Обрезанный рассказ

Записки редактора

У меня иногда спрашивают:

– Вы внимательно читаете все журнальные материалы?

– Стараюсь, – отвечаю я.

– А вы замечаете, что у вас иногда начинается материал на одну тему, в середине пишется про другое, третье, четвертое, и дай бог, если, в конце концов, вы вспомните то, с чего начинали.

Обычно я ничего не отвечаю на такие замечания, а про себя радуюсь, что журнал читают.

Как сказал один знакомый писатель, увидев, что его книги сдают в букинистический магазин:

– Раз сдают, значит читают.

А если серьезно, то страсть к детальному описанию всех эпизодов, три, как минимум, лирических отступления в одном предложении, да плюс к этому пару уточнений, – это не только традиции нашей литературы, это черта нашего характера.

Хотите, я расскажу национальный анекдот.

Тогда слушайте. Потому что умение не слушать – тоже черта нашего характера.

– Скажите, господин Рабинович, вы умеете играть на скрипке?

– Вы знаете, – ответил Рабинович, – у меня был брат, который старше меня на пятнадцать лет. Как-то летом он отправился на отдых в город Житомир, где поселился в одной из лучших гостиниц, где он провел чудное время, имел бассейн и сытый обед, за которым познакомился с одной красоткой, которую страстно полюбил и которая от него забеременела и сделала аборт. Так вот она умела играть на скрипке.

Можете себе представить, каково редактору вычитывать такие материалы. Когда в конце предложения не помнишь, с чего оно начиналось.

Но это еще не всё. Жаловаться на свою судьбу, так по полной программе.

Я вспоминаю такой эпизод. Когда я был маленьким, к нам домой приходил Пиня – папин друг. Одинокий человек, контуженный во время войны. Он приходил, и мама или бабушка его кормили. Готовить они умели великолепно, до сих пор вспоминаю, какие латкес они доставали из печки, а какой был куриный суп с клецками – у нас дома этот суп называли по-еврейски – мит кнейдлех: наверху янтарного моря с белыми фарфоровыми берегами тарелки плавали островки жира. С тех пор, мне кажется, я никогда так вкусно не ел.

Но я отвлекся. Так вот, о чем бы ни шла речь, Пиня обязательно должен был внести маленькую поправку. Если папа говорил, что до озера 42 километра, а папа был страстным рыбаком, то Пиня, который никогда в жизни не был на рыбалке, тут же включался в разговор:

– Правильно, правильно, правильно, – быстро-быстро повторял он одно и тоже слово и тут же уточнял: – 42 километра и 186 метров.

Мы ждали этих уточнений. Как мне кажется, папа специально провоцировал их, и все смеялись. Тогда я думал: какой странный человек Пиня, обязательно всё должен поправить. Теперь, когда я стал редактировать еврейский журнал, я понял: это не Пиня странный человек, это мы все вместе взятые – странные люди. Понимаете, странный народ. Во-первых, всё знаем, и, во-вторых, всё обязательно должны уточнить. Спать не будем, если не найдем ошибку и не внесем поправку.

Я как-то спросил у редактора одного республиканского  издания:

– Много приходит писем с уточнениями, поправками?

Он странно посмотрел на меня и сказал:

– У нас грамотная газета. Конечно, бывают ошибки, но кто их замечает...

– А у нас, даже если нет ошибок, всё равно их все видят.

Так что у нашего журнала не только еврейское название «Мишпоха», не только статьи на еврейские темы. Он национальный по своему характеру.

* * *

Нам есть чем гордиться. Нас не только читают люди от мала до велика, нам пишут и дети, и почтенные мудрецы. Я, откровенно говоря, не знаю, сколько лет самому юному автору, а вот самому почтенному было уже за сто. Его звали Семен Левин. В детстве родители называли Шлемка. Какие красивые имена! Каждая буква поет. Недавно Семена Борисовича не стало…

Он писал воспоминания о еврейском местечке Щедрин под Бобруйском, где прошли его детство и юность. Однажды Семен Борисович позвонил мне:

– Хотите напечатать в «Мишпохе» мои воспоминания, приходите.

Мне стало любопытно, и я пошел к Левину в гости. Жил он в старом доме, без лифта, на третьем этаже. Каждый день, хотя бы раз, несмотря на погоду, выходил на улицу. Ему было уже хорошо за девяносто, но он ещё участвовал в концертах, которые организовывали ветеранские организации, выходил на сцену, читал стихи.

Семен Борисович уступил мне место за письменным столом, и я принялся читать рукопись. Почерк у него был неразборчивый. Такой почерк я встречал у людей, которые с детства учились писать на еврейском, а потом уже взрослыми перешли на русский язык. Русские буквы по-прежнему пишут справа налево, и получаются они у них очень похожими на еврейские.

Я надел очки. И тут же услышал за спиной голос Семена Борисовича:

– Молодой человек, сколько вам лет?

Тогда мне было пятьдесят пять.

– Как рано вы надели очки. А что Вы будете делать в девяносто восемь? Я вот только недавно стал читать в очках.

Воспоминания Семена Левина – это предпоследний день еврейского местечка в восточной Беларуси. Еще не разверзлась земля и в образовавшуюся бездну не канула целая цивилизация, но стрелки часов уже начали свой последний круг.

«В Щедрине было восемь синагог. Самая старая синагога так и называлась – ди алте шул. Она сгорела. Отстроили новую, и всё равно по-прежнему ее называли – ди алте шул,.. – вспоминал Семен Борисович. – Правила в местечке были строгие. Однажды одного из бохеров (учащихся ешивы) увидели с девушкой. Они гуляли в кустарнике. Всё местечко шумело: “Что за нравы”. Парня изгнали из ешивы…

В синагоге торжественно отмечалось 300-летие дома Романовых. На биму поднялись урядник, стражник. Сабли наголо. Дядя Алконе что-то зачитал из Торы. Синагогальный староста-габай произнес речь. Хор с кантором спели “Боже, царя храни” на идише… Многие жители окрестных деревень знали идиш. А местечковые умели говорить по-белорусски, по-русски. Но иногда в разговорах местечковых с деревенскими была целая мешанина из разных слов».

Семен Борисович вспоминал такой эпизод.

Тетя Двойра говорила крестьянину:

– Фир мир а голц.

Фир – это глагол в повелительном наклонении «вези» и числительное «четыре».

Крестьянин не расслышал, и тетя Двойра повторила, как она считала, на русском языке:

– Человек, четыре мне дровы.

Смешно и грустно. Вот уж действительно еврейский юмор – смех сквозь слезы. Читаешь смешные вещи и понимаешь, что этот рассказ, как свеча, зажженная в день поминовения.

После выхода очередного номера «Мишпохи» мы встретились с Семеном Борисовичем в кафе, где собрались авторы журнала. Левин тихим, слегка дрожащим голосом читал свои стихи. Делал большие паузы между словами. Я подумал – возраст. Но где-то через полгода имел возможность на собственном опыте убедиться, что голос у Семена Борисовича по-прежнему твердый и в прошлый раз он просто волновался.

Семен Борисович позвонил мне и сказал, что хочет издать собственную книгу. Не возьмемся ли мы за ее издание в библиотечке журнала «Мишпоха»? Я посмотрел рукопись. Это были стихи. Стихи Семен Борисович писал всю свою жизнь: и когда юношей уехал из местечка учиться в Москву, и когда служил в Красной армии, и когда праздновал победу над фашистами. Биография человека, прожившего долгую и интересную жизнь, в стихах. Есть удачные строфы, есть те, которые бы я редакторским правом удалил из рукописи.

Я посоветовал Левину издать книгу, в которой будут не только стихи, но и семейные фотографии, отрывки из воспоминаний, уже опубликованных в нашем журнале. Естественно, часть стихов сократится. Семен Борисович сказал, что подумает, и мы встретимся. Он звонил мне пару раз, я говорил, что, конечно, приду, но был занят и выбрался только спустя месяц. И вот здесь я понял, что у Левина по-прежнему хороший, крепкий голос. Вычитывал он меня по всем правилам командирского искусства, которому, вероятно, научился в армии.

…Первая книга Семена Борисовича Левина «Я прожил век. Дай Бог вам столько!» вышла в день его столетия. Наверное, это надо было занести в Книгу рекордов Гиннеса. На дне рождения, в кафе, где собрались дети, внуки, правнуки, праправнуки, состоялась презентация книги. Пишу и думаю, что слово «презентация» как будто прилетело в этот текст из другой планеты. Уж совсем не подходило оно ни к Семену Борисовичу, ни к его стихам, которые появились на свет задолго до того, как это слово пересекло границу русского языка.

На столетний юбилей дети подарили Семену Борисовичу «Parker». Настоящую ручку с золотым пером. Наверняка, знали семейную историю и не побоялись напомнить Семену Борисовичу о грустных годах. В 1934 году Левину подарили «Parker» английские рабочие из делегации «Профинтерна». А в 1937 году, когда его пришли арестовывать, ручку с золотым пером забрали как вещественное доказательство, что он американский шпион.

У Семена Борисовича был друг Иван Иванович Иванков – красный комиссар. Они жили по соседству. Их дети играли в одной песочнице. В 1937 году Семена Борисовича и Ивана Ивановича репрессировали почти в один день. Они сидели вместе. Семен Левин вышел на свободу, а Ивана Иванкова расстреляли, как врага народа. Портрет Ивана Иванкова все годы висел над кроватью у друга.

Дети Левина и Иванкова, которым родители дали революционные имена Вилен и Нетта, выросли, стали мужем и женой. Сегодня у них растет внук, которого зовут Иваном. Иван Левин. Человек с русским именем и еврейской фамилией.

Нет с нами Семена Борисовича. Но в редакцию по-прежнему приходят письма с просьбой дать его адрес, телефон. Пишут дети, внуки тех, кто когда-то жил в местечке Щедрин.

***

В конце 80-х – начале 90-х годов я часто бывал в Москве в редакции еврейского журнала «Советиш Геймланд», что в переводе означает «Советская Родина». Редакция находилась недалеко от станции метро имени Кирова. Сейчас такого названия на карте московского метрополитена нет, а есть исконно московское – «Чистые пруды». Впрочем, нет давно и редакции журнала «Советиш Геймланд», потому что нет и самого журнала. Да и какая может быть у евреев советская родина, если советской страны больше нет...

Так вот, в то время заместителем главного редактора журнала «Советиш Геймланд» был Хаим Бейдер, уже основательно пожилой, но еще подвижный и бойкий человек. Про него рассказывали одну занятную, или вернее сказать, очень грустную историю. Хаим Бейдер писал стихи на идише. Это был его родной язык. И начал он заниматься этим великим и неблагодарным делом еще в ранней юности. Почему неблагодарным? Потому что стихи, даже патриотические, в 30-е годы, и гражданственные – в 60-е, читали не так уж много людей. А тем более стихи, написанные на идише.

Итак, в 30-х – начале 40-х годов Хаим Бейдер подготовил свой первый сборник стихов. Он был принят в издательство, но началась Великая Отечественная война, и книжка, понятное дело, не вышла.

В конце 40-х – начале 50-х годов Хаим Бейдер подготовил к печати новый сборник стихов. Конечно же, кое-что из неизданного сборника должно было увидеть свет в этом издании. Но значительная часть стихов была написана уже после войны. Сборник лежал в типографии, был готов набор. Но началась сталинская антисемитская кампания. Хаим Бейдер не был ни театральным критиком, ни врачом, ни юристом, не принадлежал ни к одной из надуманных группировок, которые якобы не только лили воду на мельницу мирового империализма, но и хотели отделить от Советского Союза полуостров Крым, наверное, чтобы отдыхать там круглый год.

Принадлежал… не принадлежал… Какое это имеет значение! В типографии набор стихов рассыпали. От греха подальше. Времена были страшные. Тогда многие люди не только поняли мудрость слов «молчание – золото», но и сделали эти слова принципом своей жизни.

Хаим Бейдер тоже замолчал. Единственным утешением были для него слухи, что рассыпали набор не только его книги. Шушукались по углам, что такая же участь постигла книгу Ильи Эренбурга и Василия Гроссмана о войне и страданиях евреев. Уж если Эренбург не смог защитить свое детище, куда ему, Бейдеру, лезть. В петлю, что ли? В свое время писатель Михаил Булгаков сказал, что «рукописи не горят». Вероятно, он хорошо знал высказывания древнееврейских мудрецов: «Когда горят свитки Торы, буквы улетают на небеса».

Понятное дело, советским людям и их партийному руководству было наплевать на высказывание какого-то писателя, а тем более на мысли древнееврейских мудрецов. У нас собственная гордость. И мы научились так рассыпать наборы, чтобы их потом уже никто не смог собрать.

Только через 15 лет, в 1967 году, Хаим Бейдер подготовил к печати новый сборник поэзии. Это были стихи уже не юноши, а мужчины, мудрого и многоопытного человека. Но в то время началась израильско-арабская Шестидневная война. «Всё прогрессивное человечество…», – как писали советские газеты, было на стороне арабских стран. И стихи Хаима Бейдера решили не издавать как непрогрессивные, потому что они были написаны на языке идише.

В конце концов, первая книга Хаима Бейдера всё же была издана, но пришла она к читателю, когда автору уже было много-много лет. Недаром говорят, что в России надо долго жить, чтобы увидеть результаты своей работы. А самое печальное, что к этому времени в стране уже почти не осталось людей, которые бы умели читать на идише.

* * *

Пускай это мне зачтут вместо извинения. Дело было так. Аркадий Крумер прислал для журнала «Мишпоха» рассказ. Прислал из Израиля, где он сейчас живет. Рассказ был смешной. Я пишу «был», и вы поймете, почему я это делаю в прошедшем времени. Рассказ отдали в набор. Первую (большую) часть рассказа компьютер запомнил, а вторую – извините, стер. Потом была верстка. Рассказ встал как раз на одну страницу. И никто не обратил внимания, есть в нем концовка или нет.

Потом был корректор. В рассказе Крумера (или вернее в том, что от него осталось) не было ни одной ошибки. И это главное. Потом гранки должен был читать я. Но рассказ Крумера я отлично помнил. Смешной, умный. У меня и при первой читке не было ни одного вопроса. И я, глянув на рассказ одним глазом, перевернул страницу.

Читатели обсуждали что угодно, но рассказ Крумера обходили молчанием. Теперь я понимаю, в чем дело. Они не поняли его. И боялись признаться в этом, а вдруг посчитают дураками.

Потом позвонил из Израиля Аркадий Крумер. И спросил:

– В чем дело?

– Но рассказ-то еврейский, – ответил я, уже готовый к этому разговору.

– Ну и что? – не понял Крумер.

– Значит, он должен быть обрезан.

А что я мог ему еще сказать?

* * *

Недавно я вернулся из поездки по Израилю. Аркадий Крумер организовал серию выступлений в разных городах страны. Выступления проходили успешно. Я рассказывал про журнал «Мишпоха» и всякие редакционные майсы, рассказывал о поездках по местечкам, Аркадий Крумер читал юмористические рассказы.

Но однажды, это было в Ашдоде, мы почувствовали, что зал замер в каком-то напряжении. Зрители явно чего-то ждали, и с каждой минутой ропот нарастал. Мы читали самые смешные вещи, на ходу перекраивали репертуар, но зрители не реагировали. Наконец, женщина из первого ряда спросила:

– А когда вы будете петь песни?

Мы переглянулись, не понимая, в чем дело. У меня слабо с музыкальным слухом, а Крумер, насколько мне известно, поет не намного лучше, чем я.

– Так вы не собираетесь петь песни? – с возмущением повторила свой вопрос женщина. – Тогда верните деньги за билеты.

– А почему мы должны петь? – спросил Крумер.

– Идите, почитайте афишу, – загудел зал.

Пока Крумер читал очередной рассказ, я побежал к выходу, где висела реклама. На плакате было написано: «Аркадий Крумер и Аркадий Шульман. В программе: песни, танцы, юмористические рассказы».

Вечер в Ашдоде мы кое-как довели до финала. Но с тех пор каждое выступление я начинаю словами: «Уважаемые господа! Петь и танцевать я не умею».

***

Издавали мы новую книгу Аркадия Крумера, которая так и называется «Нескучная книжка на вырост». Это была уже третья книга Аркадия, которую мы издавали. Потом появилась четвертая. Не сомневаюсь, будет и пятая. Все книги нашли своего читателя и заслуживают того, чтобы быть переизданными большими тиражами.

«Нескучная книжка на вырост» больше адресована детям и заслуживает самых хороших слов. Я прочитал ее, наверное, раз шесть, пока что-то редактировал, вычитывал. Признаюсь, ни разу не устал от чтения. А это уже признак хорошей литературы.

Но книга – это не только рукопись писателя. Это еще и дизайн, и верстка, и типография... Сложные взаимоотношения у Крумера с художниками. Поскольку они не всегда понимают, что он от них хочет, и начинают делать на свой вкус, который редко совпадает со вкусом писателя.

Слава богу, для «Нескучной книжки на вырост» художника нашли в Германии – молодую женщину из Витебска Ладу Могучую, которая тогда училась в немецком университете. Когда-то она оформляла мою книгу.

Писатель с художницей лично ни разу не общался. Это спасало дело. Как ни парадоксально, но порой недостаток общения помогает найти общий язык.

По всем понятиям, книга должна была быть отменной, оставалось ее только сдать в типографию. Печатали книгу в Израиле, в типографии, где нет ни одного русскоговорящего (это фантастика, но такое иногда случается) работника. 

Компьютеры преподносят порой разные сюрпризы, они, как женщины, требуют к себе внимания, и за ними, как за детьми, глаз да глаз нужен. Но Аркадий, сдав диск с книгой в типографию, решил, что дело сделано. И даже получив из типографии контрольную распечатку, посмотрел на обложку, она ему понравилась, а всё остальное пролистал за несколько минут.

Не стану вдаваться в подробности, дабы снова не щекотать нервы автора, но во всем тираже книги вылетели черточки и переносы.

Представляете себе такую книгу? И я сначала опешил. А потом понял, что в этом есть своя соль. Во-первых, издание может войти в Книгу рекордов Гиннеса. Во-вторых, читатели думают, что так и надо. Кто ж признается, что не понял, как сейчас выражаются, такого креативного подхода. Кстати, неплохое слово прибилось к русскому языку. На него можно списать всё, что угодно. А в-третьих, на обложке книги появилась наклейка, которая объясняла, что «книжка так спешила к читателю, что черточки и переносы просто за ней не успели и отстали по дороге».

Когда мы работали над новыми книгами Аркадия Крумера, черточки и переносы собрались вместе (мы проследили за этим) и больше не отставали от напечатанных страниц.

* * *

Когда ко мне приходят незнакомые авторы, я с содроганием думаю, только бы не начали читать стихи. Я люблю поэзию, но то, что порой приходится слушать, не имеет к ней никакого отношения.

Графоманство – болезнь, но, когда она проявляется в прозе, это всё-таки легкая форма. Когда дело доходит до стихов, болезнь становится агрессивной. Графоманам надо свои стихи постоянно кому-то читать.

Недавно ко мне пришел человек, который пишет стихи на идише, но его нигде и никогда не печатали. Человек пожилой, молодые не знают идиша. И стихи его сегодня воспринимаются не как литературное произведение, а как музейный экспонат.

– Я вам должен прочесть новые стихи на идише, – сказал он.

– Я и старых ваших стихов не слышал, – ответил я.

Поэт понял эти слова, как разрешение на минимум поэтический вечер, где будут слушать его стихи разных лет.

Я не великий знаток идиша. Но даже я понял, что это не стихи, а какой-то набор слов. Мне не хотелось обидеть человека, и я слушал его опусы.

– Ну, как? – после каждого стихотворения спрашивал он.

Я говорил «хорошо», думая, что на этом новые стихи закончатся. Но не тут-то было. Наверное, я был первым человеком, хорошо отозвавшимся о его стихах, и он продолжал читать стихи, каждый раз доставая из карманов новый блокнот. В конце концов, у меня вырвалось:

– В этом стихотворении что-то не то.

Поэт поспешно рассовал по карманам записные книжки и собрался уходить.

– Сделайте подстрочник своих стихов на русском языке, – сказал я на прощание. – Отдадим хорошему поэту, он сделает литературный перевод. 

Мне было жаль не поэта­-графомана, мне было жаль язык, на котором он пытался писать стихи. Я отдал для перевода стихи поэту Давиду Симановичу. А через некоторое время он принес мне подборку, которую с большой натяжкой можно назвать переводом, скорее это были самостоятельные стихи на предложенную тему.

В журнале был опубликован идишиский поэт в переводе Давида Симановича.

– Хороший поэт, – сказали мне читатели. – Интересно, чего его раньше не печатали?

Литература знает много примеров, когда талантливые переводчики рождали новых поэтов.

* * *

В Гамбурге я рассказывал о журнале «Мишпоха», читал новые рассказы. Встреча с читателями еврейского журнала проходила в здании …кирхи. Для меня самого в этом было много неожиданного.  Я выступал в разных помещениях, перед различными аудиториями, но, честно говоря, даже представить не мог, что когда-нибудь буду выступать в кирхе.

– Смелее входи, – сказал Александр Коварский, прозаик, постоянный автор нашего журнала, организовавший мои выступления. – В клубной комнате приезжие евреи изучают немецкий язык, здесь проходят заседания межконфессионального клуба «Диалог».

На стене были развешены картины Марка Шагала. На душе стало легче: значит, я не единственный еврей, который будет сегодня в этой кирхе. А потом собралось человек сорок. Живо интересовались журналом, предлагали свои материалы. На встрече были члены всех творческих союзов, существовавших в Советском Союзе, или близкие к ним люди. Племянник художника Анатолия Каплана; женщина, чей отец переписывался с Марком Шагалом; ленинградские писатели; журналисты из Украины; музыканты из Беларуси. Я перечисляю не для того, чтобы показать, насколько популярен журнал «Мишпоха», а чтобы подчеркнуть, как много людей гуманитарных профессий, с «еврейскими» документами и русским языком, собралось сегодня в Германии.

Во время той поездки я случайно познакомился с молодым человеком по имени Рома и фамилии Айслендер. Он рассказал мне историю, которая пополнила мою коллекцию современных майс, и теперь я рассказываю ее во время своих выступлений.

«В Германии румын называют “рома”, а иностранных рабочих – “айслендеры”.

Так вот, приходит Рома получать немецкие документы. В полиции у него, естественно, спрашивают:

– Ваше имя и фамилия?

– Рома Айслендер, – ничего не подозревая, отвечает бывший петербуржец.

– Понимаю, – говорит полицейский. – Вы румын, иностранный рабочий. Но должны же у вас быть имя и фамилия.

– Да, у меня есть имя и фамилия. Я – Рома Айслендер.

Немецкий полицейский снисходительно покачал головой и, стараясь быть спокойным, повторил:

– Я понимаю, вы – румын, иностранный рабочий. Но мне необходимо знать ваше имя и фамилию».

Когда Рома рассказывал эту историю, я вспомнил знаменитую интермедию Михаила Жванецкого, которую исполняли Карцев и Ильченко, – «Студент-грузин. Тупой доцент». Я напомнил о ней Роме.

– Там сцена, – сказал он мне в ответ. – А здесь жизнь. Я полчаса полицейскому объяснял, кто я.

Если уж Бог дал такую фамилию, – подумал я, – и ты хочешь уезжать, то, наверное, ехать надо не в Германию.

***

В начале 20-х годов прошлого, то есть XX века, художники С. Юдовин и М. Малкин выпустили альбом «Еврейский народный орнамент». Соломон Юдовин ездил в этнографические экспедиции со своим родственником
С. Ан-ским, делал там зарисовки, и потом они легли в основу этого альбома. Иудаизм запрещал изображать людей.

«Не сотвори себе кумира ни на небе, ни на земле», – гласят священные книги. И еврейские художники, чаще всего это были ремесленники, мастеровые люди, веками разрабатывали орнаменты, которыми они украшали Арон-кодеши, то есть синагогальные шкафы, в которых хранились свитки Торы, или выбивали их на надгробных камнях – мацейвах. Еврейский орнамент растительный, но в него вписывались изображения птиц, животных. Знающий человек читал такой орнамент, мог сказать, в память о ком, например, поставлен надгробный камень. Если на нем изображен олень, значит, человека звали Григорий, Гирш, Цви, лань обозначала добродетель, лев – герб колена Леви, и в тоже время человека звали Арье, птица, сидящая на шестирожковом подсвечнике, означала, что здесь погребена мать, оставившая шестерых сирот. Список можно продолжать долго.

Мы с увлечением читаем книги о том, как расшифровывали надписи на египетских пирамидах или в древних городах майя, но даже не слышали о том, что есть такой еврейский орнамент и он хранит немало тайн.

В начале 20-х годов, в голодное и неспокойное время, альбом был издан мизерным тиражом, на плохой бумаге, все тексты написаны на языке идише. Бумага с годами и вовсе стала ветхой, шрифт выцвел, от тиража сохранилось буквально несколько экземпляров, а на идише сегодня читают редкие знатоки этого языка. Мы решили переиздать альбом. На хорошей бумаге, с переводами на русский и английский языки, с комментариями, фотографиями авторов.

Я выпустил немало книг и альбомов, но считаю это самым полезным и ценным делом, которое я сделал на издательском поприще. Первый тираж разошелся в считанные дни, мы издали повторный. Нужна была реклама, чтобы и он попал к людям, интересующимся этой темой. Я поехал по республике. Выступал в еврейских общинах, встречался с работниками библиотек, художниками. Однажды после встречи ко мне подошли люди и сказали, что к ним уже попал этот альбом. И более того, у них на фабрике художественных изделий решили выпустить коврик на основе этого орнамента. Этот коврик, например, можно было бы повесить в детской комнате над кроваткой или положить на пол у дивана.

Меня почему-то насторожило такое предложение, и я спросил:

– Могу ли увидеть эскиз этого коврика?

– Конечно, – тут же согласились мои собеседники. – Для этого мы к вам и подошли.

Они развернули лист мелованной бумаги, и я увидел точь-в-точь перерисованный один из листов альбома. Вероятно, его просто отсканировали, а затем добавили цвет и распечатали в новом формате. Даже наверху сохранились ивритские буквы, которые в переводе на русский обозначают аббревиатуру слов «здесь лежит», «здесь покоится».

– А вы знаете, откуда этот орнамент? – спросил я.

– Красивый, – с предчувствием чего-то недоброго осторожно ответили мне.

– Этот орнамент был на надгробном памятнике. А вы его на коврик.

Повисла пауза, а потом один из моих собеседников, признаваясь в своей оплошности, сказал: «Ну вот, свяжись с этими евреями».

***

Недавно вышла моя книжка «Откуда есть-пошли Колышки» – о местечке, которое находится на границе Беларуси и России, в Лиозненском районе Витебской области.

Это местечко жило по тем же законам, что и сотни других местечек черты оседлости. И всё же, когда я работал над книгой, у меня было ощущенье, что сам Всевышний опекал его. Только академиков, профессоров и докторов наук отсюда вышло столько, что хватит для Академии наук не самой маленькой страны.

Я встречался с представителями «ученых» семей, кто-то сейчас живет в Израиле, кто-то в Великобритании, кто-то в США, кто-то в России, видел фотографии, дипломы, другие документы и в подлинности этих фактов не сомневался.

Но, когда узнал, что в довоенное время в Колышках находилась скрипка знаменитого итальянского мастера Амати, признаюсь, подумал, что это уже слишком. Где вы видели в местечке, а теперь деревне, музыкальный инструмент, на котором бы с удовольствием сыграли корифеи сцены, инструмент, который стоит огромные деньги? Только в сказке это возможно. И в книге я эту тему изложил аккуратно: «По воспоминаниям старожилов, Аркадий Златин привез в местечко скрипку, которая, возможно, была творением рук самого Амати – великого итальянского мастера».

Книга «Откуда есть-пошли Колышки» получила хорошие отзывы, ее читали колышане, их дети, внуки. И вскоре я получил письмо от дочери Аркадия Златина – ее зовут Любовь Арфа (музыкальная фамилия).

Любовь Аркадьевна почувствовала мои сомнения по поводу знаменитой скрипки и написала: «Я могу под любой присягой подтвердить сказанное. Это скрипка моего отца Златина Аркадия Лазаревича (1892 г.р.). Он был из семьи очень обеспеченных до 1917 года людей. Отец играл в каком-то оркестре в Москве до 1926 года. Встретив мою маму в Белоруссии, он на ней женился. Эту скрипку он нам, детям, показывал, но из своих рук не выпускал, и мы видели на скрипке написанную фамилию мастера и год изготовления. Год я, к сожалению, не помню. Хотелось, чтобы вы не сомневались в этом факте».

Теперь не сомневаюсь.

Местечки – это целая цивилизация, это другой, ушедший от нас, мир.