, чтобы покойника хоронить в одном ряду с остальными. Что же такого он сделал? В чем провинился? Я спросил об этом у Лени.

Прости Лазарь Менделькер, что подумал о тебе плохо. Был ты простой работящий еврей, проживший нелегкую жизнь и не причинивший людям вреда. А похоронили тебя в стороне от всех, у самых кладбищенских ворот, по другой причине. В ту зиму выпало очень много снега. Когда пришли копать могилу, поняли, что не пробиться к основному массиву, не расчистить снег ко времени похорон. И решили положить Лазаря Менделькера у самых ворот. Теперь он первый встречает всех, кто приходит на кладбище. Первым узнает все новости из мира живых.

Самое старое сохранившееся захоронение относится к началу двадцатого века. Под соснами нашел вечный приют Израиль Мовшевич Мерлис – учредитель фирмы “Стеклянные заводы Мерлиса”. Все эти данные выбиты на памятнике из черного гранита. Две надписи на иврите и на русском языке. На иврите традиционная “Здесь лежит”. И первые буквы библейских слов: “Пусть будет его душа вплетена в вечный узел жизни”. На русском – о работе. Две стороны одной жизни. Две надписи. Два языка. Этот памятник в годы Великой Отечественной войны оккупанты хотели вывезти в Германию. Наверное, перебив буквы, чей-то заботливый и экономный сын хотел установить его на могиле отца или матери. Дело шло к отступлению, и много времени у оккупантов не было. Они приехали на кладбище, попытались ломами поднять памятник. Но, устанавливая, его так надежно забетонировали, или он так сросся с землей, которая стала ему родной, что сделать это немцы не смогли. Дали автоматную очередь на черному камню, по фамилии Мерлис, по еврейским буквам и уехали.

Потом мы шли между рядами захоронений, которые относятся к недавнему времени. Я увидел памятник с надписью “Матвей Захарович Борода”. И припомнил историю сорокалетней давности.

Матвей Борода был начальник промкооперации в Толочине. Человек очень деловой, компанейский. Обзавелся связями. И пошел наверх по служебной лестнице. Сначала в Орше, а затем и в области стал начальником системы кооперации.

Дальнейшие события чем-то напоминают историю заведующего знаменитого Елисеевского магазина в Москве. Только тот снабжал московских, союзных начальников. Вероятно, не забывал и о себе. А когда подули чуть-чуть другие политические ветры, его одного выставили виноватым. И чтобы не говорил лишнего, не обливал грязью высоких начальников, приговорили к высшей мере и быстренько приговор привели в исполнение.

Борода снабжал областное и республиканское начальство. И тоже не забывал о себе. Когда потерял чувство меры, поступил приказ: “Взять”. Это судебное дело тогда называли “Бородинским побоищем”. Люди знали, как много известных фамилий может всплыть во время судебного заседания. Но Матвей Захарович на суде не говорил лишних слов. Вероятно, надеялся, что “друзья” не оставят в беде. “Друзья” облегченно вздохнули, когда Матвей Захарович получил то ли двенадцать, то ли пятнадцать лет северных лагерей.  Но время пролетело, и Борода должен был выйти на свободу. И здесь приключилась история, о которой я знаю в разных пересказах. Возможно, все это только разговоры. Перед освобождением кто-то из руководства колонии позвал к себе Бороду и сказал: “Отсидел ты от звонка до звонка. Давай выпьем за твое освобождение”. Матвей Захарович выпил рюмку, а ночью умер от сердечной недостаточности. Вероятно, кто-то очень боялся, что Борода выйдет на свободу и заговорит.

– Опасный был человек для своих бывших “друзей”, – сказал я.

– Никакой он не опасный, – ответил Леня Лившиц. – Вышел бы из колонии и молчал. Он же умный был. Все понимал.

Родственники ждали Матвея Захаровича домой, а привезли его в цинковом гробу.

Когда мы уходили с кладбища, Леня сказал:

– Сорвите три раза траву и бросьте ее через левое плечо. Такой у нас обычай.

Я слышал, что в полесских местечках, уходя с кладбища, три раза срывали желтые цветы бессмертника и бросали через левое плечо.

Мы сорвали траву и вместе с осенними листьями бросили ее через плечо.

Наш путь лежал дальше. В другие города и поселки...