Наум ЛИВШИЦ

ВМЕСТО АВТОБИОГРАФИИ

Я решил записать кое-что из того, о чем рассказывала мама, что запомнилось о довоенном детстве, о своей ничем не выдающейся жизни, о семье.

Я родился в Бобруйске в ноябре 1935 года. Папу Абрама Иоселевича не помню. Его не стало, когда я был совсем маленьким.

С мамой – Брохой Абрамовной и братом Мариком (Меером), который был старше меня на четыре года, мы жили в двух смежных комнатах деревянного жактовского (ЖАКТ – ныне ЖРЭТ) дома по улице Инвалидной.

Мама, наверное, как и немало ее сверстниц, день своего рождения не знала. С ее слов в паспорте записали 1 января 1901 года.

В 20­х годах у мамы были оформлены документы для отъезда в Америку, но почему-то она не поехала.

Запомнилось, что накануне войны недалеко от нашего дома лопатами выкопали котлован и строили что-то подобное на бомбоубежище.

Дети играли с песком. По улицам строем ходили люди в противогазах – члены организации ОСОВИАХИМ. Многие носили значок БГТО: будь готов к труду и обороне.

Среди днями напролет гулявших по городу было несколько сумасшедших мужчин. У каждого из них были свои причуды. Потом оказалось, что якобы кто-то из сумасшедших был немецким шпионом. О шпионах и диверсантах говорили очень часто.

У нас поселилась молодая женщина – беженка из Польши. Она спала в проходной комнате на большом кожаном диване. По бокам дивана были валики, а наверху высокой спинки, как и во многих квартирах, стояли выстроенные по росту белые мраморные слоники.

Когда началась Великая Отечественная война, перед уходом из дома в неизвестность мама закрыла деревянные ставни. Они были на окнах всех домов. На ночь их запирали. Летом утром через щели в ставнях были видны лучи солнца.

Мы ушли пешком из Бобруйска вместе с семьями маминых сестер Сары и Эстер. Вместе с нами был мамин отец Абрам Свец и бабушка Сара. Они поженились после смерти первой жены моего деда – бабушки Тэмы.

Вместе со многими людьми мы шли из Бобруйска в направлении Могилева. Тянулась нескончаемая людская река. Не везде была возможность идти по дороге. Шли и по полям. Над нами низко пролетали немецкие самолеты. Раздавались пулеметные очереди. Обессилевшие люди бросали вещи, детские коляски и мгновенно падали на землю.

Наш путь продолжился в товарных вагонах. На остановках красноармейцы, следовавшие на фронт, раздавали беженцам свои сухари из черного хлеба. Они доставались, конечно, не всем.

Конечным пунктом для нас оказался город Можга в Удмурдской автономной республике.

Семья тети Эстер осела в Ижевске.

Тетя Сара с тремя детьми: Мусей, Марком и Кларой, перебралась в деревню Чумайтло. Мужа тети Сары – Арона Коваля мобилизовали в трудовую армию и отправили куда-то далеко. Дядя Арон выжил. Когда в конце войны он вернулся, мы узнали, что они в лесу заготавливали дрова. Трудармейцам выдавали скудный паек. Они были в потрепанной красноармейской одежде. Зимой и летом на ногах ботинки с портянками.

Мама, бабушка, дедушка, мой брат и я поселились в доме у тихой удмурдской женщины. Ее звали Паня. Муж Пани был на фронте.

Моя мама была хорошей портнихой.

В городе жила большая состоятельная татарская семья Усмановых. У них была швейная машинка. Мама длительное время шила для Усмановых у них дома. За работу они давали какую-то еду.

Маму я видел не каждый день. Она уходила и возвращалась, когда я спал.

В доме были шашки. Очень сильно хотелось есть. Чтобы отвлечь меня, бабушка говорила: «Кум шпилун ин дамкес». (Идем играть в шашки – идиш). У меня на всегда остался интерес к шашкам.

Наверно, Паня никогда не слышала о том, что есть евреи. Кто-то ее просветил. Претензий к нам не было. Но неожиданно Паня сказала, чтобы мы из ее дома уезжали.

Мы переселились в дом, хозяином которого был татарин. Его лицо было иссечено оспой. Он неплохо к нам относился. Но  мама на всю жизнь запомнила, как ее охватил шок, когда хозяин стоял на крыльце, испускал мочу и одновременно звал: «Абрамовна», чтобы поговорить с ней.

Люди, особенно беженцы, с тревогой ждали и слушали по радио ежедневные сводки Совинформбюро об обстановке на фронтах. Не всегда удавалось услышать все слова из шипящих и свистящих круглых черных радиорепродукторов.

Однажды вечером мама пришла с работы с листками, на которых был напечатан очерк о Зое Космодемьянской. Мама читала, вытирая слезы, и мы все молча слушали и плакали.

Многое стало дефицитом: спички, соль, мыло. На каждого ежемесячно выдавали карточки с  талонами, по которым покупали хлеб. Были разные нормы: для рабочих, иждивенцев и т.п.

Не знаю, сколько лет было дедушке и бабушке. Наверное, не очень много. Но вспоминаю их, как людей совсем пожилых. У дедушки было плохое зрение. Я часто слышал: «Куриная слепота». Говорили, что ему надо есть печенку, которой, конечно же, не было. Дедушка регулярно молился. У него был взятый из дома талес.

В городе было много жулья. Разговоры о банде «Черная кошка», наверное, распространялись повсеместно. У прохожих отнимали одежду. Для защиты от грабителей по неосвещенным улицам периодически ходили сторожа в штатской одежде. Видимо, и сторожам было страшновато. Сторож стучал в деревянную колотушку, извещая о том, что он идет.

В Можге военная комендатура проводила облавы. Окружали базар или иной район и проверяли документы. Задерживали людей, которые продавали военное обмундирование, спирт и другое.

Рядом с нами был дом Титовых. Говорили, что это была воровская семья. Мой брат Марик подружился с угрюмым парнем из этой семьи – Сергеем, который был старше брата. Они курили махорку, завернутую в обрывок газеты, клеенный слюнями. Спичек не было. Об камень (кремень) железкой выбивали искру, от которой загорался фитиль.

Через Можгу проходили поезда, в которых везли на заводы для переработки поврежденные на фронте немецкие и советские танки, пушки и иную технику.

Марик с друзьями пропускал уроки в школе. Они забирались в поезда и уезжали далеко от дома. В военных машинах они находили оружие. У Марика был немецкий автомат с патронами, была сабля. Автомат он прятал на чердаке. Мама пролила немало слез. Было много несчастных случаев от разрыва гранат, снарядов.

В 1943 году, в нормальном для того времени восьмилетнем возрасте, я пошел в школу в первый класс. Каждый день перед началом учебы во всех классах ученики, вместе с учителями, стоя пели Гимн СССР. Первую учительницу звали Капитолина Поликарповна.  

Ручками с металлическими перьями писали с нажимом. Требовалось, чтобы в определенных частях букв были линии разной ширины.

Чернила готовили сами. Не обходилось без клякс. После уроков каждый ученик уносил свою чернильницу домой. Чернила проливались, зимой замерзали.

В школе под диктовку учителей писали письма на фронт. Адрес: «Полевая почта №…» Если у кого-то на фронте родственников не было или не знали номер полевой почты, писали письмо бойцу.

По заданию учителей дети приносили в школу подарки для фронтовиков: носки, варежки, кисеты для махорки.

Вероятно, что в условиях войны до адресатов доходила небольшая часть писем. К тому же, обычные письма, которые опускали в почтовый ящик, находили валявшимися в снегу и в грязи.

Не было конвертов, не хватало бумаги. Поэтому листок письма складывали в треугольник, на котором писали адрес.

 Мне запомнилось майское утро 1945 года, когда по радио сообщили о Победе. Была хорошая солнечная погода. Мы пришли в школу. Учебу отменили.

Детским умом я ощущал, что большего праздника, чем День Победы, быть не может. Печально, что в наше время есть немало людей, которые не знают, не хотят знать об этой самой кровавой войне.

Вскоре после окончания войны дедушка с бабушкой уехали из Можги в Харьков к сыну. В довоенное время четыре маминых брата – Рувим, Евсей, Семен и Натан – уехали из Бобруйска учиться и работать в Харьков. Оказалось, что уехали навсегда.

Семен женился на Эсфири, которая была женой его умершего брата Евсея. Их сын Владимир был военным летчиком, награжден орденами. Он стал кандидатом технических наук. Его фамилия Свец превратилась в Швец.

Летом 1945 года мы вернулись в Бобруйск. Домов, в которых до войны жили мы и семья тети Сары, не было. Наши семьи приютил довоенный сосед, балагула, добрейший Мойша Винокур, у которого дом уцелел. Через некоторое время в деревянном доме нам дали комнату, через которую проходили еще две семьи.

Были большие очереди за хлебом, который за деньги отоваривали по карточкам. Большие буханки клейкого хлеба резали на части и взвешивали. Со временем, наряду с карточками, продавали хлеб по коммерческой цене.

В комнате дядя Арон прикрепил к ножкам кровати деревянные щиты, и под кроватью хранили картошку, запасенную на зиму. В сенях стояла бочка с квашеной капустой.

В случае простуды шли к врачу «по внутренним». Слово «болезням» подразумевалось.

Нередко приходилось слышать, что надо обратиться к доктору Беленькому или к доктору Бокалу. Представлялось, что они могут лечить все болезни.

В первые послевоенные годы, как до войны, при обращении к женщине нередко говорили «мадам».

Во время войны люди потеряли документы, в которых был указан возраст. Если архив ЗАГСа не сохранился, обращались в медицинскую комиссию, которая определяла возраст «на вид».

Не мало женщин воспользовались этой процедурой и омолодились.

Помню денежную реформу 1947 года. Десять наличных рублей обменяли на один рубль. Цены не изменились.

Одним из изобретений Советской власти в течение многих лет были облигации «добровольных» денежных займов. Каждый работающий подписывался на сумму месячной зарплаты. Меньше нельзя. Деньги удерживали на протяжении года.

Покупать облигации вынуждали домохозяек, учащихся. Рекламировали передовиков.

Гремела пропаганда о «счастливом детстве», «дружбе народов», ненавидели спекулянтов – предлагали им «вилы в бок», конечно, не в буквальном смысле этих слов.

В наши головы вбивали, что мы самые счастливые на свете в стране, «где так вольно дышит человек…»

Мы не представляли, что бывает жизнь свободная, сытая, красивая.

В ходу было много немецких вещей. У больших командиров – большие трофеи: легковые машины, и не по одной, мебель, пианино, аккордеоны, картины, одежда, посуда. Дети забавлялись губными гармошками.

Повсюду встречались искалеченные на войне люди: без ног, без рук, с обожженными лицами.

На расчистке города и стройках работали пленные немцы. Многие были без конвоя. Во время войны ненависть к немцам, «ярость благородная» была беспредельной. Казалось, что никогда им не может быть прощения.

Вблизи от города было разбросано множество немецких и советских танков, пушек, различных военных машин, поврежденных в битве «бобруйского котла».

Мы жили недалеко от исторической Бобруйской военной крепости, окруженной валами и рвами. Многие мальчишки, в том числе я, облазили крепость вдоль и поперек.

Рядом с крепостью построены двухэтажные дома из красного кирпича, которые в Бобруйске все знали как «ленинские казармы». В них жили семьи офицеров.

В Бобруйске мой брат Марик, которому было 14 лет, пошел работать в артель «Красный металлист» и учился в вечерней школе.

Марика направили учеником к приехавшему из Литвы слесарю Жемейтису. Когда выполняли какую-то нестандартную работу, учитель старался сделать так, чтобы ученик не видел.

Через некоторое время наш родственник Хаим Ковалерчик, который был директором мясокомбината, принял брата на работу стажером шофера. Автошкол не было. Удостоверение «шофер» выдавалось после практического обучения. Наставником на американском «Студебеккере» был фронтовик Мойша Качар.

Они много работали на заготовке дров в лесу, возили лед, который зимой на водоемах рабочие резали пилами. На ледяные кубики насыпали опилки. Получался холодильник.

Когда Марик получил права, он стал работать на трофейном кабриолете «Мерседес» – с брезентовой складной крышей. Возил директора.

После работы машина стояла во дворе нашего дома. Зимой, чтобы завести мотор, мама очень рано разжигала печь и нагревала чугуны с водой. Горячей водой прогревался мотор, и лишь в таком состоянии его можно было рукояткой запустить.

В 1951 году брата призвали в армию. К этому времени мама стала инвалидом второй группы. Она обратилась к двоюродной сестре Эсфири, которая была учителем химии, за помощью: написать заявление, чтобы Марика не забирали в армию, так как мы были на его иждивении.

В юношеском возрасте я понимал, что заявление написано как-то не так. Запомнил слова, которыми оно начиналось: «Я дочь рабочего…» Видимо, на такое содержание заявления повлияло то, что мужа Эсфири, как политического, вторично загнали на Север. Он уже не вернулся.

Когда Марика призвали в армию, соседи регулярно давали нам какую-то еду. Часто варили холодец из копыт. Говяжью кишку начиняли снятым с нее жиром, мукой, специями и в чугуне зажаривали в печи. Это был деликатес, так же, как поджаренные гусиные или куриные шкурки – грибенес. Относительно дешевыми были селедка, хамса.

Среди наших кормильцев была семья Ривиных. Маша (Маня) Ривина в дальнейшем стала женой Марика.

Брата провожали в армию до железнодорожного вокзала Маша и я. Когда я вернулся домой, мама спросила, поцеловал ли Марик на прощание Машу. Я ответил: «Да». 

До войны мой брат учился играть на скрипке. Не состоявшийся музыкант профессионально работал шофером с юных лет до 73­летнего возраста.

Последние годы он работал на малой машине «УАЗ» на станции переливания крови. Его работой были довольны. В медицинской сфере к нему обращались по имени и отчеству. Для остальных он до 74 лет был Марик, дядя Марик.

Будучи шофером, он не обладал деликатностью манер. Но за рулем всегда был джентльменом, безукоризненным по отношению ко всем, кто мог оказаться на дороге.

Я учился в первой мужской школе. Девочки учились в школе № 2.

Моим классным руководителем был однорукий инвалид учитель русского языка Израиль Абрамович Стоейнер. Учителем ботаники и завучем школы работал Шульман. О нем рассказывал в журнале «Мишпоха» его талантливый сын кинорежиссер Соломон (Сол) Шульман.

В школе меня застал период жесточайшего обострения государственного антисемитизма. Это было время объявленной войны с инородцами и космополитами. Мракобесие не знало границ. Моя мама и тетя Сара с оглядкой, шепотом, называли деспота «Дер вонц» (Усатый).

На улице стали редкими разговоры по-еврейски, которые обычно начинались с вопроса: «Вос герцах?» (Что слышно? – идиш) Следовал вопросительный ответ: «Их вейс?» (Я знаю? – идиш).

«Ташкентские партизаны» – так стали говорить про евреев и об их участии в войне. При том, что только в семье моего отца на войне были четыре его брата, трое из них –  убиты. Мой дядя Борис погиб на финской войне. Он жил в Ленинграде. Сохранилось его письмо накануне отправки на фронт, написанное химическим карандашом.

Скрипач оркестра Минского оперного театра дядя Гриша не вернулся с германского фронта. Судьба призванного в армию дяди Айзика также трагична.

Младший из папиных братьев Лейба и ставшая его женой ополченка из Рязани Александра Ивановна Лившиц были в действующей армии всю войну.

Лев Иоселевич был заместителем командира полка по технической службе и демобилизовался майором в 1954 году. Он был добропорядочным интеллигентным и наивным человеком. Испытав сполна притеснения и унижения, был предан «делу партии». Он готовился и проводил политзанятия с искренностью, подобной молитве хасида.

Вдовой стала сестра моего отца тетя Ида Зеликман. Она жила в Москве. Ее муж был заместителем директора знаменитой Ленинской библиотеки. Он воевал в звании полковника.

В школе в седьмом классе меня приняли в комсомол. Каждому вступающему следовало знать фамилии секретарей коммунистических партий всех стран: Энвер Ходжа, Георги Георгеу-­Деж, маршал Чой Бол Сан…

Получив билет и значок комсомольца, я ощущал, что обязан быть безупречным во всем. Вспоминал какие-то провинности и убеждал себя, что подобное не случится больше.

После окончания семи классов, в 1950 году, поступил учиться в Бобруйский автотранспортный техникум. Раздумывать не пришлось. Так велела мама.

Со мной в группе учились шесть человек, вернувшихся с войны. В армии они были шоферами. Среди них выделялся симпатичный брюнет – остроумный Семен Шпитальник. Однажды один из демобилизованных студентов Сергей Николаевич (это фамилия), который в Бобруйске жил один, удивленно и не злобно спросил, откуда у меня так много рубашек.

Рубашки, трусы и подобное мама шила из разных старых материалов. Перелицевать пальто, пиджак было делом обычным. Обратная сторона износившейся вещи становилась лицевой. Если в пиджаке с левой стороны был верхний карман, после перелицовки он оказывался справа.

В небольшом магазине, рядом с техникумом, перед праздниками продавали муку. В эти дни учеба в техникуме негласно отменялась.

К окошку магазина пробивались штурмом. Толкался и я. Достичь цели удавалось не часто. Приходил домой расстроенный. Мама успокаивала.

В техникуме была одна учебная грузовая машина ГАЗ­ММ полуторка. Инструктор Сикорский во время обучения брал халтуры. Студенты грузили навоз, доски, кирпичи. В базарные дни перевозили в кузове людей из деревень по разным направлениям.

Директор техникума, бывший партизанский командир, Изах Игнатий, управляя машиной, столкнулся с конной повозкой, в результате погиб человек.

В послевоенные годы партизаны занимали высшие должности и в республике, и в областях.

Завуч техникума Могилянский Наум Давидович философски вел занятия по теории автомобиля, и основы этой непростой дисциплины не забываются. Эксплуатацию автомобилей преподавал Крейнштейн Зиновий Ильич. Учащиеся звали его Кронштейн, или Зяма. Учитель электротехники Хитер Ефим Давидович в уме решал задачи с большими числами. Его судьба трагична. Он, как валютчик, был арестован и из бобруйского «офиса» Министерства госбезопасности его перевезли в Минск. Об этом с пристрастием писали в газетах. В то время наличие у кого-то долларов было преступлением.

Маме, которая из-за болезни не выходила из дома, пожилая мать Х. Кавалерчика –  Итка, дала на хранение золотую десятирублевую царскую монету. Червонец был надежно спрятан.

Наш сосед Шмул Иткес вернулся с войны без глаза. Он работал на мясокомбинате. Его жена Нехама готовила еду для семьи, в которой было три сына и две дочери Броня и Рива с мужем Исааком (Айзиком). Старший сын Файвл по призыву военкомата был направлен работать на угольную шахту в Горловку Украинской ССР. Он там женился и остался жить. Сыновья Лейзер и Иче работали столярами на мебельной фабрике. Молодой Ичка был преданным большевиком, членом ВКП(б). В их семье все разговаривали на идише. Если о власти говорили что-то нелицеприятное, критическое, Ичка по-­русски возмущался: «Партию не тронь!» Одно время в сарае они выращивали поросят. Для забоя свиньи мясник Шмулик звал коллегу по работе соседа Володю Чепурко, который неплохо знал еврейский язык.

У мужа Ривы Исаака было несколько боевых орденов. Исак ушел на войну из Слуцка, где осталась и погибла его семья. Демобилизовавшись, он стал сапожником, ремонтировал обувь, шил сапоги и туфли по заказам. Подошву из кожи и новинки кожемита прибивали деревянными гвоздями, которые сапожники изготавливали сами из березовых чурочек. Гвоздь забивали в сделанное шилом отверстие. Гвозди намокали, разбухали и выполняли свое назначение.

Исаак часто пел строевые армейские и еврейские песни. Он вспоминал слуцкие фрукты, груши Бере и гордился этим.

С войны Исаак вернулся с туберкулезом легких. Много лет оставались безрезультатными его обращения в военкомат и горисполком, чтобы дали жилье. Он был добрым человеком. Однажды после прихода из военкомата он в нервном порыве порвал квартирные документы и выбросил свои ордена.

Через много лет моя племянница напомнила мне, что ордена Исаака стали игрушками для дворовых детей.

Дети Ривы и Исаака получили образование: Циля – школьный учитель в Слуцке, Матвей – энергетик, живет в Бобруйске. У обоих семьи.

В 1954 году, после окончания учебы в техникуме, меня направили работать в Минский автобусный парк. За время моей работы несколько раз менялись названия парка. Автобусно-­таксо-моторный стал Минским автобусным парком, затем Первым и т.д.

В 2007 году, после более чем полувековой работы в автобусном парке, я стал пенсионером. Прожита большая жизнь, а уложилась она на нескольких страничках текста.

P.S. Спасаясь от фашистов, уходя в неизвестность, как ценность, брали с собой семейные фотографии. Благодаря этому они сохранились, и сегодня, глядя на них, я вспоминаю своих родителей.