Золотая нить

от автора:

Сегодня, когда я оставила службу по причине возраста, у меня появилось время на дела, о которых давно мечтала: упорядочить мгновения жизни моей семьи, то есть, собрать семейный архив в книжках-альбомах, благо, есть такая легко доступная возможность, чтобы мои потомки помнили и узнавали нас и себя в разном возрасте, в разных точках своего взросления. Чтобы передали эти красочные книжки с рассказами и фотографиями своим потомкам. Ведь бесконечное множество снимков просто пропадает в наших цифровых устройствах. Я бы очень хотела иметь нечто подобное о своих предках. В какой-то момент я поняла, что даже бабушку, даже маму с папой не расспросила, как следует, и так и не узнав многого о них, а значит и о себе.

Занимаясь собственным прошлым написала книгу «Баркесу», которая вышла 2012 году в Иерусалиме.

Сегодня слово "баркеса" для многих непонятно и звучит как-то странно. Поэтому поясняю.
 «Баркеса» – так дети нашего двора, потихоньку оживавшего после военной разрухи Витебска середины 20 века, называли одну на всю округу уборную. Это место очищения посещалось регулярно большим количеством народа, а посему вокруг него плодились и размножались многочисленные сюжеты нашей местной «коммуны». Часть из них вошла  в биографическое повествование под одноименным названием.

«Золотая нить» – одна из глав книги «Баркеса». 

Алла Никитина

У меня в руках прозрачный моток золотистой проволоки размером с теннисный мяч. Я взяла его в трендовом иерусалимском мебельном магазине с терракотового блюда. Не знаю в моём городе места более расслабляющего, чем этот, заполненный волшебным ассортиментом настоящего домашнего уюта бутик, укрывшийся в самом центре беспокойной столицы мира. Я бы в нём с удовольствием жила, чувствуя себя в абсолютной безопасности от происков нашего безумного времени. Может быть, вещи, завозимые сюда, отбираются прирождённым купцом-психологом. Им же монтируется тихая музыка и свет, и аромат, распространяемый смесью сандала, кожи и ещё каких-то благовоний. У меня такое чувство, что в прошлых своих жизнях, я жила среди утвари и предметов, собранных здесь. Да и они сами явно породнились между собой. А вот золотистый прозрачный клубок не узнала – его раньше не было. Он так и просился в ладонь, и я вынула один из дюжины и зачем-то купила. И только теперь понимаю, зачем. Он что-то пытался объяснить мне, притягивая внимание к точкам пересечения нитей. А точнее – одной длинной нити, его создавшей.

Я знаю отличное место, где усажу двух юных девушек – в старом Яффо, на веранде в картине Нахума Гутмана. Теплынь, резкие линии теней, белая стена дома, бриз с моря и краски чистые, как во сне.

Там я протягиваю клубок моей Любе: смотри, где-то здесь должна быть точка пересечения наших с тобой жизней.

Первая мировая война вытолкнула бабушку из Двинска, и она, описав странную дугу, через Нижний Новгород, оказалась в Витебске. Не в Филадельфии, как старший брат, не в родном Двинске, как младшая сестра, а в Витебске.

– Расскажи, как всё было?

Но Люба молчит. И я догадываюсь, почему: я не найду нигде и никогда того, чего не знаю, что не расспросила в своё время у бабушки, у папы, чего сама не видела – о чём у меня нет информации. Я могу себе, что угодно представить, но это – другое.

– Ты хоть помнишь, кто и за что и с кем в этой войне дрался? Германия с Россией. А ещё? Вся Европа со всей Европой. А ещё государство Сиам (знаешь такое? И я – нет) воевало с Германией. И Либерия воевала, и Китай. И даже далёкая Бразилия помогала твоему наречённому Иосифу не позволить жадной Австро-Венгрии присоединить к себе Боснию и Герцеговину. И не позволили! 20 миллионов уложили в чьи-то земли, 55 миллионов – на больничные койки, и в том числе твоего Йошку, но никто никому ничего не позволил! Вот в чём великий смысл этой войны.

Ты вздыхаешь, бабушка. Я понимаю, твой первый муж прожил с тобой всего ничего – два года, и умер, слишком слаб был, война вытряхнула из него все силы. Но успел же всё-таки подарить тебе прелестного рыжего мальчика Ареле.

Ты помнишь Нижний Новгород?

– Помню. Одна из моих сестёр умерла там прямо на вокзале, у неё началось сильное кровотечение, и ей не смогли помочь. Сказали, это, похоже, из-за неподходящего климата. Вообще, на Волге мы были чужими.

Вообще-то они были чужими везде, только этого не осознавали.

И, наконец, когда стало можно, когда исчез царь с его запретами, они вернулись к Двине, но уже к витебским её берегам. Потому что родного дома их родителей Леи и Боруха Бичина в Двинске не стало.

Как часто человек, увы, понятия не имеет, где то место, в котором он может быть по-настоящему счастлив не завтра, не вчера, а именно сейчас. Где начнёт обживать каждую секунду, причём, с радостью, с удовольствием растворившись, или, наоборот, растворяя в себе этот сладостный мир, хлынувший сквозь границы телесной оболочки.

Я, мне кажется, нашла для Сары и Любы то, что им надо, о чём они вряд ли имели представление. Картина сестёр, должна быть заключена в рамки. Ибо рамки – это крепостные стены, чтобы ни один чужак - не! Но и девушки никуда не выскочат. И останутся там, живые и радостные навсегда.

Всё это произойдёт только в моём Саду.

Я смотрю на клубок в руках Любы: где та самая точка, откуда начинаюсь я? Впрочем, она – везде, не так ли? Смотри, на просвет нити разбегаются во все стороны, и кажется, ничего не понять.  Но мы с тобой, бабушка, знаем, что это одна наша с тобой общая нить. И она обязательно приведёт тебя к моему деду, что бы не случалось по ходу твоей судьбы. Странно, мой дед – человек, которого я никогда не видела, и которого не найду в моём Саду, не осталось даже фотокарточки. Но я знаю, что по Западной Двине до самой Риги, вдоль динабургских её берегов ходили пароходы товарищества «Гиндин и Рахмилевич», гудки их, возможно, слышала и ты, бабушка, гуляя с подружками возле речки, а может, даже и видела их, и фамилию своего будущего мужа читала на бортах. Откуда тебе было знать, что большой клан Гиндиных жил в придвинских краях уже несколько сотен лет, и что когда-нибудь и ты к нему присоединишься. Что появится в твоей жизни вдовец по имени Абрам Гиндин. И у вас родятся ещё трое детей, в том числе и моя мама. Двоих – восемнадцатилетнего и семнадцатилетнюю – уничтожит Вторая мировая бойня. Их я тоже нигде не найду. Портреты на стене изуродованы неумелым фотографом, который взялся увеличить два маленьких снимка – всё, что осталось у бабушки, и принёс нечто далёкое от оригинала, а сами фотокарточки потерял. Говорят, сестра мамы была очень красива, а брат – «веселый парень, стахановец, хорошо изображал Чарли Чаплина. В 41-м, в мае, ушёл на фронт и погиб в Воронежском котле». Вот и вся биография. Этку погубил на эвакуационных перегонах сквозной ветер. Унёс из жизни. Сколько раз я слышала в рассказе бабушки о жуткой дороге, которую она проделала, чтобы увидеть хотя бы могилу дочери, вздох, похожий на крик. Он разрывал её изнутри, она сдерживалась, наверняка боялась испугать меня.

Вот сюжет, который видела много раз: бабушка на промозглом полустанке бежит за поездом, набирающим ход, хочет вскарабкаться на слишком высокую ступеньку. В одной руке старый алюминиевый чайник с водой, другая тянется к поручню, и вот-вот уцепится за него, но вдруг хватается за сердце, и поезд, тяжёлый, оглохший от криков, набитый ранеными, беженцами – женщинами, стариками и детьми, медленно исчезает. А в одном из вагонов – моя мама. Одна. Впервые в жизни. Я вижу её лицо, похожее на греческую трагедийную маску: белое с открытым ртом.

Бабушка. Она идёт пешком от деревни к деревне. Стучится в двери, в окна в закрытые ставни. Иногда её впускают – она умеет шить пальто, платья, даже ватные сапожки. Её кормят, стелют в углу. Утром она идёт дальше. И дальше. И приходит в какой-то город, где есть вокзал. И, о чудо, протискивается в вагон. И едет. Оказывается, в обратную сторону. И выходит на том же полустанке, и возвращается, разбитая, но упрямая. И снова приходит в тот же город, где есть вокзал. Над ней сжалился офицер медицинской службы и протянул руку: «Геб мир зэ хенд, мамэ» (дай мне руку, мама – идиш), и втащил в вагон.

«Мама появилась вдруг, спустя две или даже три недели. Я так ждала, отупела от страха и бессонницы. А потом мы вместе с братом (сводным, он после ранения под Сталинградом поселился с семьей в Оренбурге, куда и вызвал сестру) пошли на кладбище, искать могилу Этки, она умерла от менингита, простудившись в поезде. Брат её похоронил. Но на кладбище к приезду мамы появились десятки могил, и какая из них Эткина, он не смог опознать – всё там изменилось за несколько недель».

Я помню бабушку, согбенную над книгой – всё, что она прочла, вмещалось на одной полке этажерки. Но ей этого хватало: «Воскресенье», «Анна Каренина», «Овод», «Джен Эйер», «Джени Герхардт», «Без семьи». Она заканчивала одну из этих книг и бралась за следующую. Она читала шепотом, по слогам, и слёзы капали на страницы. Она так жалела своих героинь, особенно Катюшу Маслову. «Ты должна это прочесть, когда вырастешь. Обязательно! Это такая женщина, бедная…» Можно подумать, что судьба моей бабушки, её жизнь были менее трагичны. Но она, наверное, так не считала, а может, просто не сравнивала. И была права.

Вот сколько всего спрятано в клубке на коленях Любы, а она сидит себе с кокетливой лентой в модной причёске рядом сестрой Сарой на голубой веранде в чёрно-зелёной тени пальмы, вдыхает аромат белых цветов на апельсиновых деревьях внизу и радуется жизни.

И оставайтесь в картине, девушки, ни шагу – за. Ведь за её рамками, в замечательном средиземноморском пейзаже, напротив глядящих из моря камней Андромеды, довольно часто происходят очень неприятные вещи.

Алла Никитина