Автор о себе: я, Екатерина Козлова, из Москвы. Родилась в прошлом веке. Имею высшее техническое образование. Замужем, имею детей школьного и студенческого возраста.
Я закрываю глаза и стараюсь представить себе бабушку. Вот она стоит на пороге нашей квартиры, в руках у неё дежурный, вкусно пахнущий сверток… но нет, эта картинка из моего детства размыта, словно на старых детских акварелях тех, которые нужно было раскрашивать водой, цвета на них всегда получались блеклые и почти ничего нельзя было разглядеть…
Я очень хочу представить бабушку именно той, стоящей на пороге нашей квартиры, но почему-то не получается, совсем ничего не получается.
И я сержусь, и ругаю себя за то, что не могу вспомнить все детали и подробности, виденные мною в детстве так много раз...
Уже давно нет ни бабушки, ни мамы они все превратились в мои воспоминания, в картинки из прошлого, которые могу оживить только я.
И даже если бы у меня был брат или сестра о которых я так мечтала всё своё детство, и даже если бы они помогли мне вспомнить, всё равно это была бы их история, возможно совсем не похожая на мою...
Звонок в дверь. Два длинных, два коротких звонка. Я иду открывать. И тут же, видя знакомую фигуру, заходящую к нам, отворачиваюсь и иду к себе в комнату.
На пороге нашей двухкомнатной квартиры бабушка.
– Не сутулься, возьми, – говорит она моей спине, – это котлеты.
Мама, слыша бабушкин голос, отзывается из кухни:
– Мама, ну зачем?
– А затем, – продолжает бабушка, снимая туфли и проходя на кухню, – что детям нужны котлеты, а таких ты всё равно готовить не умеешь.
Мама на кухне затихает, и я чувствую, что ей не приятно это слышать и она начинает греметь посудой то ли изображая бурную деятельность, то ли действительно у неё там что-то падает и рушится.
Я не люблю, когда к нам приходит бабушка. Она не звонит как обычно, у неё есть свой фирменный сигнал два длинных, два коротких звонка. Как азбука Mорзе. Бабушка любит постоянство.
Наша семья тогда, в далёком 71 году, состояла из двух человек меня и мамы. Бабушка была третьим членом нашей семьи, но я так никогда не считала. Для меня нас всегда было двое: я и мама.
Бабушка жила отдельно. И хотя места в нашей трёхкомнатной квартире было достаточно, бабушка настояла на том, чтобы мама разменяла её сразу после развода с отцом. Мама подчинилась. Спорить с бабушкой было бесполезно.
– Хорошо, что я не живу с вами, – часто говорила бабушка, – не вижу тебя растрёпанную и Марию не устроенную.
Под последним бабушка, видимо, понимала замужество мамы, так как после развода с моим отцом, мама, по словам бабушки, «совсем не занималась своей личной жизнью». А бабушка, таким образом, намекала маме на то, что пора уже эту жизнь устроить.
Бабушка мне всегда казалась глыбой, такой неприступной скалой у которой всё всегда было ясно и понятно. Словно в её жизни никогда не возникало никаких вопросов, словно вся её жизнь состояла только из одних ответов и утверждений.
– Мария, – обращается она к моей маме, – посмотри какая Лиза у тебя сутулая.
– Я, между прочим, не сутулая, – тут же парирую я, – у меня просто сколиоз.
Это слово я выучила недавно, когда мама по требованию бабушки отвела меня к ортопеду и он объявил нам с мамой свой вердикт. На прощанье успокоив нас сказав, что в таком возрасте это почти у всех и стало чуть ли не нормой.
Но бабушка, видимо, не хочет успокаиваться и вдруг внезапно продолжает свой монолог:
- Маша, я отрез Лизе купила на платье, платье буду ей шить - и эта фраза как последняя капля, вдруг совершенно выводит меня из себя, и я кричу бабушке прямо в лицо:
- Да ты что, совсем ничего не понимаешь, не покупает сейчас никто отрезов, все готовое есть!
Но бабушка почему-то совсем не реагирует на мои слова, мне кажется, что она вообще не реагирует на меня и это раздражает меня еще больше. И только мамино:
- Елизавета, перестань - возвращает меня обратно на землю.
Бабушке всегда все надо. Я точно знаю, что никогда не надену то, что она мне купила и так и происходит и все купленные ею платья, новыми болтаются у меня на вешалках или пылятся в чулане.
Когда я слышу «два длинных, два коротких» во мне словно всё переворачивается и мне хочется убежать, спрятаться, сгинуть навсегда или... нагрубить, и я обычно выбираю последнее. И я не люблю себя такую и поэтому не люблю, когда к нам приходит бабушка.
В каждый бабушкин приход к нам, я уже мысленно готовлюсь к атаке или к обороне, что видимо ...в «сухом остатке» есть одно и тоже.
И мне кажется, бабушка уже привыкла ко мне такой и даже смирилась, и тогда я не люблю её ещё больше. Я превращаюсь в один сплошной протест, и я веду и веду эти свои малые и большие войны, несмотря ни на что...
В бабушке меня раздражает всё и то, что приходит она к нам всегда не вовремя и то, что замечает всегда то, что я хочу скрыть или мне стыдно показывать и то, что улыбается она очень редко, а отчитывает меня и маму очень часто и то, что советы даёт маме как ей лучше устроить свою личную жизнь и пора бы уже, наконец, начать с кем-то встречаться (и говорит она это при мне совершенно не стесняясь).
А как она ест, когда приходит к нам, разве можно на это смотреть – она тщательно вытирает чёрным мякишем всю тарелку так, что после неё тарелку можно совсем не мыть и в мою тарелку она смотрит постоянно, и следит чтобы я всё съедала:
– Немедленно доедай, – приказывает она, потому что дети в Африке...
И я действительно сижу, склонившись над своей тарелкой и думаю об этих несчастных детях и мне, правда, их очень жалко, но я не понимаю, как эти два кусочка котлеты могут их спасти.
А все эти её бесконечные свёрточки, баночки, пирожки в газетке и дома у неё совсем не так как у нас, и брать там можно всё, только предварительно узнав, «можно или нельзя»...
– У бабушки же никого нет, только мы и тётя Поля – слышу я от мамы почти на всем протяжении своей двенадцатилетней жизни.
Тётя Полина – это мамина младшая сестра, она уже давно уехала из нашего снежного Свердловска и живёт в Москве и как говорит мама: «Совсем забыла к нам дорогу».
Бабушка перестала общаться с Полиной почти сразу после её замужества.
И всё, что связано с жизнью тёти Полины, бабушка узнаёт от нас, от меня и от мамы потому, что мама «поддерживает отношения».
Когда я впервые услышала эту фразу в детстве, то сразу представила себе полуразвалившийся дом, который едва-едва держится на деревянных подпорках и только мама может его как-то спасти тем, что постоянно чинит или меняет эти старые подпорки.
– Как они там? – иногда спрашивает бабушка у мамы, и я понимаю, что речь идёт о тёте Поле и её муже, «русском кандидате наук».
– Всё хорошо, Полина собирается кандидатскую защищать, – с притворной радостью сообщает мама и я чувствую, что она хочет этой фразой словно объединить тётю Полину с бабушкой и тем самым навсегда сократить расстояние между Москвой и Свердловском, и наконец-то наладить отношения навсегда, но я также понимаю, что отношения эти всё не налаживаются и не налаживаются...
Историю о тёте Полине я слышала много раз и от мамы, и от бабушки и каждый её рассказывал по своему, мама восхищенно, какая Полина молодец, что смогла ...и дальше мне всегда перечислялся список всех достижений моей тёти, бабушка же, наоборот, рассказывая о своей младшей дочери, хотела меня предостеречь и от неудачного замужества потому, что ясно же, что замуж нужно выходить «только за своих» и от того, что нельзя бросать мать и ехать «черти куда». И я всё равно так и не понимала, что же так и не смогла простить бабушка тёте Полине, неудачное замужество или то, что она бросила мать и всё же уехала в эти неизвестные, впоследствии оказавшиеся Москвой, «черти куда».
Я узнала о том, что Полина с «русским кандидатом наук» собираются уезжать в Израиль совершенно случайно, когда рано утром в нашей квартире раздался, разбудивший меня, прерывистый телефонный звонок из Москвы. И я, сквозь сон, услышала мамин взволнованный голос:
– Куда?? В Израиль? – и потом, видимо вспомнив, что я ещё сплю, уже тише вопрос:
– Когда?
– Ты понимаешь, – зашипела мама в трубку, что это совершенно разобьёт ей сердце. – Нет, нет, я пока говорить не буду и ты, пожалуйста, пока молчи, нужно её как-то подготовить...
Я тогда не понимала всего того, что было связано с отъездом Полины, но меня восхищала та смелость, с которой моя тётя, как я считала, решила бросить вызов бабушке. И мне было совершенно всё равно уедет Полина или нет главное, что бабушка хотя бы в этом противостоянии будет побеждена.
В тот день я была дома одна и услышав знакомую «азбуку Морзе» помчалась открывать дверь.
– А тётя Полина с мужем в Израиль едут, – выпалила я сразу, как только бабушка появилась на пороге нашей квартиры.
– Здорово, правда! – добавила я и победоносно взглянула на бабушку.
И вдруг бабушка прямо там, стоя в проходе нашей двери, совершенно неожиданно для меня очень медленно произнесла:
– А ведь ты совсем меня не любишь... совсем…
Она произнесла это таким голосом, которого я прежде никогда не слышала уставшим и глухим.
И потом, словно спохватившись, вдруг произнесла:
– А когда они уезжают, ты знаешь?
– Я не знаю, – растерянно ответила я, – мама не говорила.
И тут вдруг совершенно неожиданно бабушка произнесла:
– Лизочка, принеси мне воды, пожалуйста.
Бабушка меня никогда не называла так, да и вообще, как мне тогда казалось, она избегала называть меня ласково. Я побежала на кухню и через секунду вернулась с чашкой в руках.
Я помню, что бабушка внезапно отставила чашку и крепко прижала меня к себе, так крепко, что я почувствовала биение её сердца...
И вдруг все мои победы и поражения, все без исключения, во всех малых и больших войнах c бабушкой, отошли на десятый план, испарились, улетучились, словно их и не было никогда.
И я вдруг почувствовала, как же я устала, устала от этой постоянной войны. От наступлений и атак, от поражений и побед, что, в сущности, есть одно и тоже – война, я чувствовала, что больше не хочу воевать, я хочу быть взятой в плен, взятой в плен навсегда.
– Я пойду, пойду собираться, – вдруг сказала мне бабушка, легонько отстранив меня от себя.
– Куда? – не поняла я.
– В Москву, вдруг получится отговорить твою тётю, а если нет, то хотя бы попрощаться…
Бабушка вышла от нас и я, поддавшись неизвестно откуда взявшемуся желанию, подбежала к окну.
Мне хорошо было видно, как бабушка пересекает наш двор торопливыми, насколько позволял ей её возраст шагами, а её седые волосы выглядели совсем растрёпанными.
Если бы я только тогда могла знать, что вижу бабушку, пересекающую наш двор по диагонали, чтобы было быстрее, в последний раз...
– Слабое сердце, не выдержало нагрузки ...может переволновалась, – машинально, кладя трубку на рычаг, повторила мама за тётей Полиной, когда спустя неделю после отъезда бабушки, у нас в квартире раздался прерывистый телефонный звонок из Москвы.
...Мы уже давно живём в Израиле, я уехала туда вместе с мужем и двумя взрослыми детьми когда поняла, что мне не спрятаться в России ни от воспоминаний, ни от прошлого, которое так часто стало напоминать о себе, когда я сама стала приближаться к возрасту моей бабушки.
И каждый Йом Кипур я прошу у Вc-вышнего прощения, прошу за многое, за то, что не могу понять в людях то настоящее, что скрыто от меня, а часто обращаю внимание на мишуру, за то, что не умею увидеть боль, которая прячется за показной невозмутимостью или наоборот за суетой, да ещё много за что, но особенно я прошу прощения за ту девочку, которая навсегда осталась там, в холодном Свердловске ту, которая из своего окна видела удаляющуюся хрупкую фигурку, спешащую в Москву ту, которая прямо там, у замершего окна, неожиданно для себя самой, вдруг стала взрослой…
Екатерина КОЗЛОВА
