Книга «Чемодан воспоминаний» вышла. Думал, закрыл чемодан на замочек и поставил в уголочек. Вижу – всё не так. Мой чемодан воспоминаний всегда будет со мной…

Фима Рокоссовский и Ваня-«полтора центнера»

Через двор к себе домой, так было ближе – наискосок от трамвайной остановки, каждый день после работы возвращался Фима Рокоссовский. Он жил за тюремным двором в своём доме. Тюремным называли двор, посередине которого стоял двухэтажный дом, в котором жили тюремные охранники и кое кто из тюремного начальства.

 

Фима где-то был на должности «подай – принеси», но дома разводил кроликов, продавал и мясо, и мех. Неплохо жил. За высоким забором его дома стоял мотоцикл с коляской, жена ходила в шубе, а за дочкой ухаживал бригадир маляров. Всё это, по тем временам, считалось признаками достатка.

Так вот, шёл себе по тюремному двору Фима, а на лавочке сидел Лялё. Он в очередной, второй или третий раз, отсидел срок и вернулся нагулять мяса к родителям.

– Надолго? – безо всякой радости спросил его Тимофеевич.

Отцом его Лялё не признавал. Он говорил, что «мой батька не может служить у краснопёрых охранником». И Тимофеевич Витьку, такое имя от рождения было у Лялё, сыном не считал. Из-за него его поперли со службы из тюрьмы, где он работал охранником. Случилось это ещё во время первой Витькиной посадки, когда Лялё обворовал парикмахерскую и вынес оттуда два картонных ящика одеколона «Красная Москва». Для чего это ему надо было, он потом и сам объяснить толком не мог. Несколько бутылок с одеколоном разбил на помойке, которая была рядом с парикмахерской. «Чтоб от помойки лучше пахло», – через губу говорил он пацанам на улице. Часть бутылок, совсем мало, успел продать на базаре. Никто не хотел у него покупать, даже задешево, понимали, что ворованное. Остальные – занёс Томке. Она была лет на десять старше Лялё, жила вместе с собаками и котами в старом прогнившем доме. Томка всегда принимала у себя Лялё, оставляла его ночевать, как и других околобазарных бродяг. Прийти к Томке с одеколоном «Красная Москва» было для Лялё главным делом. «Пускай знает, – думал он, – что я никакая то там шушера».

После того, как Лялё взяли, а произошло это как только утром он вернулся от Томки домой, Тимофеевича вызвали к начальству и сказали: «Служил ты честно, но за сыном не усмотрел».

Прозвище Лялё Витьке дали на улице. В школе он с трудом допинал шесть классов, соображал туго и его дразнили: «Лялё, пумпырь ляциць». Первый раз увидев воздушный шарик, который кто-то принёс во двор с первомайской демонстрации, Лялё выбил его из рук, а когда шарик полетел в небо, по-идиотски засмеялся и закричал: «Пумпырь ляциць».

В тюрьме он получил воровскую кличку «Гитлер». В те времена, как, впрочем, и теперь, это было в тюрьме не самое уважаемое погоняло. Не знаю, к какой масти принадлежал Лялё, но ни большим, ни самым малым авторитетом на зоне он не пользовался.

Так вот, сидит себе Лялё на лавочке, на работу устраиваться он не собирался, даже в голове этого не было, греется на солнышке. Рассматривает руки, на которых были шрам на шраме – вскрывал себе вены на зоне, чтобы попасть в больничку, или показать какой он герой и на всё ему наплевать.

Лялё увидел Фиму, который шёл через двор и не обращал на него никакого внимания. Может его задело, что какой-то еврей на него даже не посмотрел, головой не кивнул, прошёл без уважения, хотя Фима и не собирался уважать этого уголовника.

– Фима, – хриплым голосом туберкулёзника, приказал Лялё как собаке. – Ко мне!

Фима, метр шестьдесят с кепочкой, поперхнулся воздухом, услышав такие слова. Повернулся к Лялё и с вызовом ответил:

– Чего?

Лялё только это и надо было. Он с ехидной улыбкой спросил:

– Так ты Фима или Рокоссовский? Скажи честным людям, где у тебя имя, а где погоняло. Не может быть, чтобы вместе было и Фима, и Рокосовский. Хочешь к герою примазаться? На хлеборезке сидел, а теперь Рокоссовским стал.

Лицо Фимы, несмотря на нескладную фигуру, всю войну прослужившего в разведке, семь раз ходившего за языками, раненного и награждённого, услышав такие слова налилось кровью. Сжав кулаки, он пошёл на Лялё.

– А тебя, как на зоне звали, тварь поганая, – Гитлер. Такое прозвище нормальным мужикам не дадут.

До Лялё тут же дошло, в чём его заподозрил Фима. Большего оскорбления для урки не было, и смывать такие слова надо было кровью. Он вытащил из кармана опасную бритву, которую всё время носил с собой, и размахивая ей перед своим лицом пошёл на Фиму.

Фима суетливо оглянулся по сторонам и увидел лопату, которая стояла у тюремной стены. Или кто-то шёл на огород, или возвращался с него и оставил на время лопату, зная, что ничего во дворе не пропадало.

– Урою, сука, тварь, – хрипел Лялё размахивая опасной бритвой. И криком, и движением он брал Фиму на испуг.

Фима был в двух шагах от лопаты, когда сказал в ответ:

–Ты, тварь тюремная, на разведку пошёл? Да у меня такие как ты землю жрали.

Ваня-полтора центнера (с ударением на последнее Е), – как прозвали его за могучее телосложение, в это время красил двухэтажный дом. На крыше закрепил канаты, а потом на деревянной люльке с помощью канатов поднимался и опускался снизу доверху. Деревянная люлька под весом Вани прогибалась и скрипела на все ноты, диесы и бимоли.

Он как раз спустился на землю, чтобы замешать в ведре новую краску, когда Лялё пошёл на Фиму. Ване было всё равно, что делает этот зэк. На строительных халтурах встречался со многими уголовниками, насмотрелся всякого. В чужие дела не лез, но и себя в обиду не давал. И уж тем более Ване было всё равно до этого еврея, который был ему вместе с кепочкой по грудь, и, который, говорят, неплохо имел на своих кроликах. «Вечно пристроятся», – подумал про него Ваня. И полез бы он дальше в люльку и поднялся бы к окнам второго этажа, где ещё не докрасил часть стены, когда услышал, как Фима сказал про разведку.

Ваня удивленно посмотрел на него и спросил: «Ты что ли из разведки?»

В руках у Фимы уже была лопата. Он подумал, что оборонятся придётся сразу и от Лялё, и от Вани, и окрысившись ответил:

– Из разведки, из разведки… Тебе какое дело?

Ваня, сделал вид, что не услышал этих слов, и спросил у Лялё:

– А ты откуда, падла тюремная?

Лялё в это время остановился, увидев в руках у Фимы острую лопату, и думал, что ему делать дальше. Услышав, что он падла тюремная, Лялё по зэковским законам не мог промолчать и проглотить обиду.

– Двигай отсюда, пока при памяти, – ответил он.

Ваня-«полтора центнера» удивленно посмотрел на чахоточного зэка, который ответил ему так грубо, потом на свой кулак, который был чуть меньше чем голова у Лялё. Подошёл к нему и опустил кулак на голову уголовника. У того тут же подогнулись ноги, и он рухнул на землю.

Лежавший на земле Лялё, живой он был или нет, не интересовал Ваню. Его интересовал Фима.

После войны прошло всего пятнадцать лет и память о ней жила у всех, особенно тех, кто прошёл её, и стоило только задеть тему, как всё остальное становилось не важным.

– У нас были такие как я, и поздоровее были, – сказал Ваня и встряхнул плечами, – а ты как в разведку попал?

– По случаю, – ответил Фима, – узнали, что я понимаю, что они говорят, и сам могу им кое-что ответить…

Ваня согласно кивнул головой.

– Свой язык знаешь, поэтому ихний понимаешь.

– Ну, вроде так, – ответил Фима.

– Нужный ты был человек, – сказал Ваня, – у нас тоже один языкастый был, так мы его закрывали со всех сторон.

В это время Лялё, лежавший на земле, зашевелил ногами, потом, опираясь на руки, стал подниматься.

– Урою, – зашипел он из последних сил и двинулся на Ваню и Фиму, снова размахивая опасной бритвой.

Под руками у Вани было ведро, в которое ещё не успел залить краски. Он взял ведро и с силой одел его на голову Лялё. Тот снова рухнул на землю, только теперь уже с ведром на голове.

В это время во двор выбежала Анька-весовщица – мать Лялё. Прозвище она получила, потому что на базаре выдавала весы и любила всякие подношения. А иначе то весы были сломаны, то последние недавно выдала…

Увидев сына, лежащего на земле с ведром на голове, она истерично закричала:

– Убивают.

Из ведра ещё понемногу выливалась оставшаяся там краска. Она стекала за шиворот и на впалую грудь Лялё.

Анька-весовщица стала изо всех сил стягивать ведро с головы сына. Ничего у неё не получалось, не хватало сил. Она принялась стучать кулаками по спине Вани.

– Сними с него ведро, убийца, – истошно кричала Анька.

– Ведро мне надо, – спокойно сказал Ваня и рывком снял ведро с головы Лялё. Как вместе с ведром не оторвалась голова, ответить не могу.

На Анькины крики стали открываться окна и в них выглядывали соседки.

– Что случилось? – спросила Федориха с первого этажа.

– Этот, – Анька показала рукой на Фиму, – ходит через наш двор, людям жить спокойно не даёт

– Гони его отсюда, – сказала Федориха. – Мало их…

Она не успела договорить и без того всем известные слова, как Ваня повернулся к ней и со злостью сказал:

– Закрой рот. А то я сейчас тебе закрою.

– Найдём на тебя управу, – пригрозила Федориха и спряталась в окне.

Ваня оценивающе посмотрел на стену дома, на свою незаконченную работу, оторвал тряпки, которые были замотаны на люльке, стал вытирать руки, а потом и протирать ведро.

– Завтра закончу красить – сказал он. – Всё это, – он слегка пнул ногой по люльке, – завтра забирать надо будет. – Как считаешь, – обратился он к Фиме, – имеем право?

Фима сразу понял, о чём идёт речь.

– Конечно, имеем. Сейчас, мигом, – сказал Фима и собрался бежать в магазин.

– Всё на месте, – остановил его Ваня и достал, прикрытую травой сетку. Он выставил на стол четвертушку, алюминиевую кружку и кое-что завернутое в газету.

– Кружка одна, ты из неё, а я – из горла, – сказал Ваня, отбивая сургуч на горлышке бутылки.

Потом он посмотрел на жалкого, серого от жизни и белого от краски Лялё и сказал:

– Дадим ему, чтоб живой остался?

– Чтоб я пил вместе с Гитлером? – возмутился Фима. – Никогда!

Ваня снова посмотрел на свой кулак, стукнул им по столу и повторил:

 – Никогда!

Потом, как будто что-то вспомнил:

– Языков брали, спирта им давали и пожрать.

– Чтобы до своих дотащить, – сказал Фима, – а то с покойниками разговор не получался.

– Ладно, оставим ему в бутылке, чтоб не подох... – сказал Ваня и переключился на другую тему. – Рокоссовский – точно твоя фамилия?

– Точно, – ответил Фима. – Особисты задолбали. Родственник ему или не родственник? Рокоссовский – я. И папа был Рокоссовский, и дед – Рокоссовский.

– Бывает! – задумчиво сказал Ваня. – А я Поцелуйко. Фамилия у меня такая.

– Какая есть, – серьёзно ответил Фима, хотя ему стало смешно от такой фамилии.

– Никто меня по фамилии не называет. Говорят «Ваня-полтора центнера».

– Завидуют, – сказал Фима.

Ваня развернул газету, в ней лежали хлеб и сало. Взял в руку четвертушку, она скрылась в его кулаке и спросил:

– За что выпьем?

И сам тут же предложил:

– Давай за Второй Белорусский.

– Не, – сказал Фима, – за Третий Белорусский.

– Ладно, – согласился Ваня, – ты за свой, а я выпью за свой…

Аркадий ШУЛЬМАН