Анатолий Самойлович Брискер родился в 1930 г. в  Ленинграде. Во время Великой Отечественной войны был эвакуирован из Ленинграда в Ярославскую обл., потом в Пензу.

Окончил Ленинградский электротехнический институт связи им. проф. Бонч-Бруевича, защитил кандидатскую диссертацию.

Сорок лет проработал в Ленинградском НИИ связи.

В 2000 г. эмигрировал в США. Живет во Флориде, женат, имеет 2-х детей и 2-х внуков.

Анатолий Брискер

ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

«Если человек хочет согреться, то он обращается к солнцу, а если хочет усилиться, то обращается к своим корням».

Еврейская мудрость

О своих предках знаю, к сожалению, мало. Родом они были из Белоруссии, из маленького городка Мстиславля, находившегося в Могилевской губернии. Мстиславль упоминался еще в исторических документах XII века. Известен он тем, что по преданию в 1708 г. русский царь Петр I посетил здесь местечковую синагогу, а 1787 г. Екатерина II останавливалась по дороге в Тавриду; в разное время он испытал нашествие вражеских войск Карла ХII и Наполеона I; в 1860 г. в Мстиславле родился известный еврейский историк С. М. Дубнов, впоследствии погибший в Рижском гетто. Кстати именно его предсмертным наказом было: «Шрайбт, иден, шрайбт» (Пишите, евреи, пишите – идиш). В местечке родились и другие известные художники, философы, раввины. Крайне любопытно, что Мстиславль входил в полный титул Российских императоров («...Государь и Великий Князь...Мстиславский...»), а его герб (красный волк на серебряном поле) был составной частью Большого государственного герба Российской империи.

Дедушку и бабушку по отцовской линии я не знал, они умерли до моего рождения. Мне не известно точное происхождение моей фамилии Брискер. Предполагал, что она связана с еврейским словом «бриз» (обрезание), но в последнее время познакомился с материалами, указывающими на происхождение фамилии от названия белорусского города Брест (по-еврейски Бриск), т.е. выходец из этого города. Фамилия достаточно редкая, только однажды я встретил однофамильца. Дед по отцовской линии – Танэ (Натан) Брискер был кем-то вроде коммивояжера, занимался, по-моему, зерном, редко и мало бывал дома и не уделял должного внимания семье, чем вызывал осуждение окружающих. Бабушка, имевшая много детей – 3 сыновей и 4 дочерей, занималась хозяйством, воспитывала детей, что и было принято в местечковых семьях. Девичья фамилия ее была Златина, звали – Ципа.

Отец – Шмул-Довид (Самуил Анатольевич) Брискер родился 5 апреля 1884 г. в Мстиславле. Из-за «процентной нормы» он не смог поступить в гимназию, окончил Мстиславское городское училище, уехал из дома и экстерном получил аттестат зрелости, одновременно зарабатывая на жизнь частными уроками. Работал бухгалтером в разных городах (Харьков, Баку, Бахмут, Новозыбков и др.), хорошо зарабатывал и, будучи внешне интересным, приезжая в Мстиславль этаким франтом, производил на местную публику неизгладимое впечатление. Его элегантная черная визитка очень долго висела у нас в платяном шкафу, вызывая восторженные фантазии в моем детском воображении. Отец, не имея специального образования, кроме каких-то курсов повышения квалификации, проработал всю жизнь бухгалтером и считался хорошим специалистом. Во время Первой мировой войны он был мобилизован, прослужил рядовым очень недолго, до декабря 1916 г., когда был отпущен в отпуск по болезни, а потом – революция, и армии просто не стало (в Красную Армию, как я понимаю, он не стремился).

В молодости отец принимал активное участие в политической жизни. До революции некоторое время был членом БУНДа – еврейской социал-демократической партии, но впоследствии тщательно скрывал это – боялся. Февральскую революцию принял «на ура!». Много лет спустя я прочел в его письме (19 марта 1917 г.) родственникам в Америку: «Мои дорогие! Позвольте начать письмо с поздравления: шлю горячий привет и поздравление от меня и всех наших, свободных граждан свободной России. В очень прекрасный день Россия-мачеха превратилась для нас в мать родную, а мы, пасынки России, стали полноправными членами среди большой семьи многих народов, населяющих Россию – свободную, великую, для всех равную, всем нам одинаково дорогую. В одну минуту забыты предыдущие кровь и слезы, обиды и гонения, в которых меньше всего виновен русский народ. Вы скажете, многое трудно забыть; но мы не хотим быть злопамятными; да и враг наш, русское самодержавие с его ставленниками, сметен уже с лица земли. Заря новой жизни занялась над Россией! Заря новой жизни занялась над нами, русскими евреями! Вместе со свергнутым строем канули в вечность: “черта оседлости”, “процентная норма”, погромы, бейлисовские процессы и другие “прелести” отжившего старого режима. Революция смела все, и я счастлив, что слышал и видел все это, что был современником; счастлив, что и моя капля работы, и моя песчинка находятся в этом фундаменте. Энтузиазм народа велик, велика его сила. Весь народ верит новому правительству; уже есть его распоряжения об отмене вероисповедных и национальных ограничений – всех без исключения, так что мы теперь полноправны.

Официально мы здесь, в Мстиславле, праздновали этот великий праздник 12-го с. м. (12 марта 1917 г. – ред.) митингами и демонстрацией с флагами. Высыпал весь город. Энтузиазму не было границ. Долго нам не верилось в такое счастье: казалось, будто это сон, так неимоверно велик был скачок из кромешной темноты в яркий свет. Теперь у нас все спокойно, идет большая работа по устройству и искоренению Старого Зла.

И вы, мои дорогие, и все наши братья за океаном должны этому радоваться; это не только русский праздник – но и всемирный: пал один из самых сильных оплотов реакции в Европе, пал «жандарм Европы». Это не только наш праздник – русских евреев, но и праздник евреев всего мира; праздник гораздо больший, чем Исход (написано по-еврейски), который мы ежегодно празднуем Пасхой, кстати, вскоре наступающей. И возвратятся к нам бежавшие за океан из-под гнета и гонений старого режима наши сыновья и братья, ибо не нужна нам теперь Америка: у нас вольная, свободная, родная для всех Россия – наше действительное отечество!

Пасха у нас будет в этом году исключительная: вместо «Гагодэ» о выходе евреев из Египта мы будем рассказывать о новом, свежем в памяти, избавлении и не только евреев, но и всей России от ига Старого строя».

Не стану комментировать восторженный «пассаж», замечу только, что он был искренним. Октябрьскую революцию отец принял уже более сдержанно, но в общественной жизни продолжал принимать активное участие: остался членом Мстиславского совета рабочих и солдатских депутатов и даже был товарищем председателя исполкома совета, затем – председателем правления Мстиславского уездного отделения всероссийского профсоюза совработников.

Дед по матери, Абрам-Симхэ (Абрам Иосифович) имел абсолютно русскую фамилию – Милютин, хотя и был евреем. Происхождение фамилии неизвестно, можно только предположить, что это фамилия какого-то помещика, на земле которого жил кто-то из предков. По преданию, дедушка был управляющим то ли имением, то ли лесным массивом. Бабушка Роха (Рахиль Иосифовна), в девичестве Лейтес, вроде, командовала небольшим магазинчиком или шинком, куда заезжали местные крестьяне. Правда, все это было в начале семейной жизни, до революции. После революции, несмотря на «рабочий» возраст – около 40 лет, дедушка никогда не работал, так сказать, ушел во «внутренную  эмиграцию».  Помню дедушку – благообразного старика, с аккуратно подстриженной бородкой, читающего газету, священнодействующе стригущего бороду, сидя у маленького зеркальца, сосредоточенно колющего куски сахара в специальном деревянном ящике с резаком и гуляющего со мной в Юсуповском саду на Садовой улице. Умер дедушка в Ленинграде во время блокады (говорят, прямо на лестнице, не дойдя до квартиры), и где похоронен, так и неизвестно.

Бабушка – маленькая худенькая старушка, которая всегда кашляла, была не разговорчива, не общительна и не очень приветлива. Она была единственным сравнительно религиозным членом семьи: соблюдала максимально возможно кошрут и ругалась с дедом, когда он курил в субботу. А дед, живя в Мстиславле, любил в субботу нарядно одеться и сходить в синагогу пообщаться – вот и вся его религиозность, хотя он и имел талэс, и тфиллин. К сожалению, эти реликвии, как и многое другое, пропали во время войны.

Мама родилась 29.11.1899 г. в Мстиславле, там же окончила гимназию, после чего какое-то время работала в еврейской сельскохозяйственной артели, такие появились после революции. В начале 20-х годов пыталась учиться на сельскохозяйственном отделении Ново-Александрийского института сельского хозяйства и лесоводства в Харькове, но по материальным соображениям – нужно было помогать родителям – ушла со второго курса. Из студенческой жизни вспоминала только шикарный банкет в коллегии адвокатов, на который случайно попала. Среди изысканной сервировки обратила внимание на чашу с водой у каждого прибора, но, к счастью, не начала пить, а дождалась, когда ее стали использовать другие, и оказалось, что предназначена она для окунания пальцев рук после еды. Этот принцип – при незнании чего-либо не спешить, а наблюдать – она постаралась передать мне.

Во время НЭПа мама жила в Москве и работала на пуговичной фабрике. Там же работала ее приятельница Злата, которая умудрилась выйти замуж за владельца и при разгроме НЭПа вместе с ним сбежала в Палестину, где у нее, по слухам, была апельсиновая роща, что вызывало во мне какой-то фантастический трепет (в настоящее время, живя во Флориде, меня самого прозаично окружают апельсиновые деревья). Уже после войны она приезжала в Союз, встречалась с мамой, но, по-моему, теплоты не получилось – время и расстояние сделали свое дело. Не имея высшего образования мама до войны не работала – занималась домом; во время войны и после была на малоквалифицированных должностях – диспетчера, лаборанта и т.п.

В 1929 г. родители поженились. Папа был  старше мамы почти на 15 лет и ласково называл ее «дочурка». Большая разница в возрасте вызывала недовольство маминых родственников, но, несмотря на это, прожили они вместе, я считаю, очень хорошо.

Внешне они были очень разные: высокий, красивый, в импозантном пенсне и несколько жесткий папа и небольшого роста, милая и очень добрая мама. Родители олицетворяли два начала: папа рациональное, а мама эмоциональное.

Родился я 9 декабря 1930 г. С моим рождением связан небольшой курьез. Когда отец пришел в роддом проведать маму, ему сообщили, что родился сын. Он с удивлением спросил «Один?» На что ему ответили: «А сколько вам надо?». Дело в том, что маме врачи предсказывали двойню. Назвали меня Анатолием в память дедушки; довольно своеобразная цепочка: Натан – Танэ – Анатолий.

В семье все писали (с разной степенью грамотности: старшее поколение – плохо, среднее – хорошо) и говорили по-русски (я бы сказал, на ленинградском «диалекте» – с применением слов, ныне потерянных: кашне, портмоне, вставочка и т. д., но в той или иной степени знали идиш. Иногда, когда хотели что-либо скрыть от меня, взрослые переходили на идиш. В результате я стал все понимать и мог кое-что говорить. К сожалению, это не имело продолжения (хотя сразу после войны на волне возрождения национального самосознания папа и подарил мне еврейскую азбуку), так что мои знания языка постепенно забывались. Правда, однажды, уже взрослый, я применил остаток моего идиша при личном контакте с первым иностранцем, который оказался евреем из Англии. Он говорил мне на идише, я понимал, но говорить не мог и отвечал ему по-английски, а так как и этот язык я знал очень плохо, то он в свою очередь повторял на идише, как он понял меня. Вот так довольно сложным путем мы общались почти целый день. Сравнительно много времени я общался с дедушкой и бабушкой. Дедушка сердился, что я все переворачиваю вверх дном, а иногда и ломаю, на что бабушка всегда возмущалась, говоря по-еврейски: «Неужели тебе жалко для ребенка кусков железа и никому ненужных бечевок?!» С возрастом, когда у меня появились дети и внуки, я стал больше понимать дедушкину позицию. Вообще, мамина семья была по-еврейски очень дружной и, когда в гости в Ленинград приехал дядя Иосиф с сыном Леней, мы всей семьей пошли к фотографу, и была сделана общая фотография.

Практически каждое лето мама со мной уезжала в Белоруссию или на Смоленщину. Во время первой дачной поездки в Мстиславль, летом 1931 г., была сделана семейная фотография с моим «участием». Как-то мы провели лето в Полуеве (пригороде Мстиславля) в еврейском колхозе. Именно там произошел конфликтный случай в бане (отдельно стоящее в отдалении здание), когда там мылись женщины: один «шутник» напугал их, просунув руку в вентиляционное отверстие. Было много шума и визга.

Вспоминается (экзотическое для меня) посещение резника – шойхета. Провинциальный двор, в наружную стену дома ввинчены специальные крюки для подвешивания кур, чтобы из перерезанной шеи вытекала кровь. Здесь мама резала купленных на рынке кур в соответствии с законами кошрута. Помню базарные ряды с женщинами, торгующими разноцветными, живыми курами, со связанными лапами. Мама была убежденная атеистка, но считала нужным учитывать мнение окружающих, да и вообще убиение приобретенной живности превращалось у нас в проблему, так как в нашей семье никто этого делать не мог, и надо было искать кого-нибудь на стороне. В детской памяти запечатлелась жуткая картина: по двору бегает, махая крыльями и оставляя кровавый след, курица без головы, которую до этого – то ли хозяин, то ли сосед – отрубил топором на деревянной колоде.

Однажды летом произошел любопытный эпизод. Наша семья, как и подавляющее число, скажем так, интеллигентных семей в Советском Союзе, придерживалась материалистических взглядов – не признавала как религию, так и различные суеверия и предсказания. Соответственно мама негативно относилась ко всякого рода гаданьям, и к цыганским в частности. И вот однажды к нам во двор зашла цыганка и предложила маме погадать. Мама, естественно, отказалась. Тогда цыганка, желая показать, что она не шарлатанка, сказала, что она может назвать ее имя, и, посмотрев в маленькую книжечку, сказала: «Алта». В ответ мама высказала предположение, что она его где-то услышала; тогда цыганка, к маминому удивлению, показала это уникальное имя, напечатанное латинскими буквами в ее книжке.

В качестве юмора у нас в семье рассказывали, как в один из наших приездов в родные мамины места в Белоруссии старый еврей говорит другому: «Вы знаете, приехала Алточка Милютина (моя мама) и у нее такое несчастье – сын «мишугинер» (сумасшедший)». Эти «диагносты» не следовали бабушкиному определению: «Сейчас всех «мишугоем» называют интеллигентно – «нервные».

Довоенные репрессии, к счастью, непосредственно не затронули нашу семью (разве что необходимо упомянуть двоюродную племянницу папы – Иду Борисовну Брискер, которая, как ЖВН (жена «врага народа»), была арестована и сослана в Казахстан, так как ее муж, Арон Фурман, рабочий-коммунист из Польши, был осужден на «10 лет без права переписки», как потом стало ясно, расстрелян; и очень дальнего родственника мамы – Леву Перлина, занимавшего значительный пост в Киевском военном округе и репрессированного вместе с известным военачальником Ионой Якиром. Но вспоминается мрачная, настороженная обстановка. У папы на работе исчез Тишко, не пришел на работу Отсинг (главный бухгалтер), в дедушкиной квартире забрали сапожника Шустера, допрашивали дядю Шуру (после 1953 г. выяснилось даже, кто писал в доме доносы, но никаких санкций к таким «патриотам» применено не было – слишком многих пришлось бы тогда наказывать в стране). Иногда бывали жалкие попытки объяснения причин: у Отсинга – иностранная фамилия, на Шустера донесли, чтобы забрать комнату; но в основном была полная неясность, растерянность и чувство абсолютной беззащитности перед неизвестной и зловещей силой. С детства в памяти сохранились страницы школьных учебников с грубо замазанными портретами расстрелянных военачальников (Тухачевского, Блюхера, Егорова и др.) – «врагов народа», ибо учебники, откорректированные в соответствии с разгулом репрессий, просто не успевали издавать.

При этом все общество было пронизано многочисленной и разветвленной сетью «сексотов» (доносчиков) – слово это в обиходе стало ругательством, хотя на самом деле это просто сокращенное «секретный сотрудник». Вот тогда, наверное, и были заложены во мне первые сомнения в позитивности существующего вокруг строя.

К этому же времени, примерно, относятся первые упоминания о родственниках за границей (семья папиной сестры Брайны, эмигрировавшей в 1912г. в США и жившей в Чикаго), правда, в анкетной информации это зачастую тщательно скрывалось (во всяком случае, в нашей семье). В результате этих заграничных контактов мы иногда получали подарки и доллары, последние вместе с некоторыми семейными золотыми и серебряными вещами использовались для покупки необходимых вещей и продуктов (отсутствующих в торговой сети) в магазине «Торгсин» (торговля с иностранцами). Из американских подарков очень долго нас сопровождал по жизни большой черный чемодан из крокодиловой кожи, который был выброшен при очередном переезде уже после войны. До сих пор по-детски щемит душа, когда я вспоминаю его шершавую поверхность и бронзовые замки.

В конце 1937 – начале 1938 г. наш дом на Международном проспекте пошел на слом, всех жильцов расселили, и мы переехали на проспект 25-го Октября, в быту по-старому – Невский.

Хочу рассказать, как питалась наша семья. Еда была обычная для небогатой советской семьи, с некоторым еврейским колоритом: мясо, рыба, молоко, яйца, крупы, немного кондитерских изделий и фруктов (о бананах я узнал только после войны – помню, как пожилой, интеллигентного вида мужчина, явно дореволюционного «происхождения», объяснял окружающим способ очистки банана). С детства у меня сохранилась любовь к куриному бульону и молочному супу с рисом или вермишелью, картофельному супу с фрикадельками, грибному супу; к кашам, которые часто ел на завтрак папа, разогревая их на маленькой сковородке с отбитой местами эмалью. На третье обычно готовился компот из готовой смеси сухофруктов (яблоки, чернослив, груши, изюм, вишня и урюк, косточки которого я любил колоть и лакомиться ядрышком) или клюквенный кисель из натуральных ягод, концентраты абсолютно не признавались, да их, по-моему, тогда и не было. В семейном рационе полностью отсутствовала такая «простонародная» еда, как щи, пироги, квас и т.п., но регулярно делались такие еврейские блюда, как кисло-сладкое мясо (эсэкфлейш), сладкая тушеная морковка (цимес), фаршированная рыба (гефилтэ фиш), рубленые яйца и тертая редька со шкварками (мит грибенкэс), рубленая селедка (форшмак); на сладкое к чаю обычно бывали медовая коврижка (лэких), бисквит (готовился очень быстро) и тейглэх (кусочки теста в меду), приготовление последних требовало, к сожалению, много времени. Гостей угощали чаем с упомянутым бисквитом, магазинные торты и шоколадные конфеты были редки – только по особо торжественным поводам. Алкоголь употреблялся крайне мало и редко, в основном в виде настойки, обычно – вишневой, когда в огромную, 3–5-литровую бутыль с ней, для крепости вливалась «маленькая» (250 г.) водки. Фрукты и овощи были сугубо сезонными, до сих пор помню новогодний запах мандаринов и весенний аромат первых свежих огурцов. Меня же еще, как болезненного ребенка, для укрепления здоровья заставляли (добровольно это невозможно) пить рыбий жир и «гоголь-моголь» (взбитые яйца с сахаром), правда, широкого применения этих «средств» я не допустил.

В семье мне всегда настойчиво внушали, что есть и пить на улице плохо: некрасиво и вредно («неэтично и негигиенично»). Видимо, считалось, что в потреблении пищи и питья есть что-то личностное и, к тому же, требующее определенной чистоты (со временем в обществе это, к сожалению, притупилось). В крайнем случае, можно было выпить газированной воды, при определенном неудовольствии продавщицы, в тщательно вымытом стакане (лишняя работа) и желательно без сиропа, т.к. в ценности последнего были большие сомнения; или съесть мороженое, отойдя в сторону от людей.

В сентябре 1938 г. я пошел в школу № 11 Смольнинского района, которая находилась на Невском проспекте, недалеко от дома, и ярких впечатлений не оставила. Разве, только боязнью в первые дни: что я буду делать во время уроков, когда захочу в уборную; и первой «любовью» к дочке нашей, к сожалению, не вполне грамотной учительницы.

Со школой связана моя первая встреча с антисемитизмом, при этом необходимо учесть, что в то время я практически не ощущал себя евреем – я был «советским». Моя одноклассница, Катя Космачева, из простой, как сейчас бы сказали, неблагополучной семьи (по-моему, мать была прачкой, отец кем-то вроде дворника), назвала кого-то «жидом». После этого несколько дней вся школа стояла, как говорится, «на ушах»; все это обсуждалось на педсовете и т.д. Могу сказать, что для меня вышеупомянутый школьный эпизод был первым, очень маленьким шагом к национальному самосознанию, но это приглушалось истинной дружбой народов, пришедшей в Россию после революции. Эту дружбу впоследствии с успехом похоронили.

Проявление интернациональной дружбы, но уже с политической окраской, наблюдалось в отношении к республиканской Испании во время гражданской войны и, в частности, к испанским детям, вывезенным в СССР. Один из интернатов для этих детей располагался в здании школы напротив нашего дома, они там и жили и учились, так что общение с ними фактически отсутствовало. Только запало в памяти, как среди многих смуглых ребят, играющих во дворе перед зданием в футбол, выделялся ярким пятном один блондин, что немало удивляло прохожих, наблюдавших за игрой через решетку забора, отделявшего этот двор от улицы. Хочу отметить, что где-то одновременно с приездом испанских детей в страну появились в продаже «испанки» – детские шапочки типа военных пилоток, обычно красно-синего цвета, с кисточкой. Несмотря на то, что подобный головной убор носил генерал Франко – в то время злейший враг СССР, они стали модными и получили большое распространение; у меня «испанка», конечно, была тоже. Это время запомнилось мне также антифашистскими рисованными рассказами (комиксами) на последних страницах детского журнала «Мурзилка», где изображались доблестные республиканцы (коммунисты), успешно борющиеся с кровожадными франкисткими марокканцами (фашистами), ужасно черными, в белых бурнусах, верхом на красивых лошадях (этакое предвидение арабской агрессии). Другой сюжет обычно рассказывал о мальчике – участнике германского антифашистского коммунистического подполья, но он был менее красочным и более мрачным. Примерно в это же время я впервые встретился со смертью – у себя дома умерла бабушка (6 марта 1939 г.). Было непонятно и печально. В похоронах я участия не принимал – детям такого возраста не полагалось, поэтому меня закрыли в другой комнате, где жил дядя Фоля – мамин брат, и я грустно смотрел в окно, выходящее в мрачный ленинградский двор-колодец. Бабушка была похоронена на Преображенском (Еврейском) кладбище почему-то в одной ограде с какой-то дальней родственницей.

Очень ярким довоенным впечатлением были встречи с маминым дальним родственником Абрашей (так его называли близкие) Гуревичем, крайне интересным и необычным человеком. Не имеющий никакого образования (что вызывало скептическое отношение моего папы – правда? может быть, и не только это), фотограф до революции, член «БУНДа», затем – коммунистической партии, работник аппарата Коминтерна (был связан с Финляндией и Китаем); потом какая-то незначительная хозяйственная работа, после войны – узник ГУЛАГа (около пяти лет), а по освобождении – лишенный права жить дома, в Москве (так называемое «минус 20» – запрет жить в 20-ти крупных городах страны), но и после всего этого до самой смерти убежденный коммунист – вот его жизненный путь. Он был жизнерадостным, волевым и очень активным человеком; что спасло ему жизнь в лагерях, где он не давал себе расслабиться ни морально, ни физически, хотя в то время ему было уже немало лет. Как я понял впоследствии, в Коминтерне он занимался нелегальной переброской представителей этой организации за рубеж, а, когда я с ним познакомился, он работал, если можно так сказать, на советско-финской границе, жил в Ленинграде (30 км от границы), в гостинице «Астория», и имел персональную легковую машину с шофером. Все это по тем временам было почти уникально и вызывало восторг и преклонение, особенно, естественно, у ребенка, каким был я. На всю жизнь я запомнил поездки на его машине по вечернему Ленинграду во время «белых» ночей, оставившие во мне ощущение необыкновенного восторга. Именно ему мама обязана тем, что во время жизни в Москве участвовала в похоронах В. И.Ленина, видела многих зарубежных деятелей коммунистического движения, а Эрнеста Тельмана даже слушала на каком-то митинге. Вообще, об Абраше Гуревиче – человеке в кожаном пальто, с его лучезарной улыбкой в хорошее время, и веселым, даже после всего пережитого, можно написать авантюрный роман или снять приключенческий фильм.

Вторая мировая война вошла в жизнь страны, правда, в моем сознании это ассоциируется в основном только с конфетами в очень красивых, ценимых мальчишками-коллекционерами фантиках, которые появились в Ленинграде из присоединенной Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии. Тогда же ходило много баек о поведении советских людей в этих местах. Одна из них была о том, как жены наших военных, потрясенные красотой местных ночных сорочек, одевали их в качестве вечерних платьев.

Из передовой техники большое впечатление на мое детское воображение оказало первое знакомство с лифтом в жилом доме. В Ленинграде существовал «Дом политкаторжан», да он и сейчас стоит на Петроградской стороне на набережной Невы, недалеко от трех петербургских достопримечательностей: Петропавловской крепости, очень красивой мечети и бывшего дворца Матильды Кшесинской. Этот дом в начале 30-х годов на кооперативных началах был построен бывшими революционерами, репрессированными (тюрьмы, ссылки и просто эмиграция) царским правительством. Интересно, что в квартирах этого дома первоначально не было кухонь – предполагалось, что питание жильцов будет осуществляться в общей столовой, расположенной в цокольном этаже, но жизнь внесла свои коррективы, и со временем жильцы во многих квартирах оборудовали нормальные кухни. Именно в этом доме жила папина дальняя родственница – Леша Наумовна Фридман, чей муж был политкаторжанином, жил в эмиграции в Швейцарии, где, как говорили, даже встречался с В. Лениным, окончил там университет и стал юристом. Приходя с родителями в гости к ним, я всякий раз получал огромное удовольствие, пользуясь лифтом, этаким “чудом” техники, имевшемся в этом доме.

Вскоре началась Великая Отечественная война, была трагедия Холокоста (в местечке Рясна в Белоруссии погибла папина сестра Рыся Шульман), трудности эвакуации и послевоенного времени.

Мстиславские родственники и их потомки рождались и умирали, женились и разводились, но это уже другие истории.