Семейная история

Рассказывает Зяма Ильич Семейный

Я родился 5 августа 1925 года в местечке Яновичи. До войны евреи составляли там преобладающую часть населения.

Мать была из семьи Ароновых. Ее отец, мой дед, был кузнецом в деревне Луцки Смоленской губернии, примерно в 30­ти километрах от Яновичей, и имел свою кузницу. А отец мой родился и жил в Яновичах, в семье кожевенника Семейного.

С шестилетнего возраста я уже хорошо помню себя, окружающих, яркие события в жизни. Помню детские игры в лапту, городки, обруч и многие другие, помню, как мы, дети, бродили по лесам, собирая грибы, ягоды и орехи. Помню речку Вымнянку, в которой мы купались, мельницу и плотину на ней.

Моя мать, Сара, родилась в 1894 году. Она занималась домашним хозяйством, а отец, Эле, 1891 года рождения, работал в кожевенной артели, которая до революции была собственной мастерской деда.

Кроме меня, у них было еще двое детей – моя сестра Рива (Ревекка), 1924 года рождения, и мой брат Фима (Ефим), 1921 года рождения. Брат ушел в армию перед самой войной, и до 1944 года мы ничего не знали о его судьбе. Слава Богу, он остался жив и сейчас живет на севере Израиля в городе Маалоте. Он учился в еврейской яновичской школе вплоть до ее ликвидации, когда она была преобразована в русскую школу. А я учился в белорусской школе, расположенной прямо напротив нашего дома, – с первого до шестого класса, пока не началась война.

Жили мы в большом пятистенном доме. У нас был большой зал, столовая, кухня и три спальни. Был огород в 25 соток, корова, лошадь и разная птица. Всем этим хозяйством с утра до ночи занималась мама, а мы, дети, помогали ей по мере возможности.

К концу 1920­х годов в местечке осталась одна синагога, которую к 1931 году закрыли. После закрытия последней синагоги еще два­три года евреи молились в доме у моего деда Моше Семейного, а затем уже стали молиться поодиночке, каждый у себя, потому что собирать миньян стало опасно. И мацу на Песах пекли тайком.

В 1941 году я окончил шестой класс, и старшие ребята пригласили меня на празднование окончания ими школы. Отмечали мы это событие на берегу озера, где находилось бывшее имение помещика. Домой пришли поздно ночью, часов около трех, но утром я был вынужден проснуться от криков, из которых понял, что началась война.

Уже через несколько дней немецкие самолеты разбомбили военный аэродром в Яновичах, и все наши самолеты были сразу уничтожены. Потом бомбили Витебск – город горел, и за целых 35 км нам было хорошо видно зарево большого пожара. Через наше местечко потоком шли отступающие советские солдаты. Помню двух солдат с одной винтовкой на двоих: один нес винтовку, а другой – патроны к ней.

Мы решили уходить и наивно предполагали отсутствовать только несколько дней, проведя их в деревне Луцки у дедушки по матери: думали, что война закончится за пару недель. Мы погрузили вещи на телегу, привязали корову, и в ночь на 9 июля двинулись по Смоленской дороге в сторону Вязьмы. Дом и все содержимое мы закрыли на замок в расчете на скорое возвращение. Мы добрались до деревни Луцки, но пробыли там только около недели. Дед с бабушкой были вынуждены остаться там, а мы и еще одиннадцать яновичских семей на шести подводах поехали дальше, потому что канонада не прекращалась ни днем, ни ночью и с каждым часом звучала все ближе.

Через несколько дней мы поняли, что находимся в окружении, и куда бы мы ни шли, нам говорили, что там немцы. Почти месяц мы блуждали по дорогам среди смоленских лесов, натыкались на разбросанные антисемитские листовки, попадали под обстрелы с самолетов и бронемашин. Шли мы в основном ночами, потому что местные жители часто гоняли нас, выкрикивая слова из этих листовок: «Берите хворостину и гоните жида в Палестину».

Немецкие самолеты летали очень низко, стреляя по людям из крупнокалиберных пулеметов. У меня и моего товарища были велосипеды, на которых мы постоянно ездили в разведку – узнать, нет ли впереди немцев. Помню, как однажды мы поехали проверить дорогу в сторону Вязьмы и нас обстреляли немецкие самолеты. Мы бросили велосипеды и спрятались в высокую рожь, а один из немцев развернулся и вторично открыл по нам огонь, но промахнулся.

Во время этих блужданий к нам случайно присоединился секретарь Духовщинского райкома партии с семьей на бричке. Его жена, как мне запомнилось, была красивой женщиной с грудным ребенком на руках.

Однажды – и это один из самых счастливых дней в моей жизни – мы с другом в очередной раз проверяли дорогу и в небольшом лесочке услышали русскую речь. Там находился отряд красноармейцев на трех танкетках – человек двадцать. Мы спрятали велосипеды и стали подползать к ним поближе. Тут нас схватил за шиворот солдат и притащил к офицеру, который подробно нас допросил. Мы рассказали, что наши родители находятся в паре километров отсюда и что рядом мы спрятали велосипеды. Его подразделение выходило из окружения, и они отдыхали в лесу, но командир захотел увидеть наших родителей. Мы сели с другом на один велосипед, а командир – на другой, и вместе поехали к нашим.

Когда он увидел наш еврейский «табор» и узнал, кто мы и куда выбираемся, то сразу объяснил, что нас ожидает. Мне кажется, этот командир тоже был евреем. Он рассказал нам, что в деревне Каменка немцев сейчас нет и путь через нее свободен, а там уже Ржев рядом. Что будет завтра, говорил он, неизвестно, и убедил нас сбросить все вещи с телег, посадить детей и стариков и ехать как можно быстрее – днем и ночью, пока нет немцев. К счастью, мы его послушали. Ехали всю ночь, и на следующий день через Каменку выехали в Ржев, выбравшись, наконец, из окружения.

...Фашисты оккупировали Яновичи в июле 1941 года. Когда началась война, не многие из Яновичей уехали. Старики помнили немцев по Первой мировой войне и считали, что бояться их не надо. В это время у нас в Яновичах были евреи­беженцы из Польши, и в нашем доме тоже жил парень, польский еврей, бежавший в СССР два года назад и хорошо знавший, что немцы совершают с евреями. Однако к рассказам о зверствах немцев местные евреи относились с недоверием. Отступающие солдаты тоже уговаривали всех евреев уезжать, но даже когда над горизонтом было видно зарево горящего Витебска, только двенадцать семей бежало из Яновичей. Половина из них вернулась обратно. Они, вместе с теми евреями, которые остались, были убиты нацистами.

В Ржеве мы в тот же день сдали лошадей и коров, взяли об этом расписки (которые оказались потом никому не нужны) и товарным эшелоном выехали до Калинина, где наши шесть семей пересадили на баржи, и вниз по Волге мы добрались до Казани. Баржа была забита людьми, в основном детьми и стариками, и все были сплошь покрыты вшами. Мы буквально горстями сгребали их с себя и выбрасывали за борт. В Казань мы прибыли ночью, пришли на вокзал, забитый лежащими на полу людьми, тоже покрытыми слоем вшей. Узнав, что можно взять билет на пароход, мы из Казани уплыли в Саратов. По дороге пароход заходил в город Куйбышев. На берег нас из­за вшей не выпускали, но на пристани передавали хлеб, а в одном месте даже дали горячую похлебку.

В Саратове нас сразу отправили на санобработку и в баню, а одежду собрали в железные бочки и обработали паром от вшей. Потом нас одели в сырую еще одежду, отвели в эвакопункт. Там сразу накормили обедом и потом железной дорогой привезли в Энгельс, где распределили в деревню Маршаковка Питерского района – в колхоз «Красный партизан». Было это в конце августа 1941 года.

Встречали нас очень торжественно: всем населением во главе с председателем колхоза. Как мы потом узнали, нас собралось встречать так много народа из­за любопытства. В этих местах с евреями никогда не сталкивались, и перед нашим приездом кто­то распространил слух, что к ним везут евреев – людей с огромными носами и рогами на голове. Но после торжественного собрания местные жители, увидев, что мы – вполне обычные люди, разобрали нас к себе по домам. Мужчин ни среди нас, ни в колхозе уже почти не осталось – они были мобилизованы в армию, и только несколько трактористов и комбайнеров оставили по брони. На следующий же день большинство из нас уже работало в поле.

В школу я больше не пошел, начал работать в колхозе и проработал на разных работах до ноября 1943 года, когда мне исполнилось 17 лет и меня мобилизовали в армию. Из этой деревни вместе со мной призвали 16 человек. Запомнилось, что мне насушили с собой большой мешок сухарей.

Привезли нас в лес, где формировался запасной стрелковый учебный полк. Я попал в артиллерийскую противотанковую роту и обучался на наводчика 45­мм пушки. С продовольствием было очень плохо, но меня выручил тот самый мешок с сухарями, который я оставил в городе у знакомых – эвакуированных из Невеля. Я периодически брал увольнительную, чтобы сходить поесть сухарей, а часть этих сухарей отдавал хозяевам.

Нам выдали одежду, погрузили в эшелон, довезли до Ульяновска, где пересадили в товарные вагоны и довезли до станции Ярцево Смоленской области. Там мы долго шли лесами на пополнение. По прибытии на место нас построили по специальностям, из всех наводчиков отобрали семь человек, в том числе и меня, построили отдельно и отвели в артбатарею 45­мм противотанковых пушек. Пушки были на конной тяге. Мы опять тренировались и обучались, а потом нас отправили на фронт под Витебск, но город уже был взят нашими войсками.

В Витебске я попросил у командира разрешения посмотреть дом тетки, но все улицы были завалены кирпичом от разрушенных зданий. Я смог дойти до площади Ленина и был вынужден вернуться.

Дальше уже с боями мы пошли освобождать Полоцк, потом Даугавпилс, Паневежис, Шауляй. Глубокой осенью в одном из боев я получил осколочное ранение в правый бок и полтора месяца пролежал в госпитале. Из госпиталя я попал в саперный батальон, прозанимался несколько дней саперным делом, но у меня появилась сильная экзема на руках, и я снова попал в тот же госпиталь. Вскоре я сбежал оттуда с одним командиром орудия, который лечил ожоги рук: они топили землянку порохом, а дневальный уснул и возник сильный пожар. С этим командиром я попал в артиллерийский полк.

Меня определили наводчиком в расчет 76­мм противотанковой пушки на машинной тяге. Через пару дней была артподготовка на Кенигсберг (Калининград), в которой наш расчет тоже принимал участие. Днем и ночью город горел со всех сторон. Помню, что в одном месте немцы открыли такой ураганный огонь из пулеметов, что мы были вынуждены бросить пушку и спрятаться в подвале. Как я остался тогда цел – не могу понять до сих пор. После Кенигсберга мы вышли к Балтийскому морю в районе Мемеля (Клайпеда).

Помню, что ночью 8 мая 1945 года мы выкопали позиции для пушек, а к утру нам сообщили, что война окончилась. Потом нас повезли на Дальний Восток на японский фронт, но не довезли, разгрузили в Харькове, а затем направили в Симферополь, где я и прослужил в контрразведке до 1950 года. Был награжден орденами и медалями, главные из которых – орден «Красной звезды» за взятие Кенигсберга, медали «За боевые заслуги», «За освобождение Кенигсберга», «За победу над Германией». Мобилизовался в марте 1950 года, приехал в Витебск, где уже жили родители, и началась моя послевоенная жизнь.

В моих Яновичах погибли все оставшиеся евреи, и только один мальчик – Боря Эфрос – спасся, спрятавшись в печке. Из его рассказов потом узнали, как все было. Борис Эфрос, ныне живущий в Израиле, за много лет собрал целый архив свидетельств о трагедии в Яновичах.

После войны не многие евреи вернулись в родное местечко. В 1950 году оставшиеся евреи Яновичей и их родные стали собирать деньги на памятник погибшим. Бухгалтерию вела моя сестра Ревекка Ильинична Драпкина (Семейная). В 1951 году, в начале сентября, к памятнику съехались немногие уцелевшие яновичские евреи, их родные и знакомые. Приехали как из многих белорусских городов, так и из Москвы, Харькова и Ленинграда. Эта встреча стала ежегодной. Памятник был установлен не в самих Яновичах, а рядом, на краю оврага, где фашисты вели массовые расстрелы яновичских евреев. Несколько позже были обнаружены еще два места массовых убийств яновичских евреев – в деревне Зайцево. И там тоже установили два памятника жертвам фашистов.

Приехав после демобилизации в Витебск, я устроился работать на фабрику «КИМ». Женился в 1956 году. Свадьбу сыграли дома, было родных человек 45­50, одна моя знакомая играла нам на аккордеоне. Жену мою звали Дора, она приехала из Челябинска в гости к своей тете, которая жила на нашей Краснобригадной улице и с которой я был знаком. Дора с тетей прогуливалась по улице, а я как раз шел с работы. Мы поздоровались, и тетя сказала, что вот, познакомься – племянница из Челябинска в отпуск приехала. Она мне сразу понравилась, и я предложил ей погулять вечером и посмотреть город. Мы встретились, сходили в кино. Я, как помню, хотел купить ей в ларьке на улице конфеты «Мишка на Севере», но она запротестовала, потому что, мол, эти конфеты слишком дорогие, и согласилась только на более дешевые «Кавказские», которые продавались без обертки.

Так мы встречались пару недель, ходили на танцплощадку, в ресторан, гуляли по улицам, и тут оказывается, что ее отпуск заканчивается, что нужно возвращаться в Челябинск и что у нее уже есть обратный билет, и что она еще должна по дороге заехать в Ленинград к своей тете. Тогда я предложил ей выйти за меня замуж,  и она согласилась. Я сдал ее билет, и Дора осталась в Витебске.

Она работала воспитательницей в детском саду, у нас родились две дочки. Старшую назвали Ритой, а младшую – Эллой, в память о папе, но называли Аллой.

Я отработал на фабрике «КИМ» 24 года, в три смены. Детей с женой мы растили тоже посменно. Потом я перешел на другую работу, на завод «Мегом», работал уже в одну смену. Через четыре года ушел на малярные работы, где отработал почти десять лет – до пенсии. Зарабатывал хорошо, но работа была очень тяжелая, и работали мы по 10­12 часов в сутки.

Прошли годы, дети окончили учебу, стали самостоятельными, вышли замуж и жили уже своей жизнью. Год мы с женой прожили в Калининграде, где помогали старшей дочери растить дочку Настю. Через полгода жена вернулась в Витебск, чтобы помочь уже младшей дочери, потому что мы стали богаче еще на внука – Сережу. Затем у старшей дочери родился сын Андрей, а у младшей – дочка Инна.

В 1990 году, после Чернобыльской аварии, у Сережи было диагностировано увеличение щитовидной железы. Это стало тем толчком, который помог нам решиться на отъезд в Израиль. Я считаю эту страну своей настоящей родиной – как будто тут я и родился. С ивритом у меня не очень получается, но очень выручает, что я свободно говорю на идише.

В 1996 году я похоронил жену, благословенна ее память. Но плохо человеку быть одному – и через несколько лет я встретил очень хорошую женщину, с которой мы сейчас живем вместе. И дай Бог всем нам и родным нашим до 120!

Записал Вадим Акопян