Детство и отрочество С. А. Цетлина (1855 – 1925) прошли в еврейском местечке в черте оседлости в Белоруссии в глубоко религиозной семье хасидов. Его образование в различных хедерах ограничивалось постижением премудростей талмудизма. И по окончании этого образования он остался, по его собственному выражению, “круглым невеждой”. Светские книги были ему недоступны, а нахождение в доме русской книги, независимо от ее содержания, считалось большим грехом. Русского языка до 12 – 13 лет он практически не знал. И в то же время воспоминания (“Дневник”) написаны хорошим, богатым и образным русским языком.

Все его дети (он был отцом пяти сыновей и пяти дочерей) окончили русские гимназии, получили высшее образование. Почти все принимали то или иное участие в общероссийских общественных движениях (ни один не примыкал к объединениям сионистского направления). Некоторые из его детей имели русских мужей и жен (кстати, моя бабушка, жившая после смерти мужа в нашей семье, мне, 10-12-летнему мальчику, шутя, советовала жениться на русской – уже не помню по каким мотивам). Все это говорит о том глубоком и тяжелом духовном переломе, который пережил автор в свои зрелые годы, о той колоссальной работе над своим образованием, о его сложном внутреннем интеллектуальном мире, ведь по своей профессиональной деятельности, которая кормила семью, он был всего лишь торговым служащим. Думается, что такой перелом, который пережил автор, характерен для большой части думающих евреев местечкового происхождения.

Для читателей “Дневника” интерес к нему и к личности автора будет связан с общественной деятельностью и судьбой его детей. Как уже было мной упомянуто, у него было 10 детей: Лев 1877 года рождения, Борис 1879 г. р., Эмиль 1880 г. р., Мария 1885 г. р., Михаил 1887 г. р., Семен 1888 г. р., Дарья 1891 г. р., Ревекка1892 г.р., Елизавета1893 г.р., Любовь1895 г.р.

Большинство из детей стали активными революционерами, “жильцами” царских и советских тюрем, лагерей, ссылок, жертвами ленинско-сталинских репрессий. Их деятельность достаточно широко известна по политической и мемуарной литературе, материалам общества “Мемориал”. Даю краткие “персоналии”:

Лев Соломонович – член РСДРП, возглавлял Московский комитет партии в 1902 – 1903 гг., был делегатом II Съезда РСДРП (под псевдонимом Белов), после съезда – меньшевик, после 1906 года от революционной деятельности отошел, занимался редакционно-издательской деятельностью.

Борис Соломонович – один из вождей меньшевизма (партийный псевдоним Батурский), член ЦК меньшевиков, умер в 1920 году в тюремном госпитале. (Госпиталь размещался в Витебской гимназии, в зале, на сцене которого была высечена его фамилия как выпускника – золотого медалиста).

Эмиль Соломонович – примыкал к РСДРП, в советские времена – в ссылках. В 1937 году – расстрелян.

Михаил Соломонович – активный эсер, член ЦК партии, с 1918 года в лагерях и ссылках, в том числе – в Соловецком лагере СЛОН, в котором погибла его жена, сам он был расстрелян в 1937 году.

Семен Соломонович – меньшевик, вместе с братом Михаилом был в Соловецком лагере, затем в ссылке, расстрелян в 1938 году.

Дарья Соломоновна – меньшевичка, была вместе с мужем – видным меньшевиком М. И. Бабиным – в СЛОНе, умерла в ссылке, муж ее был расстрелян в 1937 году.

Любовь Соломоновна – меньшевичка, в советское время с небольшими перерывами находилась в ссылке.
Любовь Соломоновна - меньшевичка, в советское время с небольшими перерывами находилась в ссылке.Б.Л.Цетлин

ИЗ ДНЕВНИКА

 

Солнце моей жизни повернуло к закату. Я вступил в седьмой десяток своих лет и теперь живу Божьей милостью, ибо мои силы уже слабеют... Чувствую, как старость на меня наседает, и сознание неизбежного конца часто смущает и давит... Это и есть та капля яда, которая, по словам Талмуда¹, постоянно висит на кончике меча у ангела смерти; этот яд постепенно отравляет организм, разрушая его физические и духовные силы.

Воспитанник хедера, я с раннего детства находился в тех же условиях и обстановке, в которых росли и учились еврейские дети 60-х годов прошлого столетия (XIX в. – ред.). Кто читал Абрамовича² и других еврейских писателей, особенно Буки-бен-jогли (д-ра Каценеленбогена³), тот знает, что это за “школа”. В моей памяти особенно ярко остался один день моего раннего детства. Это день, когда отец ввел меня в хедер. Как будто это случилось вчера, я вспоминаю все мельчайшие подробности этого замечательного дня. Помню, еще осенью, когда мне не было пяти лет, к нам приходил мой будущий учитель и указал, что мне пора в хедер⁴. Но родители решили отложить до весны. После Пасхи в первый день месяца Ияр мама разбудила меня раньше обыкновенного и, когда она меня одевала, была со мною особенно ласкова и, целуя, повторяла: “Сегодня тебя введем в хедер, сегодня ты станешь евреем, будешь изучать святую Тору, будешь ученый. Одели меня “по-субботнему” и повели в синагогу. Во время молитвы отец держал за руку и обращался со мною особенно нежно, как обращаются с большой драгоценностью. Я был очень торжественно настроен, ни на шаг не отходил в сторону и ждал... После молитвы вокруг нас собрались родственники и близкие; все смотрели на меня, гладили по голове, хлопали по плечу, приговаривая: “Ты будешь ученым”.

Отец закутал меня в свой талес, взял на руки и понес в хедер. Всю дорогу он нес меня на руках, а за нами шли все приглашенные. Дверь хедера открылась, и навстречу нам вышел учитель и провозгласил: “Благословен пришедший”. Меня посадили на скамейке, где сидели еще мальчики моего возраста. Учитель развернул передо мною большой лист с большими буквами еврейской азбуки и, обращаясь ко мне, тоном немного суровым, но торжественным, сказал: “Вот буквы, которыми написана наша святая Тора, ты сначала выучишь буквы, потом слова, святые слова нашей Торы⁵”.

…Мой первый учитель, долженствовавший дать мне первые элементарные знания библейского языка, был полным и круглым невеждой. Никакой грамматики, никаких правил. Зазубрив название букв, перешли прямо к чтению слов. Учебником служил молитвенник.

Я переходил от одного меламеда (учителя) к другому, и не могу остановиться, чтобы запомнить хоть одного из них добрым словом и теплым чувством. Все они были похожи один на другого. Преподавание Талмуда шло одинаково сухо. Шесть лучших детских лет прошли в темных, тесных хедерах под владычеством меламедов, которые занимались “острением мозгов” своих учеников. Кто не изучал Талмуда и его комментаторов, тот не знает, не имеет представления о той тонкой эквилибристике ума, которая, по словам одного талмудиста, характеризуется “проведением слона сквозь игольное ушко”. Бывало, после долгих, иногда двухчасовых, казуистических прений по поводу одного вопроса, поставленного одним из талмудистов, после многочисленных предпосылок, обоснований, сравнений множества цитат из Библии, вопросов, ответов, утверждений, опровержений – выясняется, что все так ясно, просто и что даже вопроса никакого не было... В то время детский ум, утомленный до крайности, испытал радость “победы”, когда все распуталось и все стало ясным. Но чего стоила ребенку 9 – 10 лет эта мозговая работа! В продолжение двух и более часов мальчику приходилось напрягать весь свой еще неокрепший мозговой аппарат, чтобы ни на секунду не терять нить запутанного клубка, ибо во все это время учитель зорко следил за каждым учеником и, обращаясь то к одному, то к другому из мальчиков, проверял и щупал мозговой пульс каждого.

…Две субботы из этого детского периода остались в моей памяти. События этих двух суббот, кончившиеся для меня довольно печально, имели место в разное время, и я теперь не помню их хронологию, помню, что одно было зимою, другое – весной. У меня был младший брат, его звали Хаимом; он был моложе меня на 3 года и умер от тяжкой болезни, когда мне было 9 лет. Мама очень горевала и много плакала. Можно себе представить, как она, после того как я остался единственным сыном, сосредоточила все заботы на мне; во мне она видела все содержание ее жизни. И вот в одну субботу после обеда я вышел из дома и очутился в кружке мальчиков, увлекших меня на озеро кататься (тогда еще коньков не было). Я сознавал, что совершаю нечто преступное – само катание в субботний день считалось грехом, но соблазн был велик, я так редко пользовался свободой, так редко позволял себе такую прогулку, что забыл о грехе... На озере я был ослеплен ярким светом; был великолепный солнечный январский день; озеро в местах, не занесенных снегом, блистало чудным светом, лучи солнца отражались на льду ярко-пунцовыми красками... Этот день и вид озера сохранились в моей памяти, но, увы, печально кончилось для меня это зрелище: я, не знаю как это случилось, упал в прорубь. К счастью, место было неглубокое, и я не соскользнул под лед, а уперся ногами в дно. Я был испуган настолько, что трясся всем телом... Озеро находилось недалеко от Любавической синагоги, оттуда прибежали люди, схватили меня, закутали в шубу и отнесли домой. Что со мною было, я не помню. Сколько дней я пролежал – тоже не помню;  когда я пришел в себя и увидел маму, печальную и со слезами на глазах, я сам расплакался слезами раскаяния. Мама говорила о великом грехе, совершенном мною, что Бог меня наказал, но в своей великой милости, благодаря заступничеству ее предков, Он, Всевышний, помиловал меня и оставил в живых. Слушая ее, я был проникнут раскаянием, я видел и чувствовал всю опасность, в которой я находился, и верил, что Бог меня спас, явив мне свое милосердие. О, чистое, золотое детство, я еще не знал сомнений, не задавал вопросов... Мне было приятно, что Бог меня помиловал, и я искренне каялся.

Вторая суббота кончилась для меня так же печально, хотя моему здоровью не было нанесено никакого вреда. Христианское население местечка Шклов, как вероятно и в других местечках, населенных евреями, занимало особый квартал на окраине, за которым тянулись хлебные поля и луга. Христианское население местечка жило мирно и в ладах с еврейским, а беднейшие из христиан исполняли разные работы в еврейских домах, особенно по праздникам. Никогда между нами не было и не могло быть никаких эксцессов. Но зато еврейские дети вечно “воевали” с христианскими детьми. Из года в год, может быть, из века в век тянулась эта “война”. Евреи всегда вели наступление, а христианские дети не выходили из пределов своего квартала и “оборонялись”. Оборона была настолько искусна и внушительна, что, обыкновенно, наступающие не выдерживали и редко “отступали в порядке”, а почти всегда “бежали без оглядки, побитые и искалеченные... Наступление предпринималось всегда по субботам после обеда, когда еврейские дети группами отправлялись на “штурм” христианского квартала; последние уже ожидали штурмовавших, устроив засады и, окружив нас, отступавших, начинали драку, последствием которой всегда было наше бегство. Это, однако, не мешало рассказывать о нашем искусстве, с каким мы вели “атаку”, и о нашем “геройстве”... Наслышавшись этих рассказов, я вступил “добровольцем” в дружину моего товарища по хедеру, мальчика крепкого и рослого, и в одну субботу (после Пасхи) отправился с отрядом на штурм. Сначала все шло хорошо; мы с шумом ворвались в квартал, пробежали несколько домов, не встречая препятствий, как вдруг из ворот одного дома высыпало человек 10 мальчиков и, загородив нам дорогу, стали в позу, засучив рукава. Помню, один “большой” со свирепым лицом и руганью схватил меня за шиворот и начал трясти, а другой рукой ударил меня... Я совершенно не умел драться и был ошеломлен и испуган. Я рванулся, но он схватил меня за рукав и оторвал его... Это был рукав моего “субботнего” сюртука. Я бежал, не помня себя, и был охвачен ужасом от случившегося несчастья. Как скрыть от мамы этот инцидент, как избавить ее от волнения, а себя от наказания и неприятностей – вот что занимало меня в ту минуту. Один из товарищей, узнав о моем несчастии, потащил меня к себе, там мы как-то прикололи булавками и иголками оторванные места. Мне удалось войти в дом незамеченным, наскоро переменить сюртучок, а назавтра я тихонько понес сюртук к портному, который был искусным “лапотником”, и он починил разорванные места так, что они стали незаметны. Так печально кончилось для меня “добровольчество”, и я больше на “войну” не пошел.

…Мой отец проводил 8 – 9 месяцев в году вне дома (в Москве и по ярмаркам); но в то время, когда он был дома, он выказывал мне большое внимание, интересовался моими познаниями, сговаривался с учителями, переводил меня по своему усмотрению от одного учителя к другому, если встречалась надобность; он был со мною всегда ласков, всегда добрый и благорасположенный. Он был очень набожный и принадлежал к хасидам, но в жизни он был человек с большой практикой благодаря пребыванию в Москве и других крупных центрах. Он не сочувствовал маме в ее вожделениях сделать меня ученым раввином, которые, за ничтожным исключением, всегда бедны и голодны... Будучи вхожим в дома богатых еврейских купцов, которые в то же время были набожные и не переставали изучать Талмуд и его комментаторов, он мечтал видеть меня таким богатым и ученым. Однажды мой отец рассказывал маме в моем присутствии, как он был принят очень богатым евреем по торговому делу. Это было зимою. В большой, богато убранной комнате, у большого покрытого роскошной скатертью стола, при двух больших стеариновых свечах, за раскрытым фолиантом Талмуда роскошного Славитского издания сидел благообразный, известный купец... В то время я, прислушиваясь к рассказу отца, решил, что гораздо приятнее быть в положении богатого купца, чем в положении раввина.

Мой отец не был богатым человеком и не имел больших капиталов, но имел, по выражению Шолом Алейхема⁶, “маленькое состояньице”. Тем не менее и, несмотря на свои слабые денежные средства, он был, по словам мамы, “очень расточителен”. Его расточительность выражалась в том, что он всегда давал “широкой рукой”, никогда не отказывал знакомому в одолжении денег, зная, что берущий едва ли сможет вернуть; во всех общественных делах и в синагоге мой отец был в рядах первых дающих, после таких крупных богачей, как Моносзоны и Тривассы. На этой почве между мамой и отцом часто бывали “стычки”, когда она узнавала о размерах той или иной выдачи. Помню, раз ей стало известно, что он выдал своему бывшему сослуживцу, человеку, обремененному большим семейством, выдававшему одну из своих семи дочерей замуж, 100 рублей. Мама накинулась на него с упреками, что он не должен, не имеет права, т. к. он не жалеет свою семью и разоряет свое благосостояние, что у самого немного сотен осталось, а Фишка (берущего звали Фишель) никогда не отдаст и т. д. На это мой отец – как теперь помню – прехладнокровно ответил: “Ты совсем глупая и ничего не понимаешь, а, главное, я ведь знаю, что ты не такая уж жестокая, чтобы не пожалеть Фишеля; ведь у него никаких источников добыть денег нет, и партия расстроится, если он не справится со свадьбой. Ты ведь знаешь, что у него еще три зрелых девицы налицо, и еще три подрастают… Имеешь ли ты понятие, какое это Богоугодное дело? А что ты говоришь, что я разоряю свою семью, то опять по глупости своей: у нас только один мальчик (старшая сестра была уже давно замужем и жила в другом городе), и когда придет счастливая пора его женить, то такие мои поступки сослужат нам и нашему мальчику хорошую службу, ты ведь меня понимаешь...”. Спокойный тон и убедительность речи подействовали, но мама не унималась и уже более спокойным голосом бросила: “А я понимаю так, что, если бы ты сохранил у себя эти десятки и сотни рублей, мы могли бы дать тысячи приданого нашему мальчику, да, тысячи, что послужило бы ему еще лучшую службу”. На это отец невозмутимо ответил: “Ты говоришь так по неопытности, как провинциалка, в больших городах и богатых домах не смотрят на количество приданого, а главное внимание обращают на репутацию и жизнь родителей. Кроме того, ты забываешь, что за одалживание денег бедному Бог вознаграждает “процентами” на этом свете, сохраняя “капитал” в будущем мире”.

Моя мама была женщина простая, трудящаяся и чрезвычайно богобоязненная. Она была дочерью известного в то время в Шклове главы талмудической “академии” рабби Хаима Сусловича. После ее свадьбы было решено, что она должна заняться “делом”, т. к. мой отец был слабого сложения, хилый и на него была, по-видимому, слабая надежда в смысле заработков. Почему она из всех видов торговли стала меняльницей, неизвестно, во всяком случае, не потому, что у нее был большой капитал и банкирские способности – качества и условия для банкира, а наоборот, именно потому, что у нее не было совсем капитала, а способности – их в то время для финансовых операций не требовалось. Поэтому она остановилась на этого рода деятельности. Когда я уже был большой, она мне рассказывала, как изворачивалась в первое время. Тогда в ходу было много медной мелкой монеты и ассигнаций. В Шклове в то время была большая хлебная торговля благодаря Днепру, по которому большими баржами хлеб и разные виды круп доставлялись из “низу”, т. е. с Украины, из Киева и т. п. Крупные хлебные торговцы и оптовые лавочники были всегда завалены “медяками” и ассигнациями, в обмене коих на крупные купюры у них была большая нужда и забота… Это использовали некоторые специалисты-менялы, которые не только обменивали медяки, но и ссужали торговцев вперед крупными деньгами, получая от последних в уплату медяки, но за это получали довольно высокий лаж (процент)… На конкуренцию с этими менялами у моей мамы не могло быть никаких надежд, но она пользовалась поддержкой и доверием, была аккуратна – и это было достаточно, чтобы стать на ноги. Она открыла “столик”, на котором стройными рядами стояли столбики медной и серебряной монеты разных достоинств – это был ее товар, который обменивался каждому на бумажные деньги бесплатно и за плату. Медяки же она получала от торговцев в кредит и должна была к условленному сроку отдать кредитными, за что получала установленный лаж. Если она не успевала обменивать всю сумму полученных медяков, она делала все, чтобы быть аккуратной – сама одалживала у знакомых, иногда платила проценты, но к сроку являлась с деньгами. Впоследствии, когда мой отец сначала служил, а потом сам стал комиссионером по мануфактурной торговле в Москве, мама увеличила и расширила свою “торговлю” деньгами, поручая отцу обмен разных знаков оплаты, которые имели успешное хождение в Москве. Надо заметить, что после крымской кампании не было устойчивой валюты и провинция направляла в Москву бумажные и металлические деньги для обмена, и на этом хорошо зарабатывали. Маму все звали в местечке Гадася-меняльщица. Под этим именем знали ее и стар, и млад. Мама была совершенно безграмотная: умела только читать по-еврейски молитвы и женскую религиозную “литературу”, писать она не умела, как и читать писанное. Несмотря, однако, на безграмотность, она хорошо вела свои дела; имея несколько кредиторов и дебиторов, она помнила счет каждого со всеми подробностями. Позже, когда я научился писать и считать, я по ее просьбе стал записывать в тетрадку счет каждого клиента.

Отец был человек с широкой натурой. Он любил общество, не жалел тратить деньги на угощение, одевался прилично и всегда чисто. Возвращаясь из своих поездок домой, он всегда привозил хозяйственные вещи, материи разные и обувь. Раз он привез мне сапожки, щегольски сшитые по-московскому, с высоким каблуком и со “скрипом”. Помню, как я был в восторге, долгое время почему-то их не носил, а каждый день, приходя из хедера, вынимал их из комода и любовался ими. В другой раз он мне привез шашечную доску с шашками, сказав, что на хануку (праздник макавеев в декабре) он меня научит играть в шашки. У меня была маленькая коллекция игрушек: плясун-паяц, танцующий медведь и т. п. – все это отец привозил мне из Москвы, когда мне было 7–9 лет; когда же я перешагнул первый десяток лет, характер игрушек изменился – тогда подарки отца состояли из зонтика, палочки, картуза модного, галстука и т. д. Вообще, отец меня немного баловал, выказывая наружно строгость в обращении со мною.

Мама меня не менее любила, часто целовала и ласкала, но никогда не дарила мне ни одной игрушки, напротив, упрекала отца, что он тратит деньги на “ничто” и “совсем избаловал мальчика”.

…Как глубоко и широко мой отец знал Талмуд и письменную раввинскую литературу, мне неизвестно, думаю, что не очень. Часто (я сам слышал) он жаловался своим близким друзьям, что он не может осилить то или иное место в таком-то трактате, что забота и мирская суета не позволяют ему усидчиво изучать Гемару, отчего он отвыкает и забывает то, что знал. Зато мой отец очень интересовался Каббалой⁷ и, как хасид⁸, он был поклонником Копысского цадика⁹, ребе Лейбеле (после смерти любавического цадика ребе Менделе, пользовавшегося громадной популярностью во всем белорусском пространстве, в том числе в Литве и части Польши, его сыновья разделили между собой “царство”, так ребе Шмуелке занял кресло отца в Любавичах, ребе Лейбеле поселился в Копысе, ребе Залман – в Лядах. Каждый из них имел свой круг почитателей и поклонников). У моего отца были книги каббалистического содержания, которые он часто читал с большим вниманием и углублением. Иногда в местечко являлся “посланник” ребе Лейбеле, который должен был всюду распространять учение своего патрона и привлекать новых поклонников, и тогда он в круге поклонников цадика повторял “доклады” ребе Лейбеле с объяснением и толкованием каббалистической науки. Если этот посланник оставался в местечке на субботний день, то он приглашался моим отцом на третью трапезу, обязательную после минхи (молитва перед заходом солнца). Приглашалось еще человек 5 – 6 видных хасидов, причем мама была в таких случаях предупреждена в пятницу, чтобы она приготовила все нужное для компании хасидов. Мама, будучи чрезвычайно расчетливой, зная, что каждая заработанная копейка стоит громадных трудов, бывала недовольна такими распоряжениями отца, но, уважая отца и дорожа репутацией своего дома, старалась угощать гостей на славу, что доставляло отцу большое удовольствие. Каждое подаваемое блюдо встречалось отцом с благодарностью и похвалой, а гости льстили ей, называя ее “деятельная женщина”. Само собой разумеется, что не обходилось без изрядной выпивки и пения напевов цадика. Беседа вертелась вокруг цадика ребе Лейбеле и его учения. Посланец докладывал о каком-то новом и очень глубоком каббалистическом толковании Зогора (это основная книга каббалы, все остальные книги и писаные доклады – комментарии к этой книге) и ознакомлял присутствующих с основными тезисами, какими ребе Лейбеле руководствовался. Трапеза, начатая до захода солнца, часто затягивалась за полночь, с перерывом для вечерней молитвы. Провожали субботу с пением и большим вдохновением и торжественностью; все время говорили только и исключительно о вопросах вероучения и толкования Талмуда и каббалы и ни одного слова о вопросах будничной и частной жизни.

...Мне минуло 11 лет – весной отец только что приехал на Пасху домой. Я услышал следующий разговор отца с мамой:

Отец: Знаешь, Залман Бабиновицер просит нашего мальчика к себе в хедер.

Мама: Слава Всевышнему. Но ему нужно будет много платить, ты с ним сговорился?

Отец: Э, глупенькая, о чем ты позаботилась. На это Бог особо посылает. А главное то, что он нашего мальчика знает и хочет иметь его в своем хедере.

Мое сердце затрепетало от радости, услышав, что я поступаю к Залману Бабиновицеру. Этот меламед (учитель) считался лучшим в местечке для детей среднего возраста (10 – 15 лет). В его хедере учились преимущественно богатые ученики и не более шести учеников. Сам он подбирал учеников, более способных и скромных детей; тупиц и избалованных учеников он в свой хедер не принимал ни за какую плату; поэтому-то он и имел популярность, и все знали, что он обучает успешно. В синагоге место моего отца было рядом с его местом, таким образом, он имел возможность часто заговаривать со мной и незаметно для меня знакомился с моими познаниями и ощупывал мой ум и способности. Среднего роста и средних лет, благообразный, с окладистой, всегда тщательно расчесанной бородой, всегда аккуратно и чисто одетый, он держал себя с большим достоинством и внушал к себе уважение всех жителей местечка. Даже его конкуренты, не пользовавшиеся таким успехом, постоянно завидовавшие ему, не могли сказать о нем ничего худого и, отрицая его действительные качества, говорили, что он “счастливчик”, “в рубашке родился” и т. п. Его враги (кто их не имеет?) говорили, что он увлекается “берлинским просвещением” и читает книжки. Этим они хотели бросить тень на его богобоязненность. Но это ему не вредило, потому что благодаря уму и такту он всегда был на хорошем счету в богатых домах; родители его учеников всегда были довольны преподаванием и всегда брали его под свою защиту, когда он в ней даже не нуждался. В действительности, он был человек по-еврейски просвещенный. Вместе с его большой талмудической эрудицией он хорошо знал Маймонида, изучал всю религиозно-философскую литературу и философских комментаторов Библии.

На Пасху упомянутый учитель зашел к нам. Папа уже раньше с ним сговорился, и его появление у нас дома имело целью сблизиться со мною. Мама поставила на стол пасхальное угощение, а он пригласил меня к себе, угощал меня и обласкал, сказав, что он не строгий, но что его ученики слушаются его и исполняют его требования, т. е. из любви, а не из боязни. Сказав адрес его хедера, он просил меня назавтра после праздника прямо в хедер в 10 часов  утра.

…Я подружился с одним мальчиком моих лет, который жил раньше в Москве и одновременно со мною поступил к этому учителю. Отец его, зять богатейшего в Шклове Ш. Моносзона, был – еврейским интеллигентом (известный впоследствии сионист Членов), юрист по образованию, знал хорошо древнееврейский язык и Талмуд. Мальчик – его также звали Залман – упитанный, щегольски одетый и красивый, говорил и читал по-русски. В “хедерной” науке он мало успевал и не проявлял охоты учиться, иначе говоря, ленился, но он был добрый и скромный, и мы подружились. Нашей дружбе способствовало и то, что учитель всячески покровительствовал нашей дружбе и сближению, желая, чтобы я воздействовал на него, т. к. я больше его прошел и лучше его понимал, а также проявлял больше внимания. Очень возможно, что учитель предупредил его родителей о наших товарищеских отношениях (на пользу ему), и когда я в первый раз пришел к нему домой, его родители и сестры встретили меня очень радушно, посадили за стол, угостили чаем, конфетами и печением, а когда я уходил, его мама положила мне в карман орехи и конфеты и просила меня бывать у них. Однажды вечером, когда я сидел в комнате моего товарища, вошла его старшая сестра, девушка лет шестнадцати, и заговорила с мальчиком по-немецки (у них была гувернантка немка-еврейка), и спросила меня, понимаю ли я по-немецки... Потом спросила: “И по-русски не понимаешь?”. Я должен был сознаться, что я едва читаю, а не понимаю, потому что у нас никто никогда не говорит на этом языке. Она упрекнула брата, что он со мною не читает по-русски, и дала мне книжку. Это была первая книжка, прочитанная мною с большим трудом, с помощью словаря (русско-еврейский), который она же мне дала. Название книжки Бова Королевич. Как я читал эту книжку – нынешние дети не поймут... Не зная ни одного слова, я должен был каждое слово посмотреть в словаре, записать и запомнить; не зная грамматики, я записывал одно слово несколько раз со всеми окончаниями, пока чисто практически не усвоил значение падежей. Таким образом, я первоначально прочел книжку, едва понимая ее содержание; и только во второй раз я ее понял, и она мне очень понравилась. Нужно прибавить, что читать русскую книгу считалось тогда ересью и чуть ли не богоотступничеством, так что читать мне приходилось, прятавшись и в минуты, когда мама не была дома или была занята и на меня не обращала внимания. Но именно это обстоятельство и подстрекало меня к чтению русских книжек; мне эта таинственность очень нравилась. Раз я был пойман с книжкой, которую я читал, держа ее поверх раскрытого трактата Талмуда. Мама раскричалась, выхватила книжку из моих рук, бросила на пол и стала допрашивать, где, у кого я взял эту “заразу”. Я стоял бледный и молчал. Я боялся сказать, где получил книжку, ибо, во-первых, мне было бы воспрещено ходить к товарищу, а во-вторых, я боялся, что, если я скажу, тогда я никогда больше не получу у товарища книжек по-русски. Убедившись, что я не буду говорить, она схватила книжку и сказала, что пойдет к учителю и покажет ему, какие успехи я достиг у него, в хедере. Мама ходила к учителю на дом, при их разговоре я не присутствовал, но учитель назавтра пригласил меня к себе, сказав, что его жена хочет меня видеть. Вечером, когда занятия кончились, я пошел к учителю. Не успел я войти в комнату, как учитель пришел и довольно сухо начал упрекать меня в оскорблении святыни: держать русскую книгу поверх талмудического трактата и читать ее – это дело равно “осквернению святыни”, и этим я заслужил строгое наказание. Но так как это в первый раз, то он меня прощает, и мама меня тоже простит. Но в следующий раз чтобы я это не повторил. Потом он отпустил меня следующими словами: “Если тебя интересуют такие глупые и “пустые” книжки, как та, что твоя мама мне принесла, то ты можешь их читать в хедере во время письменных занятий и во время обеда, но дома у себя – никогда”. Говоря это, он мне отдал книжку, сказав: “Отдай тому, у кого взял”.

…Так прошли три семестра. Приближался четвертый семестр, в начале которого мне исполняется 13 лет, и я делаюсь религиозно совершеннолетним...

День был субботний, были первые зимние заморозки, было сухо и светло. В синагоге я был вызван на мофтир (вызывают – на мофтир исключительно почетных лиц), и я произносил молитву громким голосом с большою торжественностью и с большим чувством. Отец, вошедший со мною, после произнесения упомянутой выше молитвы, стоял все время возле меня. Но я был очень возбужден и сильно волновался. Дело в том, что мне предстояло перед довольно большой аудиторией ученых и раввинов произносить доклад в духе талмудической схоластики на тему о филактериях⁹. Помню, месяца за полтора до именин, учитель, искавший еще раньше тему для доклада, спросил меня, смогу ли я выучить наизусть и пересказать очень интересный, но довольно длинный доклад, который он наметил для меня в книге известного раввина Малбима¹⁰. Я ответил, что если это очень длинно и остро (глубоко схоластично), то, боюсь, не выдержу и запутаюсь. Но учитель, зная, что мой успех будет в значительной степени, или до известной степени, приписан ему, сказал, что он уверен во мне, что времени еще много и что это совсем не трудно... Он явно спекулировал и не считался с моими силами (физическими).

Доклад оказался чрезвычайно глубокий и острый и довольно длинный (15–17 страниц). Первое время у меня дело не клеилось: выучить наизусть такую длинную, запутанную сравнениями, тонкими острыми выводами, многочисленными ссылками на разных талмудистов и раввинов, казалось мне чрезвычайно трудным, и после трех недель готовки я высказал учителю свои сомнения относительно успеха. Но учитель продолжал ободрять меня и всячески льстил моему самолюбию. Наконец, он попросил меня вечером остаться на час, и он посмотрит. Нужно заметить, что требовалась не декламация, не зазубрить и произносить слово в слово – это было бы еще нетрудно,  но нужно было основательно усвоить, а потом уметь пересказать своими словами по жаргону, допуская только термины на языке Талмуда. Вечером повторилось то же самое, что и раньше: учитель употребил все средства, чтобы склонить меня согласиться; между прочим, он указал и сильно подчеркнул, какое значение должен иметь для меня успех доклада. По его словам, вся моя будущность зависит от того эффекта, который получится от хорошего и толково произнесенного доклада. Я опять взялся за повторение. Прошла еще неделя, и до доклада осталось несколько дней. Доклад стал для меня делом чести, и я напрягал все силы не только для изучения заданной темы по Малбиму, но отыскал (с помощью учителя) другого автора по этому вопросу и усвоил заданную тему для ответа на могущие быть заданы мне вопросы и замечания. К сожалению, это чрезвычайное напряжение, страх и волнение имели сильное влияние на мою нервную систему.

Наконец, все сели за длинным столом, уставленным графинчиками, рюмками и закусками. Я сел во главе, у меня кружилась голова. Отец заметил, что я бледнею, и стал успокаивать, но мне было стыдно признаться и я, собрав все силы, начал свой доклад. Сначала все шло хорошо. Громко, ясно и с достоинством я излагал все мнения авторитетов по заданному вопросу, сравнивал их, разобрал их сущность, отыскивал точки расхождения и согласования и т. д. Но едва я дошел до половины доклада, как мне сделалось дурно, и я, побледнев, остановился. В глазах потемнело, мысли спутались... Мама испугалась, засуетилась, но сидевший за столом Иосель Глобус, по прозванию “Иоше Мас” – фельдшер, доктор и большой талмудист – успокоил маму, предложил мне выпить холодной воды и отдохнуть. Публика и раввины стали хвалить меня и в то же время угощаться. Все обращались ко мне с пожеланиями, но я чувствовал себя неудовлетворенным и, оправившись, пожелал продолжать. Тут обратился ко мне раввин Гуревич с вопросом, но я ему ответил, что сейчас буду продолжать, и в дальнейших прениях и выводах он найдет ответ на свой вопрос. И я стал излагать дальнейшее, для чего мне пришлось вернуться назад. На этот раз я благополучно окончил к торжеству моего учителя и к радости моего отца. Но и я был доволен и чувствовал подъем духа и некоторую гордость, когда услышал из уст раввинов похвалу. В эту минуту я чувствовал себя вдвойне счастливым: достигнутый успех и избавление от доклада, тяжелым камнем висевшего у меня на шее в течение целого месяца.

…Так я переступил порог моего духовного совершеннолетия.

Родители радовались, отовсюду поздравляли. Я сразу вырос, ведь я сам за себя отвечаю! А между тем время шло, и все осталось по старому. Кроме “хедерной” науки, я ничего не знал; учителя мне не взяли, и я остался круглым невеждой. В то время в городе было еврейское училище казенного типа. Смотрителем училища был русский, христианин, учителями же – их было 2 или 3, не помню – были евреи, окончившие высшее раввинское училище в Житомире. Эти учителя наводили ужас на еврейское население своими открытыми выступлениями против религии (они в синагогу не ходили, курили и писали в субботу, не соблюдали “кошер” и т. д.). Это было преступным легкомыслием с их стороны, со стороны тех, долженствовавших бороться с темнотой не налетами открытого нарушения закона, а напротив, не отстраняясь от еврейства, они должны были доказать, что общие знания не вредны для религии, и тогда училище было бы полно. Но эти учителя неумело приступили к исполнению своих обязанностей (тогда и правительство Александра II было искренне воодушевлено желанием просветить евреев). Результат получился обратно-противоположный – детей прятали, а учителей проклинали...

Это не мешало богачам приглашать учителей для занятий со своими детьми. Богачам прощалось то, что низшим классам ставилось в вину, да и сами богачи во все времена умели ценить свободу и пользоваться ею. В доме моего товарища Членова я однажды нашел одного из учителей еврейского училища, тот обратился ко мне с некоторыми вопросами и, узнав, что я интересуюсь древнееврейским языком, предложил взять у него книги, но предупредил, чтобы я книги прятал от родителей, особенно от отца. Мое любопытство было возбуждено, и я попросил дать мне книги. Первая книга была “Любовь Сиона”, роман сочинения Мапу. Эта прекраснейшая поэма, написанная в прозе на чистом и легком библейском языке, представляет собой шедевр классицизма, а язык – чудеснейшую мелодию.

Декабрь, 1917

1. Талмуд (иврит), – букв. – учение. Свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма, охватывающих Мишну и Гемару в их единстве.

2. Абрамович Соломон Моисеевич (публиковался под псевдонимом Менделе Мойхер Сфорим), (1835, Копыль Минской губ. – 1917, г. Одесса) выдающийся еврейский писатель, писал на иврите и идиш.

3. Каценеленбоген Яков Шолом (1877, м. Свержень Минской губ. – 1904, Цюрих, Швейцария), писатель, автор повестей и рассказов.

4. Хедер (иврит) – традиционная начальная школа для мальчиков.

5.  Тора (иврит), – букв. – изучение, закон. В еврейской традиции собирательное название свода законов, данных Б-гом евреям через Моисея; в узком смысле – Пятикнижие и его рукописный список (свиток Торы).

6.  Шолом-Алейхем (Рабинович Шолом Нахумович), 1859, г. Переяслав, Украина – 1916 г., Нью-Йорк, США. Классик еврейской литературы.

7. Каббала (иврит), букв. – получение, предание), эзотерическое еврейское теософское учение.

8. Хасидизм (иврит) – религиозно-мистическое народное движение, основанное И. б. Элиэзером Ба’ал-Шем Товом во второй четверти XVIII в.

9. Филактерии (тфиллин) – прямоугольные черные кожаные футляры, в которых лежат написанные на пергаменте отрывки из четырех мест Торы.

10. Малбим Меир Лебуш – выдающийся талмудист.  Родился в 1809 г. Ученик р. Цеби-Гирша Жидачевского. Раввин в Познани, Бухаресте, Могилеве на Днепре, Кенигсберге, Кременчуге. Автор многочисленных комментариев к Пятикнижию. Скончался в Киеве в 1879 г.