1

Горько осознавать, что только прожив не один десяток лет мы начинаем понимать: каждый из нас есть частичка рода своего, память о котором жестко уничтожалась и царской, и советской системами. Ибо не сам человек был мерилом ценности, а классовая и национальная принадлежность. А ведь любой человек несет в себе правду целого мира. И мой род – малая веточка древа жизни моего народа.

И все, что было в мире, все, чем болело и радовалось дерево, отражалось в каждой его веточке, на каждом ее изгибе, на каждом листочке, на мельчайшей клеточке. А я – его частица…

В результате трех разделов Польши сотни тысяч евреев оказались в пределах Российской империи. Жили они, как и определено им было царским указом (см. “Собрание узаконений и распоряжений правительства” от 21 мая 1903 года №50), безвыездно. И кое-кто из них, чтобы выбиться в люди, принимал другую веру. Многие, скрывшие свое происхождение, составили славу России.

…В моем роду не было громких имен.

А дошли до меня сведения лишь о том, что в середине XIX века жили в местечке Глуск два брата Авраам и Арон. Как жили евреи местечек, можно узнать из трудов нашего великого летописца Шолом-Алейхема. Чего только стоит одно признание его героя-ребенка: “Мне хорошо – я сирота!”. Смех над своими бедами – последняя надежда выжить в том бесправном положении, в которое был поставлен целый народ.

И оборотился я лицом к истории рода моего, но уже не было многих в живых из тех, в чьей памяти сохранились хотя бы отголоски прошлого.

Узнал я лишь то, что Авраама прозвали Файер (огонь–идиш) – привез он в местечко первую керосиновую лампу, а Арона прозвали Американец – уехал он в Америку и затерялся след его. Какие беды обескровили большую семью Авраама, сейчас уже не узнать, но причин было много: войны, раздоры, погромы…

Мой дед Израиль, один из сыновей его, не только выжил, но своим трудом, смекалкой и терпением построил кузню и стал лучшим кузнецом в округе. Приезжали к нему мужики из дальних мест, и иные кузнецы роптали, что теряют своих клиентов. Но справедлив суд жизни: свободная конкуренция выявляет лучшего мастера. У честного труженика вызывает он уважение, а у бесталанного и лодыря – злобу. Молод еще был Израиль, но уважали его в округе. И приезжали к нему сваты из разных мест.

В один из дней собрался он на смотрины. Запряг коня своего, посадил сватов, и поехали они. Сваты ему всю дорогу невесту расхваливали: и красива она, и достаток в доме, и семья ладная. Подъехали они к мосту через речку – поселок тот на втором берегу стоял. А в речке девушка белье стирает, подоткнув юбку за пояс. И звонко капли с оголенных рук ее стекают. И какая-то сила сорвала Израиля с облучка. Бросил он вожжи на круп коня и к ней поспешил. Всего несколько слов сказали они друг другу. О чем? Никто не знает: унесли они эту тайну с собой. Вернулся Израиль к коляске и круто коня повернул. Поняли сваты по лицу его, что ни о чем спрашивать не надо: свет души очарованной из глаз его струился.

И сказала сватья: “Девушка эта Рахиль Каплан – сирота. Родителей в погроме убили. На руках ее двое младших: сестра Гися 12-ти лет и брат Арон 15-ти лет. А старший брат Мур в Америку уехал”.

“Другой мне не надо”, – ответил Израиль.

И сказал сват: “Так создал Бог людей: одно сердце поделил между мужчиной и женщиной. Когда найдут половинки друг друга – тогда и счастливы будут”.

Пришел через неделю Израиль к Рахиль, малый скарб ее на повозку сложил, поверх посадил брата и сестру ее – и повез к себе домой…

И вошел Израиль к Рахиль, и зачала… Так в любви родила она ему шестеро детей. Вот имена их: Зяма, Муля, Моисей, Барух, Илья, Хана. И расплодилась семья Израиля, возросла и наполнила собой землю, чтобы жить трудом рук своих и чтобы не иссяк род его.

По вечерам собирал всю свою большую семью Израиль на молитву. Вырастали дети, обзаводились своими семьями, но помнили дом родной: каждая невестка приезжала рожать в дом Израиля. Там и я родился от сына его Баруха и матери моей Хаи.

Но грянула очередная война над Россией. Все мужчины на фронт ушли. Их жены и дети в гетто сгинули. Погибли Израиль и Рахиль. Моя мать пронесла меня, младенца, на руках от Глуска до Урала. Шла с ней и моя шестнадцатилетняя тетя Хана. По дороге подобрали они пятнадцать детей-сирот и в детский дом сдали. После победы узнали мы: погибли на фронтах Зяма под Курском, Муля под Смоленском, мой отец Барух в Брестской крепости, Илья вырвался из окружения, пробрался домой, в оккупированный Глуск, не застал никого из своих родных и ушел к тете Гисе Кацер, в Козловичи. Там его выдали и в лесу убили. Моисей всю войну воевал в партизанском отряде Василия Коржа.

И остались в живых из большой семьи рода Израиля в 20 человек нас четверо: сын его Моисей, дочь Хана, мать моя Хая, и я, третье колено его.

Моисей отыскал место захоронения Ильи – оказалось, что вместе с ним погребена и почти вся семья его родной тети Гиси, которую воспитал Израиль (муж и двое детей). Вышла она замуж за почтальона из деревни Козловичи Кацера и родила троих детей. Старший сын их Мойша Кацер ушел в 17 лет добровольцем на войну, в плен попал, выжил в фашистском концлагере, а после освобождения еще два года в советском концлагере проходил проверку на “верность”.

А брат Гиси и моей бабушки Рахиль Арон еще в 1922 году в Палестину уехал. Получил он от своего брата Мура из Америки сто долларов, собрал своих друзей, подкупили они пограничников и дошли до Палестины. И только в 1971 году дошло от него письмо: “Когда мы были бедны, у нас были только холера, чесотка, но и голодные мы полюбили нашу страну. А теперь, когда у нас хорошо, когда у нас есть поля и дома и мы перенесли все беды – сейчас невозможно не любить Израиль”. И прислали они деньги, и на них поставили памятник.

Как мы все жили – все это еще в памяти поколения нашего. И как только случилось послабление в стране в семидесятые годы – начали многие покидать родные места. Говорится: от добра добра не ищут. Вместе с детьми и внуками уехали в Америку Моисей и Хана, а Мойша Кацер с семьей – в Израиль. Что это стоило им и как там живется, описал Моисей в своих “Письмах на родину”. (Они были опубликованы в журнале “Мишпоха”, №5, 1999 год). Успел я приехать в Америку и застать его живым.

В этом году навестил я в Калифорнии свою тетушку Хану. Девятый десяток пошел ей. Старость ее обеспечена так, словно судьба расплачивается за трудные годы жизни. Самая большая беда: несколько лет назад умер ее муж Исаак Рейнгольд, партизанский друг Моисея, разведчик. Подобной дружбы не видел я за всю свою жизнь. Моисей всегда говорил: “Его душа, моя душа – одна душа”. А когда умирал Исаак и пытались его спасти врачи, последние слова его были: “Не мешайте мне, Моисей заждался меня…”.

И встретились мы с Ханой спустя много лет. Днями говорили и вспоминали. И все повторяла она: “Одна только могила есть из нашего рода на земле рождения его. Да и та в лесу сиротой стоит, под Козловичами. Прошу тебя: отыщи ее и дай знать мне – тогда и умру я со спокойной совестью…”.

2

Вернувшись домой, рассказал я об этой просьбе редактору журнала “Мишпоха” Аркадию Шульману, исследователю и хранителю еврейской истории на нашей многострадальной белорусской земле. Он тут же позвонил в Глуск редактору газеты “Родина” писателю Науму Сандомирскому.

В назначенное время в Глуске около здания исполкома нас ждала машина. Взялся нас везти молодой шофер Игорь, черноволосый, с внимательными глазами.

От Глуска до Козлович 20 километров. Но когда вам выпадает счастливый случай оказаться в одной упряжке с аборигеном этих мест, поэтом и философом, влюбленным в родной край, Наумом Сандомирским, не только не замечаешь плохо укатанной дороги, но и узнаешь много разных историй, от смешных до трагических. Читайте его книги – и убедитесь сами: равнодушными они вас не оставят. Узнал я о том, что в Глуске до войны больше половины жителей были евреи, что белорусы и евреи свободно общались на двух языках: белорусском и идиш. А теперь из евреев осталась здесь одна его семья. Что в первый же год Отечественной войны на окраине Глуска на Мыслочанской горе расстреляли около 2 тысяч евреев. Молчаливый Игорь вставил: “Убьют очередную партию людей и смолой зальют…”. После войны был поставлен памятник на этой братской могиле, и много лет уже ведется “Книга памяти”, в которой восстановлено около тысячи имен безвинно погибших.

Благодаря стараниям Сандомирского в Глуске названы именем земляка, известного белорусского поэта Сергея Гроховского улица и школа, и поставлен обелиск с его барельефом.

Увлекшись разговорами, мы не замечали, что почти кричим дребезжащими голосами: машину трясло на деревенской дороге. Нахмуренное небо, низенькие старые хатки, сады с неухоженными фруктовыми деревьями проплывали слева от нас вдоль дороги. Справа тянулся густой старый лес.

Надо было начинать поиски. И тут же на деревенской улице мы увидели фигуру человека. Он стоял к нам лицом, словно давно уже ждал нас. Мы подъехали и спросили. Он повернулся к дому и позвал: “Надя, к тебе тут люди пришли!”. Заскрипела калитка, и к нам вышла вся в сером одеянии женщина. Большой теплый платок был накинут на ее голову и заправлен под фуфайку, из-под которой обвисала почти до пят длинная юбка.

“Стоит, стоит еще ваша могилка”, – хрипловато-успокаиващим голосом заверила она. Села к нам в машину и через несколько минут езды сказала: “Вот тут должна быть”.

Мы вошли в лес. Пахло сосной и грибами. Углубившись метров на пятьдесят, разбрелись в поиске. И тут услышали голос Игоря: “ Вот она…”.

У меня задрожали ноги. Медленно, как на похоронах, я начал приближаться к мелькнувшей за стволами деревьев черной ограде. На бетонном обелиске мраморная плита и на ней надпись: “Семья Кацер и Букенгольц зверски замучены фашистами в сентябре 1941 года. От Каплан Мура, сына, брата и сестры”. Наконец, как сквозь туман, донесся до меня растерянный голос Игоря: “Ой, смотрите…”. Поперек белой плиты по всей надписи было глубоко выцарапано: “Жиды”.

“Раньше этого здесь не было, – виноватым голосом произнесла Надя, пряча от меня глаза. – Это как же так можно?!. Мне тогда восемь годков было, когда эта беда свершилась. Люди им говорили: “Прячьтесь…”. Они спрятались в погребе, да кто-то их выдал, там и убили…. И что такое с людьми делается?! Извини, человек, – она подняла на меня глаза, полные слез. – Я вам обещаю, что буду смотреть за могилкой. Я, конечно, мало чего понимаю, я ж неученая. Но не по-людски это все…”.

Я смотрел на исхудалую пожилую женщину с виноватыми глазами. Она, живущая в этой глухомани, словно каялась передо мной за все то, что было в нашей истории мрачного, губительного и неприемлемого душе человека. Я вглядывался в ее сердобольное лицо, и оно мне виделось ликом тех людей, которые, невзирая на смертельную для себя опасность, спасали от смерти своих земляков, обреченных национал-вождями на полное уничтожение в своем решении “еврейского вопроса”. В одной только Беларуси присвоено звание “Праведник народов Мира” более чем пятистам человекам.

И вдруг перед глазами моими рядом с этой могилой возникло каменное надгробье на могиле Моисея Букенгольца в Америке. На чистом граните вот уже около двадцати лет сверкает гордая звезда Давида. А рядом другие обелиски, уже столетней давности, с такими же не тронутыми грязными лапами звездами. И я думал о том, как по-разному сложились судьбы родов двух братьев.

Арон уехал – и род их до сих пор плодится и процветает, и ни насильственная смерть, ни антисемитская угроза или вражда не тронула ни одной их жизни. А из рода Авраама я один остался на этой любимой мной, политой кровью и потом родных мне людей, белорусской земле.

И еще я подумал о том, что роман о своем роде, который пишу много лет, теперь я точно смогу закончить. Отрывок из него – о гибели моего дяди Ильи Букенгольца, который покоится в этой могиле, я предлагаю читателям.

 

КНИГА ИЛЬИ

 

1. При свете дня таился Илья в кустах придорожных и слышал, как громыхают шаги врагов по земле его, и не было числа им. И отзывалось сердце болью от бессилия своего, и сжимал он в руках ружье беспатронное.

2. По ночам выходил Илья из укрытия своего и опять спешил в сторону дома. И хоть впервые приходилось ему красться к дому ночью по дороге темной, но чуял он ее, словно зверь лесной. Пять дней и ночей шел он и не узнавал места знакомые, войной опаленные. Вышел наутро к местечку своему и замер: развевался фашистский флаг над крышей школы.

3. Пустынны и тихи были улочки: не ездили подводы, не лаяли собаки, не кричали петухи, и не раздавался привычный звон молота о наковальню. И слышал Илья стук сердца своего, и рвалась душа навстречу к дому родному и холодела от неведения. И медленно катилось по небу солнце багровое, и казалось Илье: никогда оно уже не спрячется в лесу на западе. С детства он знал то место, куда уходило оно спать по ночам.

4. И вспомнилось Илье. Однажды мальчонкой пошел он вослед за уходящим солнцем – захотелось узнать, где дом его. Шел он и шел полянами и лесами, пока не скрылось солнце. И настигла его ночь, но не испугался он. Устроился на стоге сена, а утром, когда разбудило его солнце, опять за ним пошел. И пришел к дому своему. Встретили его заплаканные родители и спросили: “Где ты был, Илья?”. И ответил он: “Я за солнцем ходил”. Улыбнулся отец Израиль и сказал: “Для человека солнце там, где дом его родной”. – “У каждого, значит, есть свое солнце?” – спросил Илья. “Солнце на всех людей одно. И всем оно дает в равной мере радость и тепло: и человеку, и зверю, и растениям. Все живое на свете – дети его”. И сказал Илья: “Я понял тебя, отец. Если будешь идти за солнцем, всегда к дому придешь”.

5. И спросил у солнца Илья: “Значит, и наши враги – дети твои?”. Не ответило солнце, только еще краснее стало, как человек от стыда. “Дети одной матери разве могут быть врагами?” – переспросил Илья. Но молчало солнце. И только струились лучи его на землю, словно слезы кровавые. Впервые видел Илья солнце плачущим. И больно, и страшно было ему смотреть на него.

6. Закрыл глаза Илья. И донеслись до него выстрелы и крики человеческие. И не стало солнца, растворилось в ночных облаках. И пошел Илья, крадучись, вдоль улицы. И не было огней ни в одном окне.

7. Подошел Илья к дому своему. Выбиты были все окна в нем и сорваны двери с петель. И тьма густая была внутри его. Поднялся он на крыльцо, переступил порог и спросил во тьму: “Есть кто-нибудь?”. И только глухо отозвалось эхо ему. Шел он из комнаты в комнату, привычно обходя в темноте те места, где стояли и стол, и шкаф, и стулья, но не чувствовал тепла их рядом. Лишь шуршала бумага на полу, да крошились под ногами стекла. И когда выглянула из-за тучи черной луна и пролила свет свой через проемы окон, увидел он: пуст дом.

8. Опустив голову, начал выходить он из дому и все не решался ступить на места те, где вещи когда-то стояли: чувствовал их нутром своим, но не мог принять то, что глаза видели. Задрожали ноги у него и обломились. И упал он на пол обессиленный, и учащенным дыханием улавливал еще неостывшие запахи дома своего. Скрылась луна за тучами, и тьма опять поглотила все. Но и за закрытыми глазами видел Илья и стол, и стулья, и часы на стене, и швейную машинку на тумбочке; и слышал он родные шаги и матери, и братьев, и порхающую походку сестры Ханночки, и как тяжело и устало поднимается на крыльцо отец.

9. И все это закружилось перед ним и в нем: и задрожали стены, и задрожал дом и начал медленно подниматься в небо. И вползали в разбитые окна облака и носились по комнатам и, подхваченные сквозняком, уносились прочь. И слышались Илье в перестуке облаков под ветром голоса родных, и звук молота о наковальню в кузне, и бой часов стенных, и журчание воды на кухне под руками матери – и все они сливались в один гул и заполняли дом и проникали в душу его.

10. И закричал Илья: “Мама!”. И все вокруг заполнилось голосом его, и отзывалось со всех сторон по всем краям земли: “Мама!”. И от этих голосов очистилось небо от туч, и парил один его дом в пространстве бездонном, и заполняли его удары сердца Ильи.

11. И стал просить себе у Бога смерти Илья: “Довольно уже, Господи, возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих”. И глаза закрыл. И тут коснулся его плеча ангел и сказал: “Встань, ешь и пей, ибо дальняя дорога пред тобою”. Осмотревшись, увидел Илья в головах у себя хлебец, какие обыкновенно пекут на горячих камнях, и кувшин с водой. Подкрепившись чудесно посланной ему пищей, открыл глаза Илья.

12. Дом стоял на земле, и ветки яблонь тянулись к нему через окно. Собрал он последние силы, встал и вышел из дома своего. Стояла тьма вокруг, и от тишины ночи звон стоял в ушах.

13. Крадучись, подошел к первой хате соседа своего и постучал. “Кто там?” – отозвался наконец-то тревожный голос. “Илья”, – ответил он. “Сгинь! Сгинь!” – прохрипел голос. “Сосед, разве не узнаешь меня?” – “Не знаем таких…”. И сколько ни звал Илья – не было ему больше ответа.

Постучал он в следующий дом и назвался. “Иди, иди подальше, нечистый!” – был ответ.

14. И шел Илья от улицы к улице, от дома к дому, и звал, и стучал – и повсюду отвечали ему голоса испуганные: “Нельзя нам жидов пускать”. “Куда ж мне идти?” – спрашивал он. “В гетто твоя дорога” – “А что такое гетто?” – “Там теперь все нехристи будут жить” – “За что нам такое?” – “Из-за вашего жидовского отродья все беды земные свалились на головы наши. Пришел великий час расплаты за грехи ваши”. И ни в одном доме больше не ответили ему, не скрипнул засов, не открылась навстречу дверь.

15. Вспоминал Илья хозяев домов и вдруг понял: все дома, где жили евреи, мертвы и пусты – окна выбиты, двери настежь и вещей в них нет.

16. И вышел Илья на площадь. Стоял на ней фонарь, один на все местечко, а под ним приколочен щит с надписью: “Всем жидам собраться на площади к девяти утра с самыми лучшими вещами. Великая Германия забирает вас к себе. За отказ – расстрел. За опоздание – расстрел. Кто спрячет – расстрел. С нами Бог – он призвал нашу Великую Германию установить немецкий порядок на земле”.

17. Стоял Илья, смотрел Илья, думал Илья. Был он один, как Адам на земле. И некого ему позвать, некого спросить: “За что?”.

18. “И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы своя; и небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих… Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?” (Откровен. 6:13, 14, 17).

19. И вдруг раздался окрик за спиной Ильи: “Хенде хох!”. Не оглянувшись, побежал Илья. И разорвали ночь выстрелы. Спрятался Илья за угол дома и слышит гневный голос из окна: “Иди отсюда, жид! Не накликай беду на нас – своих хватает!”. – “Извините, – сказал Илья. – Не враг я соседу своему”. И бросился прочь от дома Илья и бежал посередине улицы, чтобы ни на чей дом людской беду не накликать.

20. Выбрался из местечка, а там уже и лес за лугом чернел. И подумал Илья: “Раз стал человек человеку чужим – лучше с волками жить”. И побежал Илья, не таясь, по лугу открытому. Густая трава стелилась перед ним и не хватала за ноги, и кусты раздвигались впереди него, уступая дорогу к лесу, и сжимались кочки под ним, чтобы был гладким его путь к спасению. И уже слышал он призывные голоса деревьев в лесу, и бежал перед ним заяц быстроногий, указывая дорогу прямую, и ждал его на опушке волк, чтобы увести в стаю свою, и спряталась луна, чтобы скрыть его во тьме от глаз врагов его, и сбивал ветер в сторону пули от него – все на земле помогали ему сохранить жизнь свою.

21. А когда вдохнул он влагу лесную в дыхание свое и коснулись руки его ствола первой сосны – вдруг сердце ему обожгло. Успел еще обнять он шершавый ствол сосны и прижаться грудью к ней опаленной. Но подкосились ноги под ним, разжались руки – и рухнул на землю, и раздался голос матери Рахиль над ним: “Не ложись на землю сырую – простынешь….”.

22. Открыл он глаза в последний раз, чтобы навек их закрыть, и увидел над собой однокашника своего Кольку и услышал голос его: “Подох…”. И отозвался ему голос другой: “Не убег, жидовина! Еще от одного инородца очистили мы землю свою….”.

23. И вылетела душа Ильи и закружилась над плотью своей. И видела она, как топтали ее три мужика с черными повязками на рукавах. Потом, утомленные, сели они на поваленный ствол и закурили, утирая пот с кроваво-красных лиц. И сказал один: “Закопать бы надо”. И ответил второй: “Волк его в своей утробе схоронит”. – “Пошли, замочим это дело, – третий сказал. – Вытрясем, ети ее мать, самогонку с лавочника”. И встали они, и пошли, покуривая и оплевывая землю на пути своем.

24. А душа Ильи, как и назначено ей по срокам жизни человеческой, все еще кружилась над плотью своей. И не прикасались к ней ни зверь, ни птица ни ночью ни днем.

25. А на третий вечер приблизились к плоти Ильи две фигуры. Подняли ее на руки, омыли лицо водой, причесали волосы, завернули в белую простыню – саван, как и положено у евреев, вырыли могилу и опустили в нее. И когда зажглась свеча над убиенным и осветились лица людей, узнала парящая над ними душа Ильи могильщиков тела своего. И сказала Мария, жена названого брата его: “Пусть земля тебе будет пухом, Илья”. И сказал Иван: “Прости Илья, что не мог уберечь я тебя, названого брата моего. Помутилась от страха душа моя”. И сказала Мария: “Он поймет и простит: доброе сердце у Ильи было”. И пошли они, крадучись, к дому своему.

26. И такая стояла тишина над могилой Ильи, словно сам Бог опустился с небес и скорбел над телом убиенного сына своего.