МАШИАХ НА КРАСНОМ ТАНКЕ

Из сборника “Опавшие листья”.

Небольшая базарная площадь была запружена народом. И хотя здесь собрались люди, многие из которых обычно приходят сюда за покупками, сегодня базар смотрелся необычно нарядным. Эту нарядность придавали площади не только приодевшиеся жители местечка, но и отсутствие на ней крестьян с нагруженными телегами, равно, как и праздничная пустота столов, используемых производителями “городских” товаров.

Но главное заключалось в другом. Посередине площади возвышалась какая-то диковинная машина, похожая на огромного слона с горбом. Там, возле горба, стояли два человека. Одного из них – местного учителя и известного оратора – народ знал хорошо. Второй же был человеком чужим. Высокий, с широким красным лицом, в комбинезоне и шлеме, немного неуклюжий, подобно машине, на которой оба стояли, он озирался по сторонам и смущенно улыбался. Оратор обратился к народу на еврейском языке:

– Мы учили, – его звонкий и хорошо знакомый голос разнесся над базарной площадью, – что Машиах* приедет к нам на белом коне. Так он уже здесь. Он к нам приехал на красном танке!

Каждое предложение оратор переводил – сначала на польский, затем на русский. Кому был предназначен его польский перевод, я, по правде говоря, не знал. На площади поляков не было: большинство из них уже сбежало, а оставшиеся прятались в своих домах. Все собравшиеся на рыночной площади – евреи и неевреи – не только понимали еврейский язык, но и бегло на нем говорили. Другое дело, перевод на русский: он был необходим для наших русских гостей...

Когда оратор закончил переводить на русский, он указал рукой на стоящего рядом с ним высокого человека в комбинезоне. Имел он, по-видимому, в виду новую власть, но получилось, что нам показывают Машиаха. По площади прокатился короткий смешок. Сообразив, как истолкован его жест, оратор к сказанному добавил:

– И привез к нам Машиаха на своем железном коне товарищ Головков, – и снова указал на своего высокого соседа.

Внимательно присмотревшись к Машиаху, я обнаружил, что он похож на Колю Далидудку – мужика, работавшего в пекарне тети Зисли. И моя фантазия в мгновение ока приделала Машиаху приличествующую его сану белую окладистую бороду, набросила на его могучие плечи талес**, но никакие декоративные ухищрения помочь делу не смогли: Коля Далидудка оставался Далидудкой. Выглядело это так комично, что я от приглушенного смеха удержаться не смог. И тогда я услышал позади себя голос Машеньки, моей подружки:

– Ты чего смеешься, Вова?

В последние недели что-то в наших отношениях изменилось. И началось это с момента, когда я заметил, что платьице стало ей узким и что там, за тканью, возникли два великолепных бугорочка. Это оказалось для меня настолько неожиданным, что я, видимо, рассматривал эти бугорочки слишком долго. Перехватив мой растерянно-восхищенный взгляд, Машенька покраснела и, назвав меня нахалом, убежала. С того дня она меня избегала, а я, лишенный ее общества, чувствовал себя ужасно одиноким. Сейчас, когда она меня сама нашла, я, глядя в ее большие серые глаза, рассказал, как я наряжал Машиаха –Далидутку, а ее очаровательная улыбка стала залогом состоявшегося примирения.

Все это происходило в последних числах сентября 1939 года, в Глубоком – небольшом местечке неподалеку от Вильно, после прихода Красной Армии. Здесь необходимо пояснить, что хотя вид у Машиаха был не слишком машиахским, а из русского перевода я не понял ни слова, был несказанно горд – оратор-то был моим отцом!

Даже сегодня, когда я пишу эти строки, будучи уже значительно старше моего погибшего в 1943 году отца – советского солдата, я вспоминаю его с гордостью и любовью. Сын виленского раввина, он учился поначалу в иешиве, но завершил свое образование в 1915 году в Виленском еврейском педагогическом институте. Работая учителем в еврейской гимназии в Вильно, директором еврейских школ в Глубоком и Лиде, стал известным педагогом... Энтузиаст светского образования, переводчик на идиш с ряда европейских языков, активный член редакции журнала “Грининке боймелех”, он, подобно многим светским еврейским интеллигентам дореволюционной России и Польши, наивно верил, что советская власть защитит евреев от всех бед...

За несколько дней до митинга какой-то мужик завез его в наш двор спрятанным в телеге, нагруженной капустой – так он вернулся домой после распада польской армии, куда его призвали с началом Второй мировой войны. Разъезжать открыто, без разрешения властей, было в то время опасно.

Истинную благодать мессианского пришествия*** он познал несколько позже. Немногим более года назад польская власть, обвинив отца в распространении “интернациональных взглядов, несовместимых с интересами Польши”, запретила ему работать учителем. Теперь все – и отец в первую очередь – ожидали, что советская власть с почетом вернет его в школу. Более того, в учительских кругах видели в нем наиболее подходящего кандидата на пост директора советской десятилетки, открытие которой ожидалось в ближайшие дни. Однако вскоре отца уведомили, что работа в советской школе с его буржуазно-националистическими взглядами несовместима.

Недавно я прочитал воспоминания Абрахама Кагана, в которых он рассказывает, как еврейская интеллигенция Польши, в совершенстве владевшая некогда русским языком, была вынуждена после Первой мировой войны начать учить польский – новый государственный язык. И я вспомнил, как наше поколение, свободно говорившее, читавшее и писавшее на еврейском и польском языках, оказалось перед проблемой, противоположной той, которую решали наши родители: нам предстояло выучить русский.

Книжку с русской азбукой мне принес отец через несколько дней после митинга на базарной площади. Полистав ее, я рассмеялся – русская буква “Я” оказалась перевернутым польским “R”.

Ну и язык! – подумал я.

Стояли теплые осенние дни, гимназия была закрыта, и мы все время проводили на улице. Быстро сдружились с красноармейцами, учили русские песни и жили в ожидании новой и несомненно счастливой жизни. В том, что она не за горами, мы нисколько не сомневались. Первые заботы взрослых, связанные с национализацией собственности, мы осознать еще не успели. А через некоторое время мы вернулись к учебе – уже в советской средней школе, открывшейся в здании нашей гимназии. Нашлись местные молодые учителя, согласившиеся преподавать на русском, которым... не владели. А мы, дети, пытались им помочь. После классических уроков в польской гимназии уроки в новой русской десятилетке немного напоминали сумасшедший дом. Но мы учились...

В то время мой отец организовал еврейский литературный семинар. В нем принимали участие любители еврейской литературы любых возрастов, даже мы, мальчишки и девчонки из новой русской школы. Лекции о творчестве еврейских писателей читал мой отец. Он же вел такой предмет, как “Азы литературного творчества”, вызывавший повышенный интерес молодежи. А мы, участники семинара, выступали с короткими сообщениями, которые готовили дома, где прочитывали много еврейских книг. Все это было так интересно, что наши встречи заканчивались иногда достаточно поздно. За короткое время – до лета 1941 года – мы ознакомились с произведениями Менделе Мойхер Сфорима, Шолома-Алейхема, И.Л. Переца, Х-Н Бялика,
Ш.Аша, С. Ан-ского, А. Рейзена, М.Лейба и других. Сильное впечатление произвело на нас завещание Шолом Алейхема. По сей день запомнилось его требование к детям и внукам – оставаться евреями.

Тогда, в сентябре 1939 года, мы не знали, что стали участниками дьявольского спектакля, грандиозного и кровавого, под управлением двух головорезов, поделивших между собой мир. И хотя роли для каждого из нас судьба выбрала разные, все мы – и погибшие, и выжившие – оказались жертвами невиданно жестокой игры...

*   Машиах (арам.) – Мессия.

**  Талес (евр.) – молитвенное покрывало.

*** Благодать мессианского пришествия, или “времена Машиаха” – согласно  древнееврейским религиозным текстам, приход Мессии будет ознаменован  победой Добра над Злом – “Волк и ягненок будут пастись вместе...” (65 Исаия 25).

КАЗАЦКИЙ “ДРЕЙДЛ”

Шолом с тревогой поглядывал на дорогу, ожидая возвращения Стефана, обещавшего привезти из деревни новое колесо. Обод лопнул примерно на половине пути домой: в Глубокое, куда он возвращался из своей смолярни в дуниловичском лесу. Поначалу он растерялся. Оставить телегу и добираться с конем пешком? До местечка оставалось километров пятнадцать, часа за три с хвостиком одолеем. О своих поездках он всегда говорил во множественном числе – путешествовали-то они с Ферделе*, его верной кобылкой, вдвоем. Попробовать верхом? Представив себя на коне, буркнул в бороду: “Тоже мне казак”. Сидеть верхом на лошади ему не приходилось, да и Ферделе никогда на спине людей не возила. А как бросить телегу? Если оставить на дороге, все растащат...

Все эти невеселые мысли оставались, однако, в тени главной заботы Шолома. Была пятница, и ему, религиозному еврею, следовало поездку до захода солнца закончить. А оно уже зенит перевалило, и каждая потерянная минута грозила Шолому встречей субботы в пути. К счастью, из-за поворота выехал Стефан. Это был один из его поставщиков выкорчеванных пней: сырья, из которого смолярня производила скипидар, деготь и древесный уголь. Стефан осмотрел злополучный обод и, изъясняясь на польско-белорусском наречии, пообещал пану предпринимателю привезти колесо на замену.

Подвесив Ферделе торбу с овсом, Шолом устроился на заросшей ромашками обочине и стал ждать. А его мысль, зацепившись, по-видимому, за слово “казак”, унесла его лет на двадцать назад, в Вильно.

Полыхала Гражданская война, власть в городе менялась чуть ли не ежедневно – немцы, белые, поляки, красные. Еврейская молодежь, подхваченная ветром перемен, устремилась в революцию. Часть молодых, дерзко порвав с религией, перешагнула черту гетто.

Боковым зрением Шолом заметил выбежавшую на дорогу рыжую лису, которая, не обнаружив человека, явно заинтересовалась мирно жующей овес Ферделе. Пришлось, бросив в нее палку, пояснить, кто здесь хозяин. Лиса скрылась в лесу, а он вернулся в Вильно.

Группа бывших “иешива-бохорим”** отмечала в известной чайной на Немецкой свое поступление в Еврейский учительский институт. Разглядев в зеркалах свои подстриженные бородки и модные прически на непривычно обнаженных головах, потенциальные математики, увлеченные идеями “Хаскалы”***, равенства и братства народов, обсуждали перспективу послевоенного устройства мира. Вдруг за столиками заволновались – кто-то принес тревожную весть: в городе казаки. Но вскоре вошедший в зал господин в котелке с изящной тростью под мышкой всех успокоил: “Не надо волноваться, господа, это красные... Да, да, я сам видел – у них на папахах ленты...”

Идею встретить “товарищей” хлебом и солью наши студенты подхватили с энтузиазмом. И вскоре к казачьему разъезду устремилась делегация. Накрытый салфеткой поднос с караваем и солонкой нес Шолом Вайнштейн. Он же начал приветственную речь: “Дорогие красные казаки...”

Чтоб понять дальнейшее, необходимо ознакомиться с одним казацким изобретением. Оно представляет собой тугую резинку, пропущенную через дырочки обыкновенной пуговицы для пальто. Концы резинки связывают так, чтоб казак мог ее надеть на свои раздвинутые указательный и большой пальцы. С помощью пуговицы резинку скручивают потуже и... запускают еврею в бороду. Медленно раскручиваясь и наматывая на себя волосы, резинка вырывает их из бороды. С мясом. Служивший со мной на флоте в 1944 году некий Лукьянов из Ростова-на-Дону, гордившийся своими казацкими корнями, тоном знатока пояснил мне, что страдания, причиняемые этим орудием пытки – он называл его то ли “црулька”, то ли “срулька”, – ни с чем сравнить нельзя.

Вот такой казацкий “дрейдл”, как это орудие называли евреи виленского края, и запустили казаки Шолому в бороду. Пока он, уронив поднос, извивался на мостовой от нестерпимой боли, “товарищи” – их красные ленты на папахах он запомнил на всю жизнь – дружно гоготали.

Потрясшее Шолома жестокое крушение идеалов было мучительней физической боли. Можно ли с чем-нибудь сравнить горе неофита, наивно поверившего в братство народов и разочаровавшегося в своей вере? Поверившего с той же страстью, с какой многие поколения его предков верили в приход Машиаха... После случившегося Шолом вернулся к религии, посвятив себя углубленному изучению Талмуда.

Его воспоминания были прерваны тарахтением телеги Стефана. Наконец-то! Взглянув на часы, Шолом понял, что если минут через пятнадцать он путь не продолжит, к субботе ему домой не успеть. А предстояло еще поменять колесо... И только тогда он заметил двух приехавших со Стефаном женщин, но их появлению особого внимания не уделил. Тем более, что расторопный Стефан уже подставил под шоломовскую телегу березовое поленце и стал колесо с треснувшим ободом снимать. Одновременно он очень буднично и неторопливо поведал, что у Насти, его снохи, начинаются родовые схватки. Но, слава Богу, худа без добра не бывает, колесо треснуло ко времени – Стефан погасил мелькнувшую под усами плутовскую – и неуместную, как ему показалось – улыбку. Теперь пан предприниматель и довезет женщину до глубокского шпиталя (больницы). Все это было сказано так, будто вопрос о доставке его невестки в родильный дом он обговаривал с Шоломом давно. Правда, взгляд Стефана, обращенный к молчаливо слушавшему его собеседнику, содержал немой вопрос – согласится ли тот с его просьбой? Полуседая окладистая борода выражение лица Шолома скрывала, однако что-то вызвало у сообразительного мужика беспокойство. Уже убирая из-под телеги подпорку, Стефан поспешно заговорил о том, что самому ему ехать не с руки: жена, мол, померла и теперь он на хозяйстве один и очень занят. А колесо свое, раз такое дело, он отдаст пану Вайнштейну даром.

– Пусть пан не боится, – закончил он, истолковав шоломовское молчание не в свою пользу, – если роды начнутся в пути, с ней ее матка будет.

Стефан ошибался – хозяина смолярни беспокоило совсем другое. Отказаться от доставки роженицы в больницу он, конечно, не мог, но это поручение его путь удлиняло. Да и ехать придется потише. Нет, к заходу солнца ему домой не успеть.

Постель, сооруженная в телеге Шолома из прихваченной Стефаном соломы, оказалась просторной. Уложив Настю и разместив рядом с ней Катерину, ее мать, тронулись. Вожжи Шолом привязал к передку телеги, а сам пошел рядом. Настя стонать перестала, но временами пронзительно вскрикивала, на что Ферделе отвечала каким-то незнакомым ему коротким и, несомненно, сочувственным ржанием. Катерина что-то долго искала в своей сумке, затем призналась, что ножницы захватить забыла. Спросила, нет ли у него ножа, пояснив, что он может понадобиться для перерезания пуповины. Не без сожаления Шолом отдал ей свой складной кошерный нож, осознав, что одним опозданием к заходу солнца его приключения сегодня, видимо, не ограничатся. Вспомнил правило, запрещающее еврею, не практикующему в области акушерства, оказывать помощь роженице-нееврейке. Еще в иешиве, изучая “Шулхан Арух”, он узнал, что такой запрет возник с целью оградить евреев от возможных наветов в случае неудачных родов. Долгие годы галута научили быть осторожным. Разумеется, это правило он к себе никогда, конечно, не примерял, однако, если его помощь потребуется сегодня, – как поступать?

Примерно через час пути Шолом стал читать про себя вечернюю молитву, но сосредоточиться на ней не смог. Катерина, задумавшись, временами поглядывала на него с нескрываемым интересом.

Когда солнечный диск коснулся верхушки невысокой горы, озарив горизонт багряно-золотистым пламенем, Шолом достал керосиновый фонарь. Было еще достаточно светло, но, зная, что через несколько минут наступит суббота, он, привычно стремясь избежать греха, решил зажечь его заблаговременно. Хотя понимал, что нарушения Закона ему сегодня избежать не удастся.

Роды начались при въезде в Глубокое. До больницы оставалось минут десять-пятнадцать пути, но новая жизнь рвалась наружу. Пришлось остановиться.

– Растрясли девку, – бросила через плечо Катерина, доставая из своего узла большую бутыль воды, на удивление сохранившую еще тепло.

Слила Шолому на руки, потом с его помощью помыла руки сама. Бутыль осталась у него – Катерина по-деловому распорядилась:

– Когда скажу, – будем дите обмывать.

Затем устроилась между раздвинутыми ногами Насти, перекрестилась.

У Шолома были четыре дочери, но он продолжал мечтать о сыне. Родов он никогда не видел, да и сейчас отвернулся. Происходящее за его спиной вызывало у него благоговейный трепет. Он обращался к Всевышнему со страстной мольбой помочь Насте и благословить умелые руки Катерины. Ему казалось, что прошла целая вечность, однако негромкий детский писк и голос Катерины, торжественно объявившей, что мужик родился, прозвучали как-то неожиданно быстро.

– А теперь – первая купель, – услышал он и понял, что это сказано ему.

Закончив поливать крохотное красное тельце водой из бутыли, Шолом взглянул в лицо Насте. Как оказалось, у нее были огромные голубые глаза, излучавшие свет и тепло. Она ему улыбнулась и прошептала:

– Спасибо тебе, дедуля.

Нежное “дедуля” и родственное “тебе” его глубоко тронули. Уже под шестьдесят, дедом его назвали сегодня впервые. Он ответил ей доброй улыбкой и почувствовал, как в бороду скатились две слезы. И тогда услышал – поначалу даже не узнав – помягчевший голос Катерины:

– Принимай, святой человек. Езуса нашего тоже еврей первым на руки взял...

Ребенок был уже завернут в холстину. Бережно прижав к сердцу живой комочек, ставший вдруг родным, Шолом ощутил охватившее его удивительное чувство нежности. И совершенно неожиданно для себя решил, что этому христианскому мальчику, у которого еще имени даже нет, он непременно в жизни поможет.

Намерение свое Шолом выполнить не успел. Все это происходило летом 1939 года неподалеку от Вильно месяца за два до начала Второй мировой войны.

Порою мне кажется, что отказ от эвакуации в советскую Россию в июне 1941 года и последующая гибель Шолома со всей его семьей в Глубокском гетто были связаны с его давним трагическим знакомством с красными казаками…

* ферделе (идиш) – лошадка

** иешива-бохорим (иврит) – учащиеся иешивы

*** хаскала (иврит) – просвещение. “Хаскала” – название движения за распространение среди евреев светского образования.