Марк Яковлевич Казарновский – родился и вырос в Москве, работал на Дальнем Востоке. Профессионально занимался биологией моря, доктор биологических наук. Проживает в Париже.
Автор 11 опубликованных книг.

ЭВАКУАЦИЯ

Мама вошла в комнату расстроенная, держа в руках лист бумаги. Оказалось – телеграмма.
– От Липы вызов. Ждёт нас в Омске.
Все в квартире засуетились, начали обсуждать, что брать.
Было 8 октября 1941 года.

У мальчика всё было собрано: нож перочинный, две монеты серебряные по рублю 1924 года, рогатка и три металлических шарика, отвинченных от кровати, шесть марок – всё, что осталось, но зато очень красивые – Тувинская Народная Республика. На марках тувинец в меховой шапке, обшитой, кажется, лисьим мехом, натягивает лук – хочет поразить врага. Наверное, немца.
Так что мальчик был готов. К чему, он особенно и не знал. Да и кто знает, что нас ждёт.
Со двора уже минут пять истошно вопил друг Женька. Требовал, чтобы он немедленно, немедленно…
Мальчик сказал маме: «Я во двор». Получил строгое указание: «Со двора ни ногой», – и оказался около Женьки. Тот был возбужден страшно. Весь красный с исцарапанными руками, из кармана брючек выглядывала колбаса. Он просто завопил, вернее, застонал:
– Ну, давай быстрее. На Разгуляе гастроном разбили, все берут. Бежим.
Мальчики тут же побежали, забыв наказ мамы. Впрочем, этот наказ нарушался постоянно, с начала войны. Потому что нужно было всё успеть посмотреть. Во дворе копали глубокие окопы на случай налёта вражеской авиации. В них никто, правда, не прятался. Но зато для иных нужд окопы использовались. Поэтому в них вообще лучше было не спускаться.

А в саду Баумана установили настоящее зенитное орудие. И каждый день военный расчёт тренировался в скорости заряжания и прочих хитростях артиллерийского дела.
Ребята очень хотели украсть гильзу от снаряда зенитки. Медная, она блестела. Но, во-первых, была тяжёлая. А во-вторых, как украдёшь. Военный командир был строг и пацанов гонял от орудия, употребляя слова, значение которых мальчишки, как и все дворовые ребята, уже знали.

Про дядю Липу мальчик знал. Даже видел его иногда, тот приходил к ним в гости. Он был профессор сельского хозяйства, как говорила бабушка, а ещё – их дальний родственник и старый большевик. Что такое большевик, мальчик знал. Папа тоже старый большевик, о чём ему приблизительно раз в неделю обязательно напоминали тётушки.
Дядя Липа приходил всегда шумный, весёлый, приносил подарки. И ещё – он всегда приходил с другой женой. Мальчику было всё равно. Но домашние о Липе и его женах шептались. Мальчик даже запомнил один разговор папы с дядей Липой. Мол, смотри, Липа, с дамским полом не переборщи. А то можно и на бюро загреметь. Дядя Липа смеялся и объяснял папе, ну, мол, кто ко мне полезет. Мы с Феликсом* да с Юлькой** такое в молодости отмачивали.
– Да, да, в молодости, – меланхолично соглашался папа. – Но где Феликс, где Юлька – а ты-то здесь. Смотри!
– Да, ладно. Налей ещё. – И дядя Липа начинал безудержно хохотать. Очень весёлый был этот родственник мальчика.
В общем, папа в результате оказался прав. Как узнал мальчик позже, после командировки Липы в Германию, году в 35-м, к нему привязались. Мол, расхваливает эту страну. Припомнили и частую перемену жён. Никто Липе не помог и был он только исключён из партии. Хотя и плакал, и орал, выпив в квартире папы мальчика, что не только друзья, но даже и жены (он добавлял нехорошее слово – «суки») куда-то исчезли. Но быстро получил кафедру в Омском пединституте и переехал туда. И правильно. Исчезновение с горизонта позволило Липе уцелеть в 1937-38 годах, а в армию по возрасту и болезненности его не взяли.
Однажды был у папы другой старый большевик, ныне прокурор. Он и сказал, мол, на Липу в НКВД есть какие-то показания.
Мальчик, конечно, почти ничего не понял, но уже знал, НКВД – это плохо. А далее такое началось, не до Липы – война. Немец уже под Москвой. Папа на фронте.
Так снова появился на горизонте дядя Липа и мальчик вместе с мамой отправился в эвакуацию в Омск, где их обещали поселить в отдельной комнате.
Женька, дворовый друг, стоял мрачный. Он ехал с родителями в Ташкент, а хотелось, чтобы вместе с друганом.

***
Эвакуация для мальчика началась хорошо. Правда, он рос, двигался и в результате всё время хотел есть. Однако, всё время – не получалось. Но за то, чтобы в доме была хоть какая еда, мама работала с утра до вечера. А иногда уезжала на недели. Работала она почтальоном и летом, и осенью по Иртышу развозила почту в далёкие села. А зимой на санях, накрывшись тулупом. В общем, маме, городской во всём, было не сладко. Мальчик из-за маминой работы часто оставался в доме один. И пристрастился к чтению. Конечно, появились друзья. Но они были какие-то не такие. Всё время пытались драться. Почему-то насмехались, что он из Москвы. Но им можно сказать спасибо. Ибо постоянное напряжение, что сейчас ударят, или поколотят, или толкнут в воду – заставляло его быть всё время начеку. В будущем это пригодилось.

Но когда мама возвращалась, почти всегда или с капустой, или с картошкой, или с куском сала – наступали дни благодати и объедаловки.
Липа пропадал на работе и только иногда по вечерам звал маму и мальчика пить чай. Стол вела уже другая жена, местная. Все московские разбежались.
Правда, дядя Липа уже не был такой шумный, весёлый и хулиганистый. На кухне он о чём-то тихонько говорил с мамой и своей новой сибирской женой. Мальчик запомнил только, как однажды он сказал:
– Закончу, видно, здесь, как Колчак.
Чем вызвал гнев и мамы, и жены. Правда, мальчик ещё не знал ни кто такой Колчак, ни как он закончил.
Однажды вечером всё и произошло. Просто в дверь постучали, вошли трое людей. Маме и мальчику велели сидеть в своей комнате. Всё что-то двигали. Хлопали дверцы шкафов. Затем наступила тишина. Мама с оцепеневшей сибирской женой Липы сидела на кухне. Никто не плакал, только жена всё время повторяла:
– Чё ж такое, он же еврей. А еврей – какой же народный враг? Чё же делается?
На вопрос мальчика мама ответила жестко: «Липу взяли».
И не стала объяснять, что это значило. Мальчик неожиданно понял, что это такое – «взяли».

***

Через день пришёл хмурый человек с портфелем. Если человек с портфелем, то в те самые годы – он всегда хмурый. И сам не знает, от чего.
Передал предписание маме и жене Липы – в 24 часа освободить квартиру. Как? Куда? Почему? Нет ответа. Освободить – и всё.
Жена дяди Липы начала плакать, а потом собирать тюки и чемоданы, и иные нужные или совсем не нужные вещи. Будет переезжать к маме, в райцентр Красноярку.
Мама мальчика сидела у стола долго. Доставала и раскладывала какие-то бумаги. Мальчик видел папины письма. Их было очень немного.
Утром она подняла мальчика рано. Даже чаю не попили и в темноте ещё пошли по заснеженному, в основном деревянному Омску. Вышли на большую улицу и остановились у дома с надписью «Военная комендатура».
Вы, уважаемый читатель, вероятно, видели, как птицы защищают своё гнездо. Как куропатка притворяется хромой и почти не летающей, лишь бы отвести лису от гнезда. А как боятся лебеди за свой выводок. Вот вы и поймёте, что должна сделать, по сути, беззащитная женщина с ребёнком девяти лет, оказавшись зимой, в стужу на улице. В прямом смысле. Ибо власть бывает иногда очень даже жестока.
Мальчик сидел в прокуренном коридоре и слышал, как мама громко выговаривала начальнику не то комнаты, не то всего заведения – этого мальчик не очень ещё понимал.
– Как это может быть? Почему меня и сына выселяют? Что я буду писать на фронт мужу? Он там каждую минуту рискует жизнью и за что? За то, чтобы его жена и сын в мороз в Омске замерзали на улице. Я уже подготовила письма товарищу Сталину и Калинину. Отправлю сегодня же.
– Да вы, гражданочка, перестаньте кричать, – слышал мальчик голос начальника, – сейчас разберёмся и всё решим. Иконник, ко мне, – приказал он своему подчинённому. – Срочно займись эвакуированной женой командира. Найди жилплощадь. Вещи перевези, возьми солдат с «губы». И пошевеливайся.
Вот так вечером и оказались они, эвакуированные, в бараке на окраине города.
Барак был типовой. Постройки начала 1920-х годов. Стоял на крутом берегу Иртыша, а значит, все ветра его обдували. Вся жизнь жителей барака, помимо еды, сна, ухода, прихода, выпивки, сводилась к борьбе с ветром.
Кстати, улица, на которой стоял барак, и более никаких домов не было, называлась Тупик Шевченко. Впрочем, всем жителям барака было абсолютно наплевать, как назывался тупик. Тупик – он и есть тупик.
Посредине барака был коридор. Идти по нему было трудно, но интересно. Трудно потому, что он заставлен корзинками, тазами, сундуками, санками и прочими абсолютно не нужными предметами. За исключением санок и сундуков. На санках зимой возили воду, уголь, иногда, если повезёт – дрова. А в сундуках хранили картошку. Поэтому сундуки запирали.

Жители барака для мальчика были интересны. Через комнату жила Клавка-проститутка. В бараке к этой деятельности относились с обычным равнодушием – как может, так и зарабатывает.
Мальчик впитывал российскую действительность быстро и уже надолго.
Клавка была, по сути своей, доброй душой. Сразу же принесла новым поселенцам гостинчик – кусок солёной нельмы. Ах, ну и вкус! Мальчик молотил нельму с хлебом и во все глаза разглядывал Клавку-проститутку. Она была некрасивая, но обаятельная. Подвижное, ловкое тело просто притягивало. Мама мальчику строго-настрого запретила называть Клаву этим гадким словом. И всё было бы у Клавки ничего, если бы не Васька.
Васька, низенький парень, чуть хромой, что позволило ему избежать армии и фронта, работал на катере и перевозил по Иртышу грузы. С Клавой давно был в разводе, но считал, что имеет моральное и физическое право в её  жизнь вмешиваться. Поэтому, когда он приходил с рейса, прежде всего – выпивал, а затем бежал к бараку.
Если у Клавы был клиент, а она «простаивала» редко, начинался цирк. У Васьки был только один передний зуб, и реденькая бородка компенсировала раннюю плешь. Так вот, сразу начинался вопль:
– Открой, твою… я тебя… убью…
Окна в Клавкиной комнате не бил, попробуй достань стекло оконное, но всегда ждал выхода посетителя, с которым тут же завязывал драку. Дрался он достаточно умело, имея всегда завернутый в грязную тряпку булыжник. Но был слабоват, быстро выдыхался и часто получал от клиентов по полной программе.
Его скандалы Клавкину клиентуру не уменьшали. Многие мужики даже считали, что этот скандал и драка – дополнительная услуга Клавкиной профессии. Ибо уж где-где, а в Сибири подраться любили и толк в этом знали. Правда, смертоубийство не грозило. Уж очень слаб был Клавкин контингент. Почти все мужики – с явными недостатками ног, позвоночника, рук (или отсутствия одной, или сухорукость). И так далее. Да как иначе – все здоровые мужики – на войне.
Коли Ваське попадало от посетителя сильно, Клавка вела его в дом и лечила: давала выпить, смывала кровь, мазала бабкиными мазями кровоподтеки, синяки, резко дернув, вправляла вывихи пальцев.
Тут начиналось иное действо. Васька начинал плакать. Просился восстановить брак. Умолял Клавку уехать в деревню. И так далее.
Мальчик при всём присутствовал и часто помогал тёте Клаве врачевать Ваську.
– А ты справным мужичком будешь, – говорила иногда Клава, внимательно оглядывая мальчика. У него внутри что-то замирало. Что хотите – мужчина даже в девять лет – мужчина.
Так рос и взрослел мальчик. И весь жизненный опыт получал из этой сумасшедшей, но интересной барачной жизни.

Сразу у входных дверей в комнате жили сёстры Крысины. Их тут же прозвали – «Крысы». Прозвище, кстати, совершенно не отвечало ни их образу жизни, ни внешнему виду. Это были две пожилые женщины, которые на дому давали уроки, одна, тётя Лёля – французского, другая, тётя Вера – английского. Брали, вероятно, дорого – мама мальчика повздыхала-повздыхала, да и отправила ребёнка в обыкновенную школу.

Школа была недалеко от барака. Мальчик уже умел постоять за себя и школы особенно не боялся. Но многое его смущало. Например, в трубу «А» вода вливается, а из трубы «Б» – выливается. Или таблица умножения. Таким образом, он учился, признаемся, плохо. Но кого это волновало? Под Москвой мы победили. А вот письма от папы приходить перестали. Мальчика это тревожило. И маму угнетало. Правда, друг с другом они своими тревогами не делились. Были проблемы быта и их нужно решать.

Много времени отнимал сосед из самой дальней коридорной комнаты. Это был настоящий дед, ходил с палкой и внешне, бородой и пронзительным взглядом, напоминал Льва Толстого. Дед никому не мешал, на кухне не кашеварил. Даже примуса у него не было. Иногда, видя соседку с чайником, просил полкружки кипятка. И получал. Были у него и карточки. Вероятно, по ним он что-то имел. Но это проходило незамеченным. А вот мальчика дед приметил и в отсутствии мамы часто заходил к ним. Мальчик был рад – всё-таки очень тоскливо иногда в комнате, где из щелей дует, темно и лампа даёт мало света, и ещё нужно идти в туалет. А это уже целая история.
Так вот, дед рассказывал мальчику много интересного. И про Землю – почему она крутится. И про звёзды, какие из них «Большая медведица», а какие – «Скорпион». И про зверей, разных змей, тараканов. Мальчик узнал, например, откуда берутся вши, и какая беда от них, что нужно стричь ногти и по пояс каждый день умываться. Дед даже показал мальчику, как правильно владеть ножом, только в случае, если он, мальчик, попадёт на фронт.
Иногда дед вдруг начинал рассказывать про Германию, где он вроде бы жил.
– А видел ли ты Гитлера?
– Да как тебя, – смеялся дед. Но быстро замолкал.
С мамой мальчика дед тоже подружился. Они пили чай, когда мама приезжала после развоза почты по Иртышу. Иногда даже выпивали. Чекушку водки, не более, приносил дед. А сало, луковицу и два кусочка хлеба – мама. Мальчик уже на правах взрослого в беседах участвовал.
Дед, оказывается, прекрасно ориентировался в театре военных действий, как он это называл. Расстилалась карта, и дед толково объяснял, почему Красная Армия терпит поражения и отступает. Почему немец идёт на Украину и на Кавказ. Почему держится Ленинград, и что будет со Сталинградом. При этом и мальчику, и маме он часто замечал:
– Полагаю, всё, что говорим, умрёт в этой комнате.
Мальчик про себя клялся – никогда, никому.

…А писем от папы не было.
Была зима с холодным ветром. Ветер дул в барак всегда. Так уж барак был поставлен, чтобы ветер пробирал своим холодом не только стены, но и несчастных, полуголодных жильцов.
Ветер задувал трубы буржуек и выдувал тепло. Проникал во все щели и даже туда, куда попасть-то было просто невозможно. Но тараканов и клопов практически не было. Они в таких некомфортных условиях обитать не могли. А вошки? Что вошки. Да, были. Почти у всех. Как же без этих насекомых.
Мальчик определял массу звуков, издаваемых ветром. Он и сам ветер вообразил в виде злобного существа, которое не замолкает ни на минуту: то тонко попискивает где-то на чердаке, то гудит басом под входной дверью, то издает какой-то скрип. Ветер сопровождался хлопаньем. А так как он был всегда, то и хлопанье дверей, форточек, окон, ставен, дребезжание проводов (по которым электричество не бежало), стук отставших досок на крыше ни на минуту не прекращался.
Мальчик, уже став взрослым, ветер вспоминал с содроганием. Так же, как и туалет.

Туалет стоял во дворе. Будка с двумя дверями, одна из которых была заколочена. Иногда приезжал золотарь, и часть дерьма выбирал в бочку, которую затем выливал в Иртыш. И вся гигиена с санитарией.
Конечно, это заведение переполнялось, какое бы скудное питание не было. Аккуратностью народ не страдал и постепенно туалетом пользоваться перестали. Но в него и около стали выливать вёдра, горшки и опорожнять иные сосуды, которые человек разумный для своих нужд приспосабливал. Зимой всё замерзало, а вот летом! С мухами, с опарышами, прочей гадостью! Да к тому же построен был туалет не очень далеко от самого барака. Видно, для удобства жителей, умники это всё сообразили. Мальчик от туалета и необходимости им пользоваться очень страдал, да что делать.

***

Дед умер неожиданно. Ушёл спать после чаепития с мамой и мальчиком и не проснулся. Видно, Господь дал ему за что-то эту лёгкую смерть.
Сообщив, куда надо, о кончине деда, Клавка, пока не пришли власти, перво-наперво открыла ящики письменного стола в его комнате. В нижней тумбе лежал потёртый дерматиновый портфель. А в нём увесистая стопка бумаг – в одном отделении и два предмета – в другом. Это была сверкающая бритва «Золинген» и нож немецкий с надписью «God mit uns», в ножнах. Была и записка: «Всё содержимое этого портфеля завещаю мальчику. Комкор Островский».
Клавка была пьющая. Могла браниться так, что весь барак вместе с крысами замирал. Могла Ваське вмазать, что его потом в больничке отхаживали. Но вот чего не могла – это взять чужое. Поэтому сразу же принесла всё мальчику и его маме, и строго так сказала:
– Бери и не менжуйся, Михайловна. Всё равно, мусора придут али НКВД – всё себе пригребут. Уж я то знаю. Бери и молчок.
Рукопись, найденная в портфеле, называлась:
«М. Островский. Структура Красной Армии и основные причины её поражения в 1941 году».
Далее приехали военные из военкомата и ещё какие-то важные люди, все на машинах. Народ местный видел такой приезд впервые. И был ошеломлён.
Был крайне удивлён и какой-то генерал. Сразу по приезде он бодро побежал к будке. А вот войти туда не смог. И смех, и грех.
Приказал генерал с туалетом разобраться. Да видно, всё недосуг. Шёл 1942 год. В Омске формировались «сибирские полки», не до туалетов.
Деда похоронили на удивление торжественно и потом про него рассказывали. Мальчик запомнил – дед долгое время жил в Германии и принёс Родине, то есть, СССР, неоценимую пользу. Вроде, работал даже в генштабе немецкой армии. Да вот только затем произошла ошибка. Здесь все выступающие военные замолкали и говорили:
– Пусть земля будет тебе пухом.
Мальчик думал, а почему только после смерти земля должна быть пухом. А при жизни?

***
Писем от папы всё не было...
В школе дела шли туговато. Одновременно в одной классной комнате учились 1-й, 2-й, и 3-й классы. Правда, особенно шумно не было. Мальчик не знал, к какому классу он принадлежал, но вот задачка с бассейном ему запомнилась на всю жизнь. Он её и во взрослом состоянии решить не мог.
Но зато познакомился с девочкой Геней. Геня жила с двумя бабушками, дядей и женой дяди. Но совсем не в бараке. И выделялась хорошей учёбой, поведением, опрятностью и строгостью в отношениях с мальчиками. Кроме этого, никому не давала списывать, за что, хоть и получала иногда тумаки, но стояла на своём. Мол, живи своим умом.
Некоторые ребята её обзывали. Не буду здесь писать, как. Вот с Геней мальчик и стал дружить. Она даже один раз пришла в барак, и ей всё было интересно: и коридор с корытами, тазами и сундуками с картошкой, и буржуйка, на которой можно печь картошку или, если есть, то и хлеб. А когда мальчик показал ей немецкий кинжал, что ему достался от деда – комкора, восторгу девочки не было предела. Впервые видел мальчик, чтобы девчонка так реагировала на оружие. Он загордился даже и на Геню смотрел уже не свысока, а как на равную.
Геня, видно, любила командовать. Она заставила мальчика остричь ногти, объяснила ему, что ковырять в носу некрасиво и даже для других людей видеть это противно. Что нельзя вытирать руки об брюки, сморкаться, используя два пальца. Что нужно чистить зубы. Да и ботинки тоже. Но грязи вокруг было столько, что ботинки или сапоги чистить не имело никакого смысла.

***

Однажды с мальчиком случилось то, что всегда бывает с детьми. Это «ангина, скарлатина, дифтерит или бронхит…» В общем, он заболел. И в самое неудачное время. Началась навигация. Мама отправилась с письмами, посылками, даже с денежными переводами в самые отдалённые села.

Вот надо же, заболеть так не вовремя. Его знобило, он кашлял. Укрылся всем, что было. А печку растопить не мог. Не было ни дров, ни угля, ни сил. И дед умер. Как нарочно, соседки «Крысы» уехали, а Клава ушла, помирившись на время с Васькой, в запой.
И только через несколько дней мальчик почувствовал, что кто-то в комнате есть. Ему дали воды и положили холодную тряпку на лоб.
– Мама.
– Нет, это я, Геня. Смотрю, ты в школе уже три дня не был.
– Я заболел. А где мама?
– Ты ведь говорил, что мама уплыла в низы. Ты лежи, я уйду, но скоро приду. Не вставай.
Да мальчик и не мог встать. Как хорошо, что эта девочка пришла. Стало не так одиноко. Он сразу заснул. Неожиданно приснился папа. Но он ничего не говорил, только курил и смотрел на мальчика.
– Надо не забыть, рассказать маме, – подумал мальчик и снова заснул. Вероятно, спал опять сутки, потому что увидел Геню, когда снова был день.
– Вот что, ты одевайся, и сейчас едем ко мне. Бабушка уже вызвала врача. Он сюда ехать отказался, говорит, могут ограбить.
– Я одеваться не буду, я уже и так одетый.
Организм мальчика был настроен на волну – выжить. Здесь он выжить не мог. Поэтому нужно ехать к этой Гене. Правда, соображения хватило сказать Клаве, что он заболел и уехал к Гене. Пусть мама не волнуется.
Доктор уже ждал мальчика.
– Ну-с, молодой человек, давайте я вас осмотрю.
Мальчика положили на диван и доктор долго мял живот (хотя, что там мять-то, без еды и живот завянет). Смотрел глаза, уши, горло.
– Так, прекрасно. Дайте ему сейчас горячего молоки. Перед этим – ложку меда.
Мальчик всё проглотил, выпил какую-то таблетку и снова заснул. Уже спокойный, организм сказал – не умрёт.
– Да нет, не умрёт, – слышал он сквозь сон. – Но очень запушен, вот, я написал все лекарства, их в аптеках нет, но ваш Матвей через заводоуправление достанет.
– Нет, нет, что вы, Бася Моисеевна, ничего не возьму. Разве только вашу Геню. Эх, мне бы лет пятьдесят скинуть, я бы, – с этими словами исчез доктор, исчезла какая-то Бася Моисеевна, исчезла Геня и мальчик медленно поплыл на лодке по реке Уча, что огибает посёлок Мамонтовку, где у старых большевиков были дачи. До тех пор, пока их, большевиков, не постреляли. Дачи перешли в фонд очень ответственной организации. Лодка плыла и плыла, и на него смотрела мама, загорелая, с зонтом и весело смеялась.
Папу не было видно. Верно, на вёслах, – подумал он и снова заснул. Так несколько дней он просыпался, пил что-то, глотал горькие таблетки и снова тихонько плыл на лодке с мамой.

***

Однажды он проснулся.
– Ну вот, кризис миновал, – весело сказал знакомый голос доктора.
– Как же я вас всех могу отблагодарить.
Это голос мамы. Ура, мама приехала, я пошёл на поправку.
Маму уговорили, и он остался у Гени с бабушками, дядей Мотей и его женой Вандой. Первое время он не понимал, почему здесь так хорошо. А всё оказалось просто: в комнатах всегда была ровная температура и не нужно жаться к печке. Во-вторых, ветер за окнами хоть и есть время от времени, но не воет и не стучат постоянно ставнями, не дребезжат стеклами, не стонет кто-то на крыше. И в третьих, туалет. Мальчик так никому и не признался, что унитазом ещё не пользовался. В Москве, конечно, видел. Но это ведь было в другой жизни. И какое наслаждение потянуть за цепочку и сверху, из бачка, с весёлым ревом Ниагарского водопада низвергалась вода, уносящая куда-то всё г…но. Он первое время готов был просиживать в туалете весь день. Но на день достаточный объём какашек набрать не мог. Хотя кушал постоянно, а когда не кушал, то просто хотел есть.
Он сразу же познакомился с бабушками. Одну звали бабушка Бася, а другую – бабушка Хана. Они жили дружно, хотя постоянно пилили Геню. Но её распилить им не удавалось. Девочка Геня была невозмутима и на нападки старушек отвечала лозунгами из газет «Правда» или «Известия». Впрочем, везде было написано одно и то же, как мы сопротивляемся врагу и какие у него огромные потери.
Но все эти споры были так интересны и настолько не похожи на ругню Клавки с Васькой, что мальчику казалось – он в другой жизни. А той, в бараке, просто и не было.
Дядя Мотя был сын и племянник бабушек и подвергался серьёзным нападкам. А всё потому, что пьёт. Да, он часто выпивает, у него жизнь такая – на производстве не выпьешь, и танка не сваришь. Дядя Мотя, большой, толстый, рыжий, всегда потный, всегда с не отмытыми от мазута, тавота, металлической пыли руками, всегда немного пьяный – мальчику очень нравился. И всё бы ничего, если бы не жена дяди Моти, тётя Ванда. Она была актрисой, пела чудесно и служила в Омском музтеатре. Дядя Мотя Ванду любил до безумия. Пел вместе с ней какие-то еврейские мелодии. Дома, конечно. Баловал мальчика и тихонько его провоцировал:
– Эй, пацан, пойдём, покурим.
Это слышала Геня. Она немедленно выскакивала в коридор и начинала читать нотации. Куда, мол, ты, дядя, толкаешь неокрепшего ребёнка. И что из него, ребёнка, может вырасти, если он пойдёт по твоим стопам.
– Го-го-го, – грохотал весело Мотя, – ежели по моим, то будет главным инженером завода и лауреатом, угадай, чьего имени.
Геня замолкала и звала мальчика делать уроки. Правда, тут же вмешивались бабушки.
– Какие уроки, ты, мишугинерка*. Мальчик ещё не поправился. Вон, на столе оладушки. Мотя, мальчик, Геня, бросайте свои глупости и не давите наши нервы. То есть, садитесь за стол.
– Конечно, конечно, за стол! За стол! – Уже освоившись, кричал мальчик.

***

Но битвы были. Это когда тётя Ванда, раскрасневшаяся от мороза, приезжала из театра и дядя Мотя её, естественно, ждал. Битва начиналась сразу.
– Ты опять с этим педерастом целуешься, – гремел Мотя.
– Да ты с ума сошёл. Это же театральный профессиональный поцелуй, Мотька, – весело мурлыкала Ванда.
– Какой, в маму…, театральный! Ты права, это профессиональный поцелуй, а ты – польская профессионалка, твою, твою, твою!
Вот тут в битву народов вмешивались две бабушки. Они, маленькие, как воробушки, бесстрашно бросались на разъяренного дядю Мотю и он проигрывал.
Через пять минут всё сидели за столом и тётя Ванда, со своим очаровательным польским акцентом говорила Моте:
– Ах, ты мой коханый. Ах, ты моё серденько. Ну, кто же тебя больше любит, чем я.
– Бабушки, – не к месту ляпала Геня.
За столом – хохот.
За столом – счастье.

***

Счастье кончается быстро. Пришли какие-то бумаги, и мама стала собирать себя и мальчика в Москву. Шёл 1943 год.
Геня, бабушки, Мотя и Ванда – оставались. Ленинград был ещё в блокаде, и ехать им было некуда. Дядя Мотя и не смог бы – куда же он от своего танкового завода, который был, конечно, полностью секретный. До того, что кондуктор трамвая объявлял: «Остановка – почтовый ящик 707, танковый завод».
Вот и прощанье. Мальчик Геню подкараулил и неожиданно поцеловал. И Геня не стала произносить цитаты из газет или Лермонтова, а красная совершенно вся, твёрдо сказала: «Поцелуй меня ещё».

***

Мальчик оказался снова в Москве. А через несколько лет и Геня с бабушками, но без Моти и Ванды приехали в родной Ленинград. И закрутилось. И завертелось. Жизнь понесла и мальчика, и Геню.
Конечно, он вспоминал. Но быстротечна пацанская любовь. Как-то всё дальше и дальше уходила Геня. Она иногда звонила. И мальчик, уже совершенно даже юноша, звонил. Благо, в квартирах появились телефоны.
Летели, летели годы. Институт, работа. Жена. Другая жена. Дети.

***

Но однажды с нашим уже вполне пожилым мужчиной, что-то произошло. Он взял билет и неожиданно, прежде всего, для себя – поехал в Ленинград. Уже в Санкт-Петербург.
Геня даже не удивилась. И узнали они друг друга сразу. Обнялись и стояли очень долго. Оба плакали.
– Как же так, как же так, – говорили они друг другу.
…Да вот так.

Послесловие

Однажды, в 1957 году, в квартиру мальчика и мамы постучали. Высокий, очень худой и совершенно лысый мужчина стоял, не двигаясь. Наконец, он хрипло произнес:
– Я – Липа.
Он остался жить здесь. К сожалению, прожил недолго. Рассказывал мало. Ел аккуратно и медленно. Зубов не было, а делать искусственные – нет денег. Писал в ЦК о восстановлении в партии, но ответа не получал.

Писем от папы ни мама, ни мальчик так и не получили. Он перестал писать в октябре 1941 года.

Апрель, 2015

МОТЯ – ПУЛЕМЁТ

В Советском Союзе в 1920-е и далее годы, иногда встречались семьи с абсолютно запутанной генеалогией. Причём, большинство этаких запутанностей выявлялось «органами» и наказывалось. Но иногда и проходило. Не выявлялись подделки, подчистки, путаница в метрических свидетельствах и жили тогда эти семьи тихо. Но со страхом. Да и кто в 20-е – 50-е годы жил иначе.
Вот и семья мальчика Матвея, о котором мы будем рассказывать, была, если копнуть глубоко, вовсе даже не теми, за кого себя выдавала.
К нашему мальчику Матвею это никакого отношения не имело. Но я представляю, как бы возбудился историк, занимающийся историей партии и революции, узнав, что живёт в Токмановом переулке скромный бухгалтер какой-то потребительской кооперации. И фамилия у него вовсе не его. И имя – не его. И что он был действующий боевик партии, которая в своё время, себе, на погибель, помогла прийти к власти партии большевиков.
А папа мальчика Матвея был отчаянный революционер-социалист. Боевик. Увидев, что светлые идеалы революции попраны, он вступил на путь вооружённой борьбы с большевиками. И только в 1921 году, когда ГПУ начало повсеместные аресты эсеров, он, как настоящий боевик, ушёл в подполье, спрятался где-то под Смоленском, в глухой деревушке. Так получилось, что у своих дальних друзей, к политике отношения не имевших, в это же время проживала фельдшерица Анна. По фамилии Нисская. Так называлась речка в Восточной Польше, а по её имени  все проживающие  в деревеньке и стали зваться – Нисские.
Анна окончила фельдшерские курсы. В период 1914 – 1917 годов врачевала раненых, а после развала империи подалась в деревеньку, где её приняли с великой радостью. Ибо врачей и в городах не доставало, а уж о деревнях, что говорить.
Опыт Первой мировой войны дал Анне многое. И уважение в деревнях окрестных она имела полное. В общем, полный респект.
Кроме всего прочего, была Анна и хороша собой. Да мужской пол был весь повыбит. Вначале – войной. Затем – революцией. После – репрессиями Советской власти. Так вот и горевали молодые вдовы да девки. Танцуй сама с собой. Или с подружками.

***

Тут и появился на выселках этот самый боевик из эсеров. Впрочем, последнего никто не знал. Просто видели энергичного, красивого парня. Помогал по хозяйству. И, конечно, Анну не проморгал. И стало происходить на выселках то, что должно было происходить, когда парень молодой вдруг увидал Анну-фельдшерицу.
Я назову, как звали боевика-эсера. Нюма. А фамилию не указываю. Она была известна в те сумасшедшие и кровавые времена. А потом знать её не нужно, так как Нюмка-боевик с 1921 года был в подполье. И сдаваться Советской власти не собирался.
«Я не баран и под нож уж точно не пойду».
Особенно взъярился Нюмка, когда понял, что процесс над его партией  большевиками готовится и вероятно начнётся не позднее 1922 года.

***

 А любовь у Анны и Нюмки набирала обороты и всё шло к женитьбе. То есть, к хупе⃰, где по древним обрядам всё и должно было бы совершиться.
Вот тут-то Нюмка, пламенный революционер, и сознался своей избраннице.
Анна отнеслась к подпольному положению своего жениха с полным пониманием ситуации. Тем более, что уже с 1917 года решила – с новой властью ни в какие игры не играть. А уж лезть в самое пекло, идти и сдаваться – «да так и дурак не сделает. А ты у меня, любимый, всё, что угодно, но только не дурак».
Было проведено закрытое конспиративное совещание мамы и папы Ани с участием виновника всего – Нюмки. Была рассмотрена масса вариантов легализации. Нюмка запутался полностью. Но всё решил в конечном итоге Анин папа.
– Все, ша. Вот что я предлагаю и этот вариант самый реальный. У нас в деревне, ты помнишь, дорогая, был Колька Нисский. Ну да, у которого никого не осталось в родне, а он сам сгинул в Первую мировую. Так вот. Я иду к раввину и мы за «два Николая» (10 рублей золотом, две монеты с изображением Николая II) делаем тебе все документы за рождение, за родственников и за войну. И ты становишься Николаем Нисским. Вот и всё.
Нюмка получил документы и стал Николаем. А папа Анны тут же определил его в дело. В лавке, где в основном продавали сельдь, стал он счетоводом. И постепенно эту сложнейшую профессию освоил. И стал тихим, скромным, молчаливым бухгалтером. С двумя особенностями: сельдь ненавидел. И второе – никогда не говорил о политике и газет не читал никаких.
Как и многие практичные люди тех времён, переехал Николай в Москву, где в Токмаковском переулке купили они с Анной и с помощью папы комнату. В коммуналке ещё на три семьи. Но комната была большая, светлая, тёплая. А в 1929 году родили они мальчика. Назвали его Матвеем, в честь дедушки.

***

Матвей вырос к 1941 году в длинного, нескладного, но спокойного мальчика. Всё больше времени проводил во дворе. Мальчишки дворовые его пытались дразнить.
«Мотя Нисский, вытащи пиписку».
Что ещё могут придумать дворовые ребята. Но Матвей, которого, конечно, все звали Мотя, не обижался, усмехался. А раз так, то, по закону дворового социума, и дразнить не интересно.
Кроме двора, с папой играл в шахматы, но вскоре папа с Мотей играть перестал. Потому что Матвей стал папу обыгрывать. Ну, а кому это интересно?
Всё-таки Мотька рос в какой-то степени необычным мальчиком. Задумывался. Возился с цифрами. В пятом классе вдруг стал спрашивать у физика про атомы и молекулы. Физик отвечал чётко и ясно: атомы будем проходить в седьмом классе, а пока, Нисский, не забивай себе голову глупостями. Мотя и не забивал.
С учёбой у Моти было вот как. Физика, химия и математика отлетали от Моти, как от чумного. То есть, проблем никаких. А вот литература, русский язык, география, и особенно конституция СССР (был такой предмет) не шли даже на три балла.
Учителя жаловались. Как писал Мотя в третьем классе, например, «интиресно», так и в 6,7, классах – «интиресно» и писалось.
Не помогало ничего. Ни двойки, естественно, ни родители.
У Моти к шестому классу образовалась в школе группа друзей-оболтусов. Всё, что касалось алгебры, геометрии, физики и химии, так же задач разных, примеров и тому подобное, этими двоешниками-троешниками из Мотькиных тетрадей аккуратно переписывалось.
Мотьке было всё равно. Но однажды для оболтусов халява закончилась печальным образом. Математик, мужчина строгий, приказал встать следующих учеников. Встали Чапа, Жека, Лола, Филин и Марик.
– Вот смотрите, что происходит, – сказал учитель. – Я задал контрольную ну, худо-бедно класс справился. На отлично написал, как всегда Нисский и вот эти друзья. При этом, Матвей, мы знаем, решает всё «через голову». Не так, как все. И моё удивление, все задачки так же оригинально решили наши Ломоносовы. Не объясняйте. Только скажи мне, Матвей, зачем ты им оказываешь медвежью услугу. Они и так – гм-гм... А теперь вообще – ни к черту. Объясни мне, пожалуйста.
Мотя встал и с прямотой пионера сказал, что это – его друзья, и они дают ему списывать диктанты по русскому и сочинения по литературе. Особенно Марик.
Весь класс грохнул от хохота. Во главе с учителем.
Тем не менее, все оболтусы получили по заслуженной двойке и мучились ещё долго. Пока математик куда-то не исчез, а новая математичка оказалась хорошая. Ей было всё равно.

***

У нашего Моти была одна речевая особенность, которая выручала его часто, но иногда и шла во вред. С детских лет Матвей так много хотел сказать взрослым: что он видит, думает, какие сны ему снятся, и как можно решить ту или иную задачку. Он тропился. Слова не успевали. Получалось сплошное тарахтение, за что Матвея во дворе прозвали «Мотя – пулемёт». Это прозвище разлетелось по дому и школе. Часто просто спрашивали: «Ты пулемёта не видал?» И всем ясно – ищут Мотьку.

***

Тем временем на педсовете решали, кого после седьмого класса оставить в школе, а кого – направить в профтехучилище. В эти тяжелейшие годы рабочих рук не хватало катастрофически. РОНО⃰ Баумановского района на школу уже сделал разнарядку.
Перевесили литература и Конституция – решили не рисковать провалами по этим дисциплинам и направили, в числе других, Мотю в ПТУ.
А Мотя и не особенно расстроился. Ему понравилась шинелька чёрная. Да ремень с бляхой подходящей. Кстати, как только Мотька появился в новом обмундировании, поведение ребят во дворе резко изменилось. Мотьку приняли за своего. А от его ухода из школы очень огорчались халявщики – Жека, Чапа, Лола, Филин и Марик. Им уж точно нужно было идти в ПТУ, да вот видишь, как судьба иногда распоряжается.

***

Матвей руками работать любил и на первой производственной практике неожиданно наладил станок. Не то по резанью металла, не то по выделке особо точных конструкций. Станок был немецкий и получен в 1939 году, после подписания известного пакта между СССР и Германией. Да так и стоял без употребления. Что-то в нём было не так, как глубокомысленно говорил Иваныч, мастер цеха и наставник Мотьки.
Пуск станка наделал на заводе много шума. Ходили смотреть на станок и на Матвея. Но расспрашивать, как это удалось ему, быстро перестали. Он начинал так тараторить и всё непонятно, что рабочие, привыкшие не «трындеть», а вкалывать, чтобы рабочую карточку заслужить, кивали, закуривали махорку да уходили.

***

К 1944 году Иваныч сказал Матвею, что в Политехническом музее пройдет выставка – «Техническое творчество юношества». И директор распорядился, чтобы на стенде их завода юношество в лице Матвея Николаевича Нисского изобразило своё творчество. Для чего ему дается в неделю два дня на изготовление чего-нибудь эдакого и прикрепляются два рабочих в помощь.
Матвей спросил, можно ли сделать макет, чтобы не «всё для фронта, всё для победы», а изделие было направлено на мирную послевоенную счастливую жизнь.
Иваныч доложил секретарю парторганизации. Тот – наверх и добро было получено. Война шла к победе, и показать, что юношество думает о мирной, счастливой жизни очень даже полезно. Тем более, что грозились с выставкой ознакомить и союзников. Мол, пусть не боятся, а видят, наше юношество – самое мирное юношество в мире. Вот такую или приблизительно такую тираду произнесли в ЦК ВКП(б) чиновники промышленного отдела слегка испуганному партийному секретарю завода.
Правда, главный инженер завода Захерман Илья Ильич перестраховки ради поинтересовался у Иваныча, что молодёжь может представить на выставку.
– Да какое-то устройство по выработке электричества, – отмахнулся Иваныч. Его в этот момент мучила ежемесячная Голгофа – закрытие нарядов.

***

Таким образом на стенде под девизом «Техническое творчество юношества» появилось устройство Матвея Нисского, учащегося ПТУ №5.
Да и никто какое-то время не замечал все эти модельки, станочки и прочее, что так трудолюбиво и красиво мастерили пэтэушники.
Дней через десять выставку посетил сотрудник посольства США, страны-союзника в этой кровавой бойне.
Это был атташе по науке и культуре. Смотрел экспонаты. Скучал. В его служебные обязанности входил обход музеев и выставок Москвы и подготовка соответствующих докладов. Так вот он подошёл скучающей походкой к стенду с творчеством ПТУ. И застыл на несколько минут. Затем сфотографировал стенд и так же вяловато пошёл к своему старому «Форду».
Зато в Посольстве США, что было рядом, напротив Кремля, атташе проявил удивительную прыть. Шифровка была написана в пять минут, фотографии приложены и вот какая информация полетела в Разведцентр США.

 Экз. 1
Совершенно секретно.
Н 1/1 – 10/5570, 1944 г.
При ознакомлении в Политехническом музее со стендом училища рабочих и мастеров №5 (ПТУ №5) под девизом «Техническое творчество юношества» я обнаружил макет известного только мне изделия – атомный реактор.
Вероятно, для конспирации это изделие названо «Котёл для выработки электроэнергии без топлива».
Вывод. СССР уже имеет атомный реактор и, не исключено, бомбу. Таким образом, мы отстали в этом вопросе, по крайней мере, на 5-6 лет.
Атташе по науке и культуре.
Подпись.

По прочтению шифровки паника в определённых кругах разведки и науки США достигла серьёзных величин.
Созданы были несколько комиссий. Задачи у них были почти одинаковые – узнать, как удалось Советам добиться таких результатов.
Разведку нацелили на добывание информации по следующим вопросам:
- Методы получения в СССР урана;
- О тяжёлой воде – применяется ли она при работе реактора;
- О плутонии 240;
- О конструкции бомбы и некоторые другие.
И главный вопрос – зачем Советы показали на выставке для широкой публики «атомный котёл», разработку совершенной секретности.

***

Паника была и в недрах Госбезопасности СССР. Л.П. Берия доложили расшифрованную депешу атташе США по науке. С ней ознакомились трое академиков АН СССР и пришли в полное недоумение.
Дело в том, что в 1944 году программа по атомной бомбе ещё только начинала разворачиваться. И вопросы, которая получила разведка США, именно они и интересовали узкий круг специалистов-физиков СССР.
Стенд в Политехническом «о творчестве юношества» был закрыт по причинам «дополнения экспозиции моделями, изготовленными молодёжью ПТУ». Тут же был разыскан и автор этого «котла для выработки электроэнергии» Матвей Нисский.
Горячие головы из НКВД предложили этого пэтэушника взять в оборот и за сутки получить всю информацию. Однако идиотов быстро привёл в чувство Л.П. Берия.
На заводе, в кабинет парткома в обеденный перерыв вызвали Матвея. С Мотей говорил низенький толстый человек в пенсне. Разговаривал уважительно и с неподдельным интересом слушал Мотю-пулемёта о перспективах его котла, который он придумал, прочитав ряд статей в изданиях АН СССР, в разделе «физика». И ответил Мотя на ряд вопросов этого толстого человека. Например, как сделать, чтобы его «котёл» не перегревался.
– Да проще пареной репы, – лихо заявил Мотька. – Графиту добавить. И все дела. Только где его взять-то. Да чистого. Вот в чём задача.
Собеседник Мотьки хохотнул и стал прощаться.

***

Далее понеслось всё так быстро, что голова могла закружиться.
Матвея Нисского с завода уволили «в связи с переходом на другую работу». (Гл. инженера Захермана и мастера Иваныча предупредили, что если где-нибудь, когда-нибудь, то...)
Захерман сразу немного заболел, а Иваныч пил два дня. Но в запой не ушёл. Жене говорил: «теперь не имею права», – и показывал пальцем вверх, на потолок.
Неожиданно семья Нисских получила 4-х комнатную квартиру на ул. Карла Маркса, недалеко от Токмакова переулка.
Моте почти в приказном порядке предложили учиться в физтехе сразу на 4 курсе. Правда, заявление, к ужасу деканата, он переписывал семь раз. Пока понял, что не нужно писать «зоявление».
А в 1947 году вообще Мотя переехал под город Кыштым, что в Челябинской области и стал жить отдельно в домике. С ним переехала и мама Аня, а отец Николай (Нюма) остался в Москве. Стал стареть.
И ещё о Моте. В 1950 году, на президиуме АН СССР с короткой информацией выступил Л.П. Берия.
«Уважаемые товарищи академики. Совет Министров СССР выходит с ходатайством в АН СССР о присвоении звания члена-корреспондента АН СССР одному из учёных-физиков. Я не могу назвать его фамилию. Но это кандидатура достойная, можете мне поверить. С товарищем Сталиным согласовано».
Президиум АН СССР единогласно проголосовал «за».
Так Мотька стал членом-корреспондентом АН СССР.

Заключение

Матвей во времена редкого посещения Москвы обязательно забегал в свой старый дом в Токмаковом переулке. Мужики, его сверстники, забивали козла. Матвей подходил. Доставал «Московскую». Обсуждали, почему «Динамо» на третьем месте. А уж в подпитии кто-нибудь да не удерживался и ляпал:
Мотька Нисский, доставай пиписку».

P.S. В 1956 году, в возрасте 83 лет умирал отец Нисского. Уже перед самым концом просил Мотю подойти. Врачи вышли.
«Матвей, слушай меня внимательно. Я – не Николай Нисский. Я – боевик партии эсеров. И один остался жив. Поэтому прошу – запиши имена расстрелянных. А расстреляна вся партия социалистов-революционеров. Запиши и хоть раз в год выпей за их светлую память. Вот мои друзья, товарищи, члены ЦК партии: Абрам Гоц, Марк Либер, Евгений тимофеев, Дмитрий Донской, Михаил Гендельман, Михаил Лихач, Лев Герштейн. И другие, их много».
Нюма помолчал немного. «Но мы ни о чём не жалеем. Прощай, Мотька, береги маму. А свобода придёт, поверь мне». После этого врачи констатировали смерть Николая Нисского.

5-6 августа 2014

Марк КАЗАРНОВСКИЙ

 

* Феликс – Феликс Дзержинский.

** Юлька – Юлий Мартов.

 

* Сумасшедшая (идиш).

⃰ Хупа – шалаш, тент, под которым совершается обряд бракосочетания у евреев.

⃰ РОНО – районный отдел народного образования.