Могила уже готова была принять свою жертву – глубокая, с горками желтой земли по краям, с беловатыми корешками, отрубленными от березки, жасмина и травы, что росли вокруг. У могилы стояла небольшая группка людей – женщины с печальными, как и положено в такой ситуации, лицами, несколько озабоченных мужчин и девочка лет пяти – с черными кучерявыми волосами, в очках, в темном платьице и беленьких туфельках. Одна из женщин держала ее за руку.

Отец девочки, не старый еще мужчина – не много седины белело в его черных волосах, гладким, даже моложавым выглядело его скованное смертью лицо – лежал теперь в открытом гробу на носилках, опущенных на горку желтой земли. Его посиневшие губы будто выражали страдание, казалось, если бы он мог заговорить, сказал бы: “Моя жизнь не нужна была мне, моя жизнь нужна была тебе, моя девочка... Я оставляю тебя сиротой и ничего не могу с этим поделать. Меня сейчас засыплют землей, а ты, маленькая, останешься одна в этом жестоком мире… Там я буду не одинок, там я встречусь с твоей мамой, а ты, наша Анечка, свет наших очей, радость безмерная, останешься здесь одна…”.

Шли последние минуты прощания. Никто не плакал, потому что не было здесь особенно близких покойнику людей. Самой близкой была Фаня, двоюродная сестра Розы – его покойной жены. Но они с Розой так мало прожили вместе, что Фаня не успела с ним близко сойтись. Сказать по правде, то и с двоюродной сестрой Розой они не были особенно близки, все же двоюродная, не родная, но и у Фани более близкой родни не было, так что они с Розой не чуждались друг друга, хотя и встречались не часто. У Фани своих забот хватало – двое детей, муж занят на двух работах, так что дома не помощник, мать-старуха уже два года не встает с постели, только крутись. Но как умер Фима, Розин муж, так и похоронить его было некому, кроме Фани. Вот и хоронила.

Фаня не знала, как хоронят по еврейскому обычаю, и муж ее, Арон, тоже не знал. Да и попробуй, похорони, как делали это предки: объявят сионистами, еще мужа с работы уволят. Вообще жили в страхе: вдруг не угодит муж начальнику – службу потеряет. Доходило временами до смешного. Оформил Арон подписку на собрание сочинений Карла Маркса – как-никак, Карл Маркс был экономист, и он, Арон, экономист, работает бухгалтером в министерстве и читает лекции по бухгалтерии в техникуме. Стали приходить эти тома, да такие толстые, такие дорогие. Фаня возмутилась: “Брось покупать, столько денег на них тратим, лучше одежонку какую детям купить!”.

Побоялся Арон отказаться от подписки, скажут на работе: “Ты что, от Карла Маркса отказываешься!”. Так и заставил теми толстыми томами всю квартиру.

Они евреи, но судьбой определено им жить здесь, в Белоруссии. Никто не выбирает себе ни родины, ни родителей, ни национальности. Но они дружно живут с белорусами, самая близкая Фанина подруга – белоруска Зина… Ни Фаня, ни Арон не хотят отказываться от своей национальности, они и имена свои не поменяли на славянские, как это делают другие евреи.

Теперь евреи не носят, конечно, желтых лат, как во время войны при немцах, но их узнают и иногда оскорбляют. Обидно становится Фане, когда в какой-нибудь длинной очереди за продуктами или в переполненном троллейбусе ей напоминают о ее национальности. Будто, если бы не было в Минске евреев, то и очереди были бы короче, и в троллейбусах бы свободнее.

Они хоронили сегодня Фиму, как хоронят теперь всех людей, как хоронили недавно Розу. Клали в гроб и опускали в могилу.

Люди подходили к покойнику, касались рукой его руки – прощались. Фаня подвела к гробу девочку, взяла на руки.

– Попрощайся, Анечка, с папкой, – сказала взволнованно. Она не знала, сказать ли девочке, чтоб поцеловала отца, или, может, не надо: девочка может испугаться. Но почувствовала, как тельце девочки напряглось, она отшатнулась от гроба, прижалась к тетке. Странно, почему покойник, даже самый близкий, вызывает страх…

И Фаня опустила Анечку, та стала своими беленькими туфельками на желтую горку земли, не выпуская теткиной руки.

Могильщики закрыли гроб, на длинных веревках опустили в могилу. Упали на крышку гроба горсти земли, что бросали близкие люди, а следом, с грохотом, посыпалась та, что лежала горками у могилы, и которую быстро и споро бросали могильщики лопатами.

И тут девочка, будто что-то поняла (в ее глазах за очками мелькнул страх) тихо прошептала:

– Папка…

И заплакала.

И у Фани выкатилась слеза, она вытерла ее ладонью, обняла девочку, будто взяла ее под крыло.

***

Розе набегало уже под сорок, но она никогда не была замужем, не знала ни одного мужчины. Среднего роста, не худая и не полная, как говорят мужчины – все при ней и все на месте. И лицом, если не красавица, то и не дурнушка. Сколько таких женщин счастливо живут в семьях, растят детей, а она одна и одна, только и компании, что коллеги по библиотеке, где она работает уже лет пятнадцать, да двоюродная сестра Фаня, у которой своя семья, свои заботы, ей не до Розиных проблем.

Фима жил в том же доме, что и Роза, только она на первом этаже, а он на втором. Как они сблизились? Началось, вероятно, со взгляда. Встретились как-то у подъезда и так глянули друг на друга, что в груди у Розы, да, наверное, и у Фимы, что-то дрогнуло. С того времени при каждой встрече – на улице, у дома, в подъезде – улыбались друг другу, и эти улыбки словно обжигали их.

Роза знала – как не знать, живя в одном доме, что у Фимы больная жена, почти год не встает с постели. Фима ухаживает за ней – что делать, больше некому. Детей не нажили, близких родственников тоже нет. Фима с женой приехали в Белоруссию из Польши, они были так называемые польские евреи, перед войной много польских евреев приехало в Белоруссию, искали в Советском Союзе справедливости и счастья. Где-то там, в Варшаве, а еще больше, разбросанные по всему свету, остались и его, и его жены родственники. Да если бы и жили здесь, кому охота ухаживать за полуживой женщиной? Так что все хлопоты лежали на нем. А Фима был еще не старый мужчина, только перевалило за сорок, его черные глаза за стеклами очков горели молодым огнем, над высоким лбом кучерявилась черная копна волос, ходил быстро, энергично.

Как-то вечером в квартиру Розы позвонили. Она никого не ждала, и от этого звонка у нее будто похолодело под сердцем, будто кто-то сказал ей – это он.

Это и в самом деле был он. Здесь же, у порога, он крепко обнял ее, поцеловал. И Роза забыла обо всем на свете…

Когда немного успокоились, Фима стал объяснять: он давно думал о ней, но ничего не может предложить – на его руках больная жена.

Роза отвечала, что ей и не надо никаких обещаний, только бы он приходил иногда, только б любил ее.

Их встречи для обоих были минутами счастливого забытья. Но приходила пора, и Фима собирался домой – там одна целый день лежит больная жена.

– Она о чем-то догадывается, – говорил Фима. – Голова у нее ясная.

Утром перед работой Фима приводил жену в порядок, кормил и уходил на работу.

Как-то Роза сказала:

– Я сегодня во вторую смену… Могу зайти к твоей жене, покормить…

Фима долго думал, поправляя дужки своих очков, потом сказал:

– Ну, если тебе не трудно… Я оставлю ключ.

Сердце Розы сильно билось, когда она открывала обитую желтым дерматином дверь. В коридорчике сразу почувствовала не слишком приятный запах лекарств и, наверное, человеческих нечистот.

Квартира была двухкомнатная, комната побольше – проходная. Во второй, поменьше, на кровати с не очень свежим бельем лежала жена Фимы. Живы были у нее только глаза, все остальное казалось уже мертвым – белое, как бумага, прозрачное лицо, морщинистые худые руки, редкие седые волосы. Но глаза жили, и они с интересом и будто со страхом уставились на Розу.

– Я ваша соседка, ваш муж попросил меня присматривать за вами, – поспешила успокоить ее Роза.

Что могут сказать глаза… Роза увидела в них и неловкость, и страдание, и беспомощность. Глаза будто смирились с судьбой, с тем, что ей еще предстоит пережить.

Женщина сказала тихо, обреченно:

– Спасибо…

В квартире был беспорядок, видно, давно здесь не убирали, мужчины, как правило, не в состоянии справиться с домашними проблемами, которые почти каждая женщина решает походя.

Роза взялась за работу. Еще дома она сварила куриный бульон, налила в чашку, спросила:

– Может, я вас с ложечки покормлю?

– Нет, – покачала головой женщина. – Я сама.

Она взяла чашку обеими руками, худыми, как щепки, минуту держала ее, будто грея о чашку ладони. Потом стала пить маленькими глотками. Розе показалось, что пьет бульон с жадностью. Не удивительно, вряд ли Фима варит ей бульоны, сам он обедает где-то в столовой, а уж чем живет эта страдалица…

Выпила бульон до капли, опять поблагодарила. А Роза принялась убирать в квартире. Нашла в шкафу чистое постельное белье, поменяла, осторожно поворачивая женщину. Грязное – свернула, бросила к двери – возьмет с собой и постирает.

Жена Фимы принимала хлопоты покорно и, кажется, с благодарностью, хотя Розе казалось, что женщина понимает, кто она такая, что за соседка.

Роза энергично наводила порядок, находила место каждой вещи, вытащила несколько измятых, несвежих рубашек Фимы – отправила в общую кучу. Вытирая мебель, остановилась у столика в большой комнате. Там, в рамочке из речных ракушек стояло фото молодой, очень красивой женщины. В платье с глубоко открытой шеей, с длинной ниткой жемчуга, с перстнем на красивой руке, подпиравшей щеку. С большим трудом можно было узнать в этой женщине жену Фимы – так измучила, изменила ее болезнь. И в лице, и в одежде на фотоснимке было что-то не наше, что-то иностранное, нашим женщинам не свойственное. “А, так она же из Польши, – вспомнила Роза и даже почувствовала что-то вроде ревности – я не такая красивая…”.

Вымыла полы, несколько раз меняя воду, – когда они тут мылись. Подошла к кровати попрощаться. Больная лежала, закрыв глаза. Почувствовав рядом Розу, подняла веки. В ее темных глазах были и благодарность, и понимание того, что происходит где-то там, за дверью, и снова покорность судьбе.

– Я буду заходить, – сказала Роза.

– Спасибо, – ответила женщина и снова закрыла глаза.

Роза не могла разобраться в своих чувствах. Она понимала – смерть этой женщины принесла бы облегчение и Фиме, и ей, Розе, они могли бы пожениться, жить с Фимой открыто. И вместе с тем понимала, что желать смерти кому бы то ни было – большой грех. Она жалела эту, когда-то такую красивую, а теперь измученную болезнью женщину, жалела Фиму – это же, сколько времени живет и он в таких страданиях.

***

Жена Фимы умерла. Ему надо бы, из этических соображений, переждать хотя бы год после ее смерти, прежде чем жениться снова. Но у них с Розой не было времени ждать так долго, оба не молоды, и через два месяца после похорон страдалицы Фима и Роза пошли в ЗАГС.

А скоро оказалось, что Роза забеременела. У них родилась девочка Анечка. Это было счастье – и для Розы, уже свыкшейся с тем, что останется старой девой, и для Фимы, у которого никогда не было детей.

Оба они и не догадывались, что счастье может быть таким огромным. Роза не могла дождаться, когда муж придет с работы, Фима бежал с работы сломя голову. Они купали Анечку, кормили и подолгу стояли у ее колыбельки, глядя, как она спит, как чмокает губками, шевелит ручками, ножками. Потом они ужинали, и Роза выбирала для Фимы самые лучшие, самые вкусные куски.

– Ну, съешь еще, – просила она, – вот какая золотистая, поджаренная картошечка, – и подкладывала еще и еще в его тарелку.

– Спасибо, спасибо, – говорил Фима, – я уже так наелся, не помню, когда так много и так вкусно ел.

Они рассказывали друг другу, что случилось за день:  Фима – о своей работе, Роза снова об Анечке – как она сегодня глядела на собачку, когда гуляли на улице.

Фима работал в типографии линотипистом, набирал тексты статей, рассказов, порой и романов. А недавно у него прорезался если не талант, то способности: он стал писать юморески на бытовые темы и их охотно печатал юмористический журнал “Вожык”. Хотя и не самый большой, и не регулярный, но приработок к зарплате, да и льстил Фиме статус автора, литератора.

Они ложились спать и засыпали обнявшись.

Великим чудом был для них первый зубик у дочери, первые шаги, первые слова. И вообще, счастье их было таким огромным, что, наверное, не могло длиться долго, за три года они пережили столько радости, сколько иным людям не дано прожить и за всю жизнь. И за это нужно было платить. Но не такой же ценой!

Анечке набегал третий годик, она уже говорила, смешно выговаривая звук “к”. Уже произносила даже “р”, а “к” никак не поддавался. Не такая беда, подрастет – научится.

Розе с Фимой теперь бы только жить да жить, радоваться да радоваться, но не зря люди говорят: человек на гору, а черт за ногу. Роза вдруг стала слабеть, худеть. Оказалось, неизлечимая болезнь. Роза сгорела за полгода.

Фима сразу постарел, в его черных волосах запуталась седина, погасли глаза. Он жил теперь будто механически, держала его на этом свете разве что Анечка. Водил ее в детский садик, забирал, кормил, купал. По субботам-воскресеньям ходил с ней гулять в парк, катал на каруселях. Порой они заглядывали к Фане, она тепло их принимала, угощала, в ее доме всегда было много, как говорят, и вареного, и жареного, хотя жили только на то, что зарабатывал Арон. Фаня не работала, но была хорошей хозяйкой и умела правильно использовать небогатый заработок мужа. Фима тяжело переживал потерю жены, теперь весь мир для него сосредоточился на Анечке, она росла очень похожей на Розу – такие же мелкие черные кудряшки, такое же беленькое личико, улыбка, как у матери. Но и от отца взяла, правда, не самое лучшее – неважное зрение, и доктор уже с детства прописал ей очки.

– Профессорша ты моя, – целовал ее Фима, надевая девочке очки, и был счастлив уже тем, что судьба не оставила его одного, подарила дочку.

Но и это счастье оказалось коротким – свалил Фиму инфаркт. И вот, похоронили. Могильщики установили красную деревянную пирамидку с черной жестяной пластинкой, на которой белой краской были написаны фамилия, год рождения и смерти, подровняли лопатами могильный холмик. Фаня положила на могилу несколько нарциссов и тюльпанов, Фимины товарищи по работе привезли венок. Все… Нет человека. Был – и нет.

Постояли немного у могилы и пошли к выходу, где ждал “рафик”, который дали на Фиминой работе. Поместились все. Поехали к дому Фани. Она держала на коленях Анечку, мало понимавшую, что произошло, еще не осознавшую, что осталась круглой сиротой.

***

В Фаниной квартире хозяйничала соседка Зина – белокурая, с голубыми глазами, полненькая – противоположность смуглой и худощавой Фане, но уже несколько лет они не только соседки, но и подруги. Если у кого-нибудь из них новость – радостная или печальная – бегут друг к другу поделиться, и если надо одолжить морковину или луковицу, тоже стучат в двери.

Теперь Зина готовила поминальный стол. Фаня не знает, принято ли у евреев устраивать поминки, но теперь все так делают, да и придумал этот ритуал разумный человек. Нужно отблагодарить людей, помогавших хоронить – они несли гроб, долгое время пробыли на кладбище, проголодались. И еще: за столом добрым словом поминают покойного, и даже если в жизни он был не очень хороший человек, стараются вспоминать о нем доброе, чтобы у близких осталась хорошая память.

Стол был уже накрыт – блестели бутылки, на тарелках лежала закуска. Зине помогала старшая Фанина дочь Сонечка. Как и каждой матери, Фане кажется, что ее дитя самое красивое и умное, но и посторонние люди очень хвалят девочку. Отличница, десятый класс оканчивает на одни пятерки. Фаня считает, что у нее от отца ум, скромность, интеллигентность. Но и от матери что-то взяла, например, хозяйственность. Все умеет сделать: и прибрать, и сварить, и даже торт испечь, хотя тортами они не часто балуются, разве что на дни рождения. После школы Сонечка хочет поступить в медицинский институт, но там такой конкурс!

Фаня говорит ей: “Если хочешь поступить в медицинский институт, то должна знать на голову больше других”.

Соня и сама понимает это, но учиться лучше, чем учится она, наверное, невозможно.

Сонечка и умница, и красавица – только бы не сглазить, а вот какой вырастет младшая, Лия? Учится средненько, только гули в голове. В пятый класс ходит. Может, еще поумнеет?

Фаня вошла в квартиру и сразу услышала знакомое:

– Фаня! Фаня!

Звала больная мать. Подошла к ее кровати.

– Что тебе, мама?

– Мулко… Мулко* вот тут, – показала себе под бок старуха.

“И почему так устроена жизнь? – вздохнула Фаня. – Пускай бы жил, жил человек, а потом бы лег и умер. Так нет же, к старости наваливаются болезни, и сколько мучается человек, пока переберется в мир иной!”

Фане жаль старую мать, седая совсем, высохла, как щепка. Чего ж хотеть – за восемьдесят. Но очень уж она беспокойная, через каждые полчаса: “Фаня, Фаня!”.

Она поправила постель.

– Что там за люди? – с тревогой спросила мать.

– Поминки… Фиму сегодня похоронили.

– Какого Фиму?

Кажется, мать уже ничего не помнит.

Людей, приехавших с кладбища, приглашали в ванную помыть руки. Сонечка принесла чистое полотенце. Детей, Лию и Анечку, отправили в другую комнату. Фаня попросила Сонечку покормить их.

Взрослые сели за стол, наполнили рюмки водкой, Фаня плеснула себе минеральной воды – не пила ничего спиртного. Немного посидели молча. Потом поднялся Фимин начальник – высокий, солидный мужчина, с усиками, в которых пробивалась седина.

– Мы сегодня похоронили хорошего человека и очень хорошего мастера. Такого линотиписта поискать надо. Все делал с душой. И если кому-то надо было помочь, всегда помогал, первый…

Он долго говорил о Фиме – самое доброе. Как и обычно, в таких случаях, закончил речь:

– Пухом ему земля…

Выпили не чокаясь, стали закусывать.

Потом поднимались другие мужчины с Фиминой работы, тоже тепло о нем вспоминали.

Фаня сидела рядом с Зиной, уговаривала ее:

– Ты ешь, ешь…

– Ты на меня не смотри, сама ешь, у тебя вон тарелка полная.

– Не могу, – жаловалась Фаня. – Весь день не ела, а не могу.

– Ясно, – с пониманием сказала Зина.

– Фаня! Фаня! – снова послышалось из другой комнаты.

Фаня поднялась и пошла к матери.

– Ну, что тебе, мама?

Но старуха, похоже, и сама забыла, зачем звала дочь, смотрела на нее непонимающим взглядом.

– Ну, чего звала? – переспросила нетерпеливо.

– Почему много людей? Что они там делают?

– Я уже сказала тебе: Фиму сегодня похоронили, поминки…

– Какого Фиму?

– Розиного мужа.

– Какой Розы?

Да, мать явно выжила из ума. Беда….

Вернулась на свое место, села около Зины. Зина мялась, будто хотела и не решалась спросить о чем-то. Наконец, наклонилась к Фане:

– Слушай, а что будете делать с девочкой, с Анечкой? Придется, наверное, отдать в детский дом – ведь круглая сирота….

Фаню этот вопрос так удивил, что она посмотрела на подругу, как на незнакомую. Она долго молчала, будто не зная, что и как ответить, потом заговорила:

– Зиночка, обойди все детские дома, все приюты на свете… Найдешь ли ты там еврейского ребенка?.. Еврейские матери детей не бросают… А если такая беда, как у Анечки….

Зина никогда не думала об этом. И, правда, по телевизору показывают, сколько сирот в детских домах, да и при живых родителях. И неужели еврейских детей там нет? Фаня, наверное, знает, что говорит.

– Так как же с Анечкой?

– Заберу в свою семью.

– Но у тебя… И свои дети, и мать больная… Дочка двоюродной сестры – не такая уж большая родня, – рассуждала Зина.

– Ну и что?

– А если бы не было тебя, что было бы с Аней?

Фаня помолчала, потом ответила:

– Нашлись бы добрые люди… Взял бы кто-нибудь в еврейскую семью.

За столом пили и ели уже без речей и говорили каждый о своем, будто и забыли о Фиме и сегодняшних похоронах. Фаня с Зиной молча сидели рядом.

– А как Арон? – спросила Зина. – Согласен?

– А что Арон? Как я скажу, так и будет… Да он и сам понимает.

Люди стали подниматься из-за стола, мужчины, похоже, захмелели, только Фанин Арон был трезвым. В узком коридорчике одевались, прощались.

– Будьте здоровы…

– Держитесь…

– Спасибо, что помогли, – отвечали Фаня и Арон.

Об Анечке никто ничего не спрашивал: все будто не хотели касаться больной темы.

Квартира опустела, лишь стол с остатками еды напоминал о том, что недавно здесь были люди.

– Фаня, Фаня, – послышалось из другой комнаты.

– Что тебе еще? – спросила Фаня, подойдя к материной кровати.

– Мулко мне здесь, – старуха опять показала себе под бок.

Не удивительно, что будет мулко – столько лежать. Хоть и смазывает Фаня камфорным маслом худые бедра матери, все равно намечаются пролежни.

Снова поправила постель.

Зина с Соней убирали, мыли посуду. Фаня хотела им помочь, но Зина сказала:

– Сиди отдыхай, сами управимся.

И Фаня села на диван, который служил им с Ароном постелью. Опустила руки, задумалась.

В двери показалась Анечка, подбежала к Фане, стала между ее коленями. Фаня погладила ее кучерявую головку. Помнит ли она свою мать? Может, и не помнит, ведь было ей всего три годика… Возможно, не запомнит и отца…. Почему такая судьба, за что наказана девочка?

Анечка прижалась к Фане, и та обнимала ее, гладила по голове.

Посуду вымыли, стол-книжку сложили и придвинули к стене. В комнате сразу стало просторней. Зина ополоснула руки, подошла к Фане, которая все еще сидела на диване, обнимая девочку.

– Ну, до свидания. Пойду домой… Итак целый день тут провертелась.

– Спасибо тебе, – сказала Фаня.

– Не за что…

***

Собирались ложиться спать.

– Арон, – позвала Фаня. – Возьми в кладовке раскладушку… Ты с7егодня будешь спать на раскладушке. Я положу Анечку с собой.

Фаня не знает, почему так решила, просто что-то подсказало: нельзя девочку оставлять одну, надо, чтоб сегодня рядом с ней была живая душа.

– Завтра сходим на Фимину квартиру, заберем Анечкину кроватку.

– А где поставим? – спросил Арон.

– Вынесу швейную машинку на кухню, стол отодвинем к окну… Поместится.

Сама не знает, когда все это решила.

Арон послушно открыл кладовку, достал раскладушку и матрац, стал стелить себе постель.

Он всегда слушался жену. Не очень умелый в быту, отдавал должное ее практичности. Фаня умела все: и одежду детям сшить, и склеить сломанную табуретку, вбить гвоздь там, где надо, а экономя деньги, чтобы не платить маляру, могла сама и пол покрасить. Арон подчинялся каждому ее слову, не любил только, когда она начинала его упрекать. А упреки были одни: другие мужчины умеют всего добиваться, у них и квартиры хорошие, и дачи, и машины. Возьми Соломона из второго подъезда, как они живут, Фрида за ним, как за каменной стеной…

Арон молчал.

Она и сама потом понимала, что упреки ее глупые, что мечтать о даче, о машине для них то же самое, что мечтать о полете на Луну. Но глупый бабский язык работает исправнее, чем голова.

Арон лег на раскладушке. Дети уснули. Дочки спали вдвоем на одной кровати. Плохо, конечно, что вдвоем, да еще в одной комнате с больной матерью, но где Фаня возьмет для них отдельную комнату, отдельную кровать?

И мать затихла, наверное, и она уснула.

Свет погасили, но в комнате все равно было светло – от фонарей, горевших на улице, от вечного, никогда не гаснущего городского зарева.

Под окнами с грохотом проезжали машины, у соседей гремел телевизор, но ко всем этим звукам Фаня привыкла, они ей уже не мешали.

Не спалось. Она закрывала глаза и видела глубокий зев могилы, видела, как опускают гроб, засыпают землей. Видела нарциссы и тюльпаны, что положила на свежий холмик. Видела Анечку – притихшую, в очках, не слишком хорошо понимавшую, что происходит. Надо ли было брать ребенка на кладбище? Но что теперь думать об этом… Может, когда вырастет, что-то и сохранится в памяти.

Подумала о том, что в следующем году Анечку надо будет отправлять в школу, придется покупать книжки, тетради, ранец, расходов прибавится.

Девочка зашевелилась во сне. Прижалась к Фане, обняла ее за шею. И Фаня обняла девочку, прошептала сама себе:

– Спи, доченька… Было у меня две дочки, будет три… Пусть всем вам Бог даст здоровья.

Перевод с белорусского

* Мулко (бел.) – жестко