Я ГОВОРЮ В ВОЗДУХ

Семейные истории

Мои бабушки редко вспоминали местечковое детство, а про местечковую родню и вовсе не рассказывали. Они не жаловались на память. Просто мы, окружавшие их внуки, которым они посвятили часть жизни, никогда не интересовались этим.

Однажды баба Вера пыталась научить меня писать первую букву еврейского алфавита «алеф». Я, окончивший с отличием третий класс и считавший себя большим грамотеем, с пренебрежением сказал: «Это не буквы, а какие-то китайские иероглифы».

Не знаю, обиделась бабушка на мои слова или нет, но обучение еврейскому языку на этом прекратилось.

***

Баба Песя, или на русский манер Паша, не училась в школах. Наверное, ее родители считали это лишним. Читать, писать и считать деньги должны уметь мужчины, женщины – это хозяйки. Их дело – вкусно готовить и рожать детей. Баба Паша иногда начинала рассказывать о событиях, как мне казалось, седой древности, а на самом деле – своей молодости. Мне было не интересно, и я убегал на улицу. Вслед слышал слова: «Их рэт ин воздух». Это странное сочетание еврейских и русских слов: «Я говорю в воздух», засело в моей памяти. И сегодня не могу без улыбки и грусти вспоминать о них. Грустно – потому что нет уже ни бабушек, ни родителей, а слова эти по-прежнему звучат актуально, только теперь относятся к нам, когда мы хотим что-то рассказать о днях давно прошедших.

***

Баба Вера не рассказывала длинных историй. Она любила пословицы. «Ди вертерлех», – как говорят на идише. Например, «на одном месте и камень растет». Или «когда уходит сладкоежка, приходит вор». Эти пословицы я смог перевести на русский язык, но есть такие, которые надо произносить только на языке оригинала. Как перевести: «Зайн нох нит гезунд, их фор нох нит авек»? Конечно, можно дословно: «Не будьте еще здоровы, я еще не уезжаю». Но такое корявое сочетание слов вряд ли стало бы пословицей.

***

Отлично помню, что 12 апреля 1961 года, когда первый космонавт Юрий Гагарин полетел в космос, был солнечный, по-настоящему весенний день.

Баба Паша решила, что в такой день надо постирать белье и вывесить его во дворе. На солнце оно быстро высохнет. От сарая до дома всю весну и лето были натянуты веревки для сушки белья. Бабушка, с помощью соседки, а заодно и дальней родственницы тети Ривы, развесила на веревке пододеяльники, простыни, наволочки. Потом подперла веревки длинными жердями, раздвоенными на конце. И, порадовавшись, как она накрахмалила и подсинила белье, ушла домой.

В это время по радио передали, что в космос полетел советский человек Юрий Гагарин. Люди вышли на улицы, поздравляли друг друга, радовались. К нам во двор прибежали мои одноклассники. Они часто прибегали к нам, потому что у нас стоял теннисный стол, который кто-то подарил отцу, но это другой рассказ.

От избытка радостных чувств мы стали играть в пятнашки – один был водила, а остальные убегали от него. И конечно, посбивали все жерди, подпиравшие веревки с бельем. Тяжелые мокрые пододеяльники, простыни, наволочки провисли до самой земли.

В этот момент на крыльцо вышла бабушка. Она не понимала, что такое космос, ее мало волновала победа советской науки, но что такое стирка белья вручную, стиральных машин не было, она хорошо знала. Увидев случившееся, бабушка изменилась в лице. Мы в испуге попрятались кто куда.

И здесь бабушка произнесла свое сакраментальное:

– А клог аф зей…

Проклятьями, или на идише «а клолес», все еврейские женщины владели виртуозно и знали их превеликое множество. Они заменяли ими междометия, восклицания, союзы. Вряд ли кто-то вдумывался в буквальный смысл произнесенных слов, а уж тем более, желал сказанного. Например, наша соседка тетя Дыся выходила на улицу и звала своего внука кушать. И когда первые три попытки оказывались пустыми, она подпирала руками круглые бока и, повысив голос, произносила: «Яшеньке, а гешвир дих ин бух, иди, скушай котлетку», что в мягком русском переводе означает: «Яшенька, чтоб тебе живот раздуло, иди, скушай котлетку». Конечно же, тетя Дыся, которая любила своего внука больше жизни, и в мыслях не могла пожелать ему ничего плохого.

Так вот, слова «а клог аф зей», в переводе на такой же мягкий русский язык, означают «чтобы к вам пришла беда». Поверьте, моя бабушка, кормившая приблудных котов и собак, никому не желала ничего плохого, но, как говорили наши нееврейские соседи, ради красного словца не пожалеешь и отца.

Не знаю, кому адресовались бабушкины слова «а клог аф зей»: покорителям космоса, всей советской науке или нам, пацанам, игравшим во дворе. Но, когда Юрий Гагарин приземлился, и по телевизору, а у нас дома был один из первых телевизоров на улице, показывали, как он шел по ковровой дорожке докладывать об успешном завершении полета, бабушка растрогалась и от счастья из ее подслеповатых глаз потекли слезы.

***

У моей бабушки был любимый фильм «Семнадцать мгновений весны». Только слово «мгновение» она никак понять не могла и всё время спрашивала:

– Вос и дос (что это) мгновение?

Ей объясняли:

– Бабушка, мгновение – это миг.

Бабушка внимательно слушала, согласно кивала головой и тут же спрашивала:

– А вос и дос «миг»?

Прошло много лет. Я уже и сам иногда засыпаю в кресле перед телевизором. Но так же, как и моя бабушка, хочу, чтобы мне ответили на вопрос: «Что такое миг?».

***

Брат моего деда был портным, и говорят, неплохим. Днем он работал на фабрике, а по ночам дома нажимал педали старой швейной машинки «Зингер». Старался заработать еще пару рублей, чтобы поставить детей на ноги. Был, как тогда говорили, частник без мотора. Шил пальто, брюки, платья. И больше всего на свете боялся налогового инспектора.

Когда вспоминают брата моего деда, а с каждым днем его вспоминают всё реже и реже, почти не осталось на свете людей, которые помнят его, мне приходит на ум старый анекдот. Конечно, этот анекдот придумали люди, которые не знали его, но, кажется, он чуть-чуть, самую малость, и про него тоже.

В одном местечке портной увидел незнакомого человека в прилично сшитом костюме и спросил у него: «Скажите, пожалуйста, где шили ваш костюм?». «Мой костюм шили в Манчестере», – ответил незнакомец. «Скажите, пожалуйста, я даже не слышал о таком местечке, – удивился портной. – А там, оказывается, тоже умеют шить».

Но чаще брат деда перелицовывал старые рубашки или из старого пиджака делал новую жилетку.

Однажды, когда убили Кирова и в стране объявили траур, дедова брата вызвали в фабком и сказали, что ему поручают очень важную, государственную работу. Надо пришить к красным знаменам черные окантовочки.

Эти знамена развесили по всему городу. Дедовы братья, как на подбор, все были портными, ходили по городу, задрав голову, и придирчиво осматривали работу. Конечно, это был не самый трудный заказ, но зато какой раскрой. Ни одного сантиметра черного сатина не ушло в отходы.

Через несколько дней закончился траур, и брату деда приказали спарывать со знамен черную окантовку. Вот этого он, человек, уважавший свой труд, понять никак не мог и наивно, безо всякой задней мысли, спросил:

– Зачем спарывать? Может быть, еще пригодятся?

В ту же ночь его забрали. Больше брата деда, а я, каюсь, даже имени его не помню, никто не видел.

Все думали, что он проживет сто лет.

Брат деда говорил:

– Зубы – это кости. А кости болеть не могут.

Когда его забрали, ему было чуть больше сорока.

***

Эту историю я услышал в детстве от отца. Не знаю, это анекдот или быль. Перескажу ее так, как отец рассказывал мне.

«В одной деревне жил еврей-корчмарь. Однажды к нему в корчму пришли крестьяне из соседней деревни. Выпили как следует и что-то не поделили между собой. Началась драка. Переломали всё, что было в корчме. Досталось и корчмарю, который пытался спасти свое добро.

Но крестьяне этой деревни очень любили своего корчмаря. Человек он был добрый, в долг давал, и они решили проучить буянов.

В один прекрасный день собрались все вместе. Пошли в ту деревню, откуда были виновники драки. Зашли в их корчму. Переломали всю мебель. А заодно отлупили и самого корчмаря».

***

Эту историю любила рассказывать моя мама.

«Жила одна женщина в маленьком домике. В палисаднике стояла скамейка, такая же старая и покосившаяся, как и сам домик. Сидела по вечерам на этой скамейке женщина и плакала. И никто из соседей не спрашивал у нее, почему она плачет. Потому что все знали ее судьбу.

Муж этой женщины был извозчиком. За день тяжело наработается. К вечеру выпьет. Придет домой и такой шум поднимет, что стены трясутся. А не дай бог, ему кто-нибудь под руку попадет… Как здесь не заплачешь от жизни такой.

Так шел день за днем, год за годом. Извозчик состарился и умер. А жена его по-прежнему к концу дня выходила в палисадник. Садилась на лавочку и начинала плакать.

– Отчего же ты плачешь теперь? – спрашивали соседи.

– Оттого, что в доме тихо, – отвечала женщина.

***

Это было лет сорок назад. На крыльце нашего дома летними вечерами собирались женщины, мне они все тогда казались очень пожилыми, и начинали неспешно обсуждать новости. Кто и что увидел, кто и что услышал, какие цены на базаре.

Рассказывали обо всем, не касались только политики. Это была запретная тема. Говорили на идише.

По вечерам меня далеко не отпускали от дома, и я крутился рядом с крыльцом. Никто специально меня не учил языку идишу, но сначала я стал понимать отдельные слова, потом по смыслу догадываться, о чем идет речь и, в конце концов, освоился с языком.

Однажды к нашей соседке приехала внучка – московская девочка. И, услышав разговор на совершенно непонятном ей языке, попросила:

– Бабушка, не говори по-старому, говори по-новому.

Вероятно, новым языком она считала русский.

Давно забылась эта история. Но несколько лет тому назад, будучи в Израиле, я совершенно случайно попал в гости к той самой московской девочке. У нее трое взрослых детей, внуки. Они прекрасно освоили иврит.

Для них этот язык стал повседневным. А у моей знакомой с этим языком не лады. Друзья говорят по-русски, весь словарный запас для того, чтобы объясниться в магазине или на базаре.

Мы сидели за столом и вспоминали наших общих знакомых. Пришли дети, внуки и стали о чем-то оживленно говорить между собой на иврите.

Моя знакомая сказала:

– Вы видите, наш гость не понимает иврита, – думаю, ссылаться на меня ей было удобней, чем заявлять о себе. – Не прилично говорить на языке, который кто-то из присутствующих не понимает. Поэтому давайте будем говорить по-старому.

Вероятно, под старым языком она имела в виду всё тот же русский…

Я вспомнил крыльцо нашего дома и бабушкины посиделки.

***

Однажды баба Сора пришла на наше крыльцо и сказала:

– У меня от пенсии каждый месяц остается два рубля. Может, вы знаете такую еврейскую женщину, которая нуждается. Я бы ей отдавала два рубля каждый месяц.

– Как это остается? – переспросили соседки. – У тебя же есть племянник в Харькове. Помогай ему.

– У моего племянника столько денег, – сказала баба Сора, – что ими можно обклеивать уборную.

– Ну и что, – возмутились соседки. – Разве деньги бывают лишними? Купи себе килограмм хороших конфет.

– Без конфет можно прожить, – ответила баба Сора.

– Так откладывай эти деньги на черный день, – настаивали соседки.

– У меня столько черных дней, что никаких денег не хватит...

– А если, не дай бог, что.?...

– А если, не дай бог что, то на похороны я приготовила...

– А на памятник? Сейчас делают такие памятники. Из черного гранита.

– И с памятником забудут, и без него. Так вы найдите мне женщину, которая нуждается, – попросила баба Сора и ушла.

– А мишугине... Сумасшедшая... – прошептали ей вдогонку соседки.

Мне было тогда четыре года, и я не понимал, что такое «сумасшедшая». Я подумал, что это что-то очень хорошее. Прибежал домой и радостно закричал:

– Я тоже хочу быть сумасшедшим...

***

Теперь я понимаю, что молодая студентка, которая у нас заменяла учителя истории, хотела как лучше. Она спросила:

– Вы знаете, что такое интернационализм?

Мы, стараясь покрасоваться друг перед другом, закричали:

– Не знаем.

– Ну, ладно, – сказала молодая студентка. – Попробую объяснить.

Она открыла классный журнал на последней странице, где были записаны все анкетные данные, в том числе и наши национальности. Стала вызывать к доске всех русских. И сказала стоять им у окна. Потом вызвала всех белорусов и выстроила их у дверей. Потом дошла очередь до украинцев.

За партами остались сидеть я, Фаня Броутман и Элла Ритберг. Студентка посмотрела на нас и, наверное, боясь, что наша национальность, произнесенная вслух, вызовет насмешки, сказала:

– А вы становитесь к украинцам. Их у нас меньше всего.

Потом студентка велела всем сойтись в центре класса и спросила:

– Что вы хотите больше всего?

– Перемены, – закричали мы.

– Я так и думала, – сказала студентка. – Когда люди разных национальностей стремятся к общей цели, это и есть интернационализм. Поняли?

– Поняли, – закричали мы.

Я стоял у учительского стола, и студентка, наверное для убедительности, переспросила у меня:

– Ты понял, что такое интернационализм?

***

Получил по почте очередную рукопись графомана. Просит опубликовать в журнале. Если бы активность графоманов – творческим людям! Как много они бы сумели сделать. Но, наверное, так не бывает. Бог награждает кого-то красотой, кого-то умом, кого-то талантом. И редко соединяет эти качества вместе.

– Сколько макулатуры, – сказал я, взвесив на ладони приличную стопку бумаги, на которой был напечатан очередной «шедевр». И, вспомнив детство, добавил: – Моя бабушка всегда искала, чем растопить печку.

У нас дома на растопку шли школьные тетради, газета «Известия», которую выписывал отец. Но он ругался на бабушку. Говорил, что в старых газетах всегда есть, что почитать. И что люди скажут, когда узнают, что дрова поджигают органом Верховного Совета СССР?

Про орган Верховного Совета он, конечно, шутил. Но бабушка, во-первых, не понимала его шуток, а во-вторых, ей было не до смеха, когда сырые дрова не хотели разгораться.

И бабушка чуть слышно бормотала в ответ:

– Интеллигенция… Дрова надо заготавливать на два-три года вперед, как у нас было когда-то. Тогда они успевают высохнуть. А так в июле они привезут, и хорошо, если к октябрю они распилят и расколют, – местоимение «они», которое бабушка вставляла в каждое предложение, было якобы безымянное, хотя все понимали, к кому это относится. А следом обязательно шло на идише «аф майне сейнем», что в переводе означает «на моих врагов». – Куда мне ставить обед, если печка не протоплена. Где я сделаю латкес? Ваша мама сказала стушить вымя… Умная… Где я это сделаю…

Слово «умная» было вторым ругательством после слова «интеллигенция»…

– Да, если бы тогда у нас было столько макулатуры, – продолжил я. – Сырые дрова загорались бы без керосина...

Раньше эти истории казались мне смешными, а теперь я вспоминаю их с грустью…