Учится в Витебском педагогическом институте
Илья Кривичкин – хороший парень из Городка. Живет у родителей. Ездит каждый
день на занятия на пригородной электричке. По вечерам приходит на курсы иврита.
Учит язык и не сомневается, что когда-нибудь он ему обязательно пригодится.
После занятий до поезда остаются считанные минуты, и Илья пулей летит на
вокзал. Однажды мы встретились. На разговор было всего несколько минут. Илья
скороговоркой сказал:
– Говорят, вы
занимаетесь еврейской историей. Приезжайте в выходные в Городок. Покажу много интересного.
И вот в один из
осенних дней 94-го года я приехал в Городок. На вокзале меня встречали
Илья Кривичкин и Саша Дахия. Тогда Саша еще жил в Городке и учился в Витебском медицинском институте.
Год назад он вместе с родителями уехал в Израиль.
От
железнодорожного вокзала до центра города путь не близкий. Пока мы шли, ребята
рассказывали мне:
– Сейчас в
Городке евреев почти не осталось. Человек пятьдесят. Из молодых мы вдвоем, и то
в Витебске учимся. В детском
саду-школе еще пару человек, из людей среднего возраста – наши родители да
дочери Будмана, а остальным далеко за пятьдесят. Еще недавно Городок был другим. Даже улицы в
просторечии называли “Хайдобина” (от имени еврейской женщины Хаи-Добы),
“Юденштрассе”.
Я слушал ребят
и думал, что же должны рассказать мне о Городке их юности дедушки и бабушки
сегодняшних студентов.
Впрочем, память
– странная штука. Она очень избирательно достает из своих запасников эпизоды
прожитых лет. Когда дело касается детства и юности, преобладают светлые,
солнечные тона. Может, потому, что сама юность прекрасна.
Я решил, что
воспоминания – это хорошо, но не лишним будет заглянуть в старые издания. В
1855 году в Санкт-Петербурге вышла книга
“Исторические сведения о замечательных местах в Белоруссии”. В ней написано: “В
Городке более 350 домов. В них жителей до 3500, из них евреев за 2000 душ”.
А. И.
Сементовский в книге “Витебск и уездные города Витебской губернии. Памятная книжка
Витебской губернии –
На одной из них
член Городокского городского магистрата
Залман Мовшевич Либинсон выдавал свою дочь Хасю замуж за сына гласного Городокской городской Думы Меера
Абрамовича Цветкова.
В те годы
свадьбы были “молодыми”. Еврейские юноши в Беларуси, Литве становились мужьями
чаще всего до восемнадцати лет. Невеста, естественно, была и того моложе. Если
парню было за двадцать и он еще не был женат по причине, которую не мог
объяснить раввинскому суду, тот имел право заставить его жениться. Правда, в
Городке таких случаев во второй половине XIX века уже не было. Городок все-таки не какое-то
местечко, затерявшееся в лесах и болотах, а вполне цивилизованный населенный
пункт. И патриархальные нравы, со скандалами, с недовольством стариков,
постепенно, но все же уступали место новым укладам жизни.
На свадьбе
детей Либинсона и Цветкова присутствовали все городские начальники и известные
в городе евреи: член Городокского городского магистрата
Нисон Гиршевич Кублановский, депутат от еврейских мещан Городокской квартирной комиссии
Берк Аронович Кузнецов. Сияя от счастья, стояли рядом Меер Абрамович Цветков
(ему в тот год исполнилось 50 лет) и Залман Мовшевич Либинсон, который был и
того моложе. Перед самой свадьбой ему стукнуло 47 лет. Чего еще в жизни можно
желать? Их дети будут отличной парой. А там и внуки появятся.
Сначала, как и
положено на свадьбах, был кидушин, или обручение. Абрам Цветков надел невесте
на безымянный палец кольцо, которое передавалось по наследству из поколения в
поколение. Абраше отдала перед самой свадьбой это кольцо его мама. При
обручении он произнес, как и положено: “Ты посвящаешься мне в жены этим кольцом
по закону Моше и Израиля!”. Потом молодые стояли под хупой, специальным
свадебным балдахином, раввин прочитал семь благословений и брачный контракт –
ктубу. Все понимали, что это дань традициям, но очень внимательно выслушали,
какие обязанности принимает на себя муж. Потом жених разбил стакан, в память о
разрушенном храме, и началось застолье. Семь дней родители устраивали
праздничный стол для дорогих гостей. И чтобы не ударить в грязь лицом,
пригласили готовить Хаю-Лею и Эстер-Риву. Они хоть и переругаются между собой в
день много раз, но сварят и потушат так, что пальчики оближешь.
Стояла на столе
“царица” еврейской кухни – фаршированная рыба, радовали глаз и дразнили аппетит
рубленая печенка и форшмак. А какими вкусными были куры! Разве все перечислишь,
что украшало свадебные столы!
Умение готовить
передавалось из поколения в поколение. Готовили борщи, блинчики-налистники,
паштеты, рыбу, тертую редьку с луком и гусиным жиром, “кугл” – запеканку,
“чёлнт” – мясо с фасолью и картошкой, которые томились сутки на медленном огне.
Готовили “локшн” – вермишель или лапшу, “флудн” – пироги с начинкой из ягод,
яблок или варенья, “лекех” – коврижку на меду, “цимес” – сладкую тушеную
морковь. Пили квас, мед, водку. На праздник Пурим готовили “гоменташн” – “уши
Аммана” – треугольной формы печенье, начиненное маком, фруктами или вареньем.
Накануне Йом-Кипур готовили “креплех” – маленькие треугольные пельмени,
начиненные мясом и сваренные в супе. В Шавуот ели преимущественно молочные
продукты и пироги с творогом, а на Хануку тоже готовили блюда из молочных
продуктов и непременные “латкес” – картофельные оладьи. На Песах к столу
подавали бульон с “кнейдлех” – галушками из перемолотой мацы с гусиным жиром.
Но все эти
вкусные блюда ели по праздникам или субботам, если, конечно, на это были
деньги. У кого-то они водились, а у большинства – ими даже не пахло. И тогда
большим счастьем было, когда на столе появлялся грубый хлеб и отвар из крупы
или картошки, приправленный молоком.
Евреи жили и в
деревнях в окрестностях Городка: в Болецке, Бычихе, Быках, Малашенках
и других. Правда, численность еврейского населения в деревнях была
незначительной.
В конце XIX –
начале XX века в Городке было 13 синагог и молитвенных домов. Была Деревянная
двухэтажная, была Каменная синагога (на 2-ой Большой улице). У каждой синагоги
было свое название. Пожилые люди до сих пор помнят их. Жителям современного
Городка уже ни о чем не говорят: “Дер гасикер миньян”, “Дер кацовесер миньян”,
“Дер бошес миньян”, “Дер гемулерте миньян”, “Дер сейдер миньян”. Остались в
памяти имена: раввина, знатока Торы Мули Арье-Лейба, шамеса Шимона Зарецкого, а
вот имя шойхета Каменной синагоги забыли, но хорошо помнят его старшего сына
Цалка – хулигана и вора, которому однажды выбили глаз. Как говорится, в семье
не без урода.
В это время
(согласно переписи 1897 года) в Городке жило 3413 евреев, что составляло 68
процентов от всего населения.
Из Городка
начал свой путь в литературу Цодек Львович Долгопольский, писавший на идише,
белорусском и русском языках. Одно время у него даже был псевдоним Ц.
Городокер. Цодик Львович родился в 1879 году в семье городокского меламеда –
учителя, занимавшегося с детьми чтением, изучением священных текстов. Цодек
Львович учился, работал на щетинной фабрике в Невеле. После сдачи экстерном
экзаменов на звание домашнего учителя работал в деревне Захарьино Могилевской губернии. В 1912 году
вернулся на родину в Городок, где в течение шести лет
возглавлял еврейское училище. Был активным членом БУНДа. И несмотря на то, что
в дальнейшем Цодек Львович принял советскую власть и на совесть работал сначала
инструктором Наркомата просвещения, директором детского дома в Витебске, а потом – в газетах и
журналах, ему не раз припоминали его сотрудничество с БУНДом. Жизнь у писателя
была не сладкая. Однажды он сказал своему другу садовнику и озеленителю
Фридману Дахии: “Интересно, у каждого человека есть всего
Цодек
Долгопольский – автор многих романов, повестей, рассказов. Одной из первых проб
пера был рассказ “Портрет Его величества”, написанный в 1918 году, о том, как
восприняли известие о революции в местечке Лошевка. Под этим названием Ц.
Долгопольский “спрятал” свой родной Городок.
Евреи всегда
любили поспорить. Это было как бы нашим вторым “я”. Казенный раввин из рассказа
“Портрет Его величества” утверждал: “покуда в моем распоряжении старые книги
записей, а инструкций из губернии у меня еще нет, я не позволю даже
притронуться к портрету Его императорского величества”. Директор Талмуд-Торы,
где обучение шло на иврите, сказал: “В честь революции мы решили разучивать с
мальчиками народные песни на идише”. Хозяин магазина Ехиэл Минц не стал даже
открывать магазин, когда у него захотели купить красную ткань, потому что была
Суббота. Портниха Двойра, то ли обрадовавшись вестям из Петрограда, то ли от недостатка работы,
сшила красное шелковое знамя. Зато столяр Фишл устроил на базаре митинг и в
революционном порыве зажег пустую бочку из-под дегтя.
Так жили евреи
Городка в 1917 году, так встретили революцию.
Советская
власть с синагогами, как и с церквями, костелами решила покончить. А для начала
изъять оттуда все ценности или, попросту говоря, ограбить. Например, 7 мая 1922
года в пользу голодающих Поволжья из городокской Каменной синагоги были
экспроприированы серебряные монеты, утварь из драгоценных металлов. И если бы
речь шла только о деньгах или драгоценностях, то Бог с ними. В конце концов,
это дело наживное. Речь о другом: всех строили и колонной, под бдительным
присмотром, вели в светлое будущее. А по дороге закрывали храмы, школы,
уничтожали мудрые книги, вообще, боролись со всем, что только могло стать
источником инакомыслия.
В 21-м году в
Городке было две еврейских школы. Оставили одну. Предлог – недостаток
педагогов. Как будто педагогов не готовят... А потом, в конце тридцатых, и эту
школу закрыли. И снова нашли прекрасный предлог: по просьбе родителей учеников.
Директором
еврейской школы был Лотвин. Он же преподавал географию. Его жена, Хая Градвол,
работала в начальных классах. Малыши ее тогда называли “Ди хаверте Хая”
– товарищ Хая. В 37-м году Лотвина объявили врагом народа и расстреляли.
Рахиль Гиршевна
Гайдук (Донская) преподавала математику, Азарх – историю, Эпштейн Раиса
Мироновна была учительницей химии, Нина Карасик вела идиш. Они все были
выпускниками Витебского еврейского педагогического
техникума. В школе были классы с первого по десятый. В каждом училось по 25–30
человек. В школе организовали театральную студию, и на сцене ставили спектакли.
Лотвин и Градвол играли в пьесе Шолом-Алейхема “Кровавая шутка”.
Летом 38-го
года власти решили, что в еврейской школе обучение надо вести на белорусском
языке, то есть сделать ее белорусской. Учителя остались те же, но преподавали
по- другому. По городу еще некоторое время ходил одержимый человек – раввин
Пруслин. Он нелегально учил ивриту, рассказывал о праздниках, о Торе. Дети
смеялись над ним и норовили дернуть за бороду. Потом он куда-то исчез.
Поэтому не надо
удивляться, что сегодня в Городке и в десятке других городов и городков никто
не умеет ни читать, ни писать ни на идише, ни на иврите.
В начале
девяностых годов во дворе старого районного краеведческого музея лежал памятник
с еврейского кладбища. Нашли, когда разбивали парк, хотя на этом месте
еврейского кладбища никогда не было. Занесли во двор музея. И никто не мог
прочитать, что написано на памятнике. Хотя до Великой Отечественной войны в
Городке идиш можно было услышать на каждом шагу: на нем разговаривали и старые,
и молодые евреи, им свободно владели их белорусские и русские соседи.
В начале
семидесятых годов в журнале “Советиш Геймланд”, который издавался на идише в
Москве, Соломон Кожевников опубликовал очерк “Дорога на Городок”. Автор родился и вырос в
Городке, отсюда ушел на фронт, после войны обосновался с семьей в Ленинграде. Когда выпадала
возможность, приезжал в родные места. Об одной из своих поездок Соломон
Кожевников рассказывает в очерке. Он едет на такси из Витебска в Городок и вспоминает годы юности:
“И евреи, и белорусы, и русские, и поляки жили по соседству, вместе радовались
праздникам, вместе хоронили родных и близких. Лучшим другом моего дяди
Симха-Шаи был Костя Ефремов, другой дядя Егуда все свободное время проводил
вместе с Рыбаковыми. Мой отец дружил с Николаем Крупским, Николаем
Спиридоновым, Федором Коловым. Мы, дети, вообще не знали никакого языкового
барьера. Нюша и Ваня Ефремовы, Андрей Белоусов, Шурка Евдокимов разговаривали
по-еврейски не хуже, чем мы – евреи.
Жили мы, дети,
как большая семья: энергичные, веселые. Вместе росли, учились, вместе ушли на
войну”. (Перевод с идиша – Д. Дахия).
…Мы шли с Ильей
Кривичкиным и Сашей Дахия по улице небольшого городка к тому месту, где в годы
войны было гетто. Сейчас здесь обычный многоквартирный дом. Без удобств
теснятся несколько семей.
– Знают ли жильцы,
что когда-то в этом доме было гетто и сотни евреев, обреченных на смерть,
ютились в комнатках, что отсюда прямым путем уходили люди на Воробьевы горы и в
Березовку, где фашисты устраивали массовые расстрелы?
Редко кто из
жильцов говорил, что слышал об этом. А те, кто помоложе, их дети и внуки, с
удивлением смотрели на нас и переспрашивали:
– Какое гетто?
Какие евреи? Здесь мы живем.
Убитым не нужны
квартиры. Они не претендуют на дефицитную жилплощадь. Но я не верю, чтобы ни
разу ночную тишину не прорезал детский крик, летящий оттуда, из полувековой
давности, не верю, чтобы ни разу во сне не вздрогнули мирно спящие жильцы дома.
Потому что есть места, где нельзя заниматься любовью, кушать борщ или ругаться
с женой. В этом месте должен быть музей и мемориальный знак, и люди должны
приходить сюда, чтобы почтить память убитых.
Вот что
рассказывают очевидцы тех страшных дней Куксинские. Это свидетельство было
опубликовано в книге «Трагедия евреев Белоруссии в 1941–1944 гг.».
«Немцы пришли в
Городок 9 июля 1941 года. Этому
предшествовала бомбежка, которая была 4 июля.
Первой мерой
немцев против евреев было введение желтой латки на спину, на правое плечо. Это
была не звезда, а круг. Ввели ее практически сразу, как заняли город. После
этого долго ничего не было.
Второе, что
немцы устроили, – это грабеж. Объектами грабежа стали не все евреи, а наиболее
богатые, жители улиц Карла Маркса, Староневельской и других районов. Целью этой
акции было не столько обогащение, сколько разжигание межнациональной вражды.
Немцы ходили с полицаями, заходили в дома побогаче и выволакивали на улицу
вещи, демонстрировали русским еврейское имущество и предлагали забрать его
себе, самые лучшие вещи все же брали сами. Это подействовало, и многие тогда
поживились за счет евреев, другие, однако, отказались от участия в грабеже, так
что немцам подчас приходилось побуждать к этому русских, угрожая оружием.
Некоторые из таких, забирая вещи, просили у хозяев-евреев прощения.
Третьим
мероприятием немцев и полицаев был погром. Тут немцы уже прошли через все
еврейские дома. Показывали русские предатели. Кто еще, кроме соседей, мог
знать, где живут евреи?
...На свободе
евреи прожили недолго, несколько недель. Их использовали на принудительных
работах, большей частью бессмысленных. Одной из таких работ была уборка улиц.
Состояла она в том, что евреи руками должны были вырывать траву, росшую на
улицах.
В конце этого
«свободного периода» и состоялся первый расстрел – в Березовке. На него
согнали молодежь: крепкую, здоровую, в
основном мужчин, но были и молодые женщины. Предлогом были тоже принудительные
работы – строительство каких-то укреплений. Евреям приказали собраться с
лопатами, отвели в Березовку и расстреляли – очень много народу, это был самый
большой расстрел.
...Где-то в
середине лета для оставшихся после Березовского расстрела евреев было создано
гетто. Гетто было на горе, оно спускалось по склону реки и кончалось рекой.
Гетто было огорожено колючей проволокой и охранялось полицаями, однако имело
выход к реке, где можно было брать воду...
Из гетто многие
уходили. Основной способ был переправиться через речку на ту сторону. Но идти
было некуда. Партизан еще не было, брать в дома большинство боялось, притом
было немало предателей. Поэтому возвращались назад...
Расстреливали
группами, в течение ряда дней, но не каждый день. Немцы опять забирали людей
под предлогом «на работу», но все уже знали, куда берут. Начали, как прежде, с
более молодых и здоровых. Ася Думова пряталась у кого-то на чердаке и пришла
проведать родителей – попала в одну из первых партий.
Вывозы у немцев
проходили с трудом. Дети прятались в трубах, немцы вытаскивали их за ноги.
Во время
расстрела на Воробьевых горах ни попыток сопротивления, ни попыток бегства не
было, особенно под конец. Оставались старики и женщины с маленькими детьми –
бежать было некому. Приведенные сами себе рыли могилы. Немцы стояли рядом,
разговаривали, хохотали».
В Городокском гетто погибли все
родные и близкие Фриды Поташинской.
“В день
расстрела папа, копая яму, выкрикивал проклятья на еврейском языке. Его избили.
Бабушке, матери
отца, комендант, к которому она с другими старушками обратилась, сказал, что
мужчин отправили на работу в Витебск.
Собрав немного
еды, она с женами трех своих братьев, с другими бабулями направилась в
областной центр. Но недалеко от места расстрела очевидец рассказал им правду.
Они увидели кровь на песке, обрывки окровавленной одежды. Сомнений быть не
могло. Трех братьев бабушки, шестнадцатилетнего внука, племянника, двух сыновей
лишили жизни. Плакала и кричала бабушка...”.
Фриде
Поташинской чудом удалось спастись. Спустя полвека она напишет об этом в своих
воспоминаниях “Молчать нельзя! Молчать не могу!”
“Я,
пятнадцатилетний брат, шестилетняя сестренка и кузина вышли из гетто и через
луг, мимо озера и мимо деревень Хобенки и Воробьи, по большаку пошли к
винзаводу “Стайки”. Вечер. Дождь. На пути – ни единой живой души. Ночью
постучали в окно крайней на селе избы. Нам повезло. Хозяин нас впустил в сарай
на сеновал. Разбудил до рассвета. Пошагали дальше проселочными дорогами, чтобы
избежать встреч с немцами. Шли несколько дней. Шестилетняя сестренка
жаловалась, что болят ноги. Она шла босиком. Добрались до деревни Байцерово,
где выросла и училась в церковно-приходской школе мама. Там жили ее друзья. Они
часто навещали нас до войны, ночевали у нас. Там мы нашли маму. Она объяснила,
что в Байцерово оставаться нам невозможно. Те, у кого она остановилась,
боялись, что могут выдать соседи. И тогда – расстрел.
Попрощались.
Сестренка осталась с мамой. Мы втроем пошли в ленинградском направлении...”
Почти восемь
месяцев Фрида пряталась в лесах, ходила от деревни к деревне, нанималась на
работу, просила милостыню и скрывала, кто она. Слава Богу, никто не заподозрил
и не выдал ее. В мае 1942 года, в районе Великих Лук, она перешла линию фронта.
Пришлось упрашивать, чтобы ее, девушку без образования и к тому же долгое время
находившуюся на оккупированной территории, взяли в армию. В конце концов, ее
приняли на службу в отдельную роту медицинского усиления. Воевала под Ржевом, освобождала родную
Белоруссию, день Победы встретила под Кенигсбергом.
Военнослужащим
разрешали отправить из Германии родным пятикилограммовую посылку. Фриде было
некому отправлять эту посылку, все родные погибли в Городокском гетто, и ее пять
килограммов делили между собой сослуживцы по военному госпиталю.
По переписи
1926 года в Городке жило 2660 евреев. За пятнадцать предвоенных лет эта цифра
стала немного меньше: молодежь
устремилась в крупные города, чтобы учиться в институтах, работать на заводах,
фабриках. К началу войны в Городке жило 2400–2500 евреев. Цифры, которые мы
находим в документах Государственного архива Республики Беларусь, утверждают, что в Городокском гетто было расстреляно,
замучено, уничтожено около 2000 человек. Значит, кроме тех, кто был мобилизован
в ряды Красной Армии, эвакуироваться успело совсем незначительное число людей.
Рассказывает
Абрам Борисович Будман: “Сразу же после освобождения от немецко-фашистских
захватчиков к нам в Городок приезжала Чрезвычайная
Государственная комиссия по расследованию злодеяний фашистов. Помню, входили в
нее глава Русской православной церкви, артистка Александровская, другие
известные люди. Мы выделили солдат для раскопок. У меня в комендантском взводе
был старшина Шиф из Минска. Он пришел к концу дня и
плакал. Говорил: «Долго копать не надо, два-три штыка лопатой сделаешь, и лежат
полуразложившиеся трупы. Картина страшная. Я такого никогда не видел в своей
жизни»”.
Абрам Борисович
Будман был первым послевоенным комендантом Городка. 24 декабря 1943 года его
назначили на эту должность. Батальон, командование которым Будман принял во
время боя, первым ворвался в Городок. Существовало негласное
правило: чей батальон первым освобождает населенный пункт, тот командир
становится военным комендантом.
Вызвал командир
полка Будмана и сказал:
– Принимай
город.
А города как такового
почти и не было. Стояли коробки домов, а кое-где печные трубы обозначали место прежнего дома.
И ласковое, уменьшительное название Городок особенно контрастно звучало
на фоне этой страшной картины.
Никто не
спрашивал солдат, какой они национальности, когда надо было идти в бой,
освобождать родную землю, и пуля “не интересовалась”, для кого она отлита. В
боях за Городок погибли солдаты и офицеры
разных национальностей, разных вероисповеданий. Многие из них похоронены на братском
воинском кладбище, которое находится в самом центре Городка. На одних могилах
установлены памятники с фамилиями павших героев, на других – только надпись
“братское захоронение”. Я не хочу кого-то выделять, но так случилось, что,
работая над этим очерком, я встретился с Наумом Иоффе, который живет в Могилеве.
– В Городке на
воинском кладбище похоронен мой дядя, – сказал он. А чуть позже прислал
фотографию подполковника Лазаря Янкелевича Либина и фотокопии его писем.
На снимке:
подполковник, который, наверное, в мирное время был немалым франтом, с орденом
Красного Знамени и медалью на груди.
Письма написаны
в январе – феврале 1944 года. Городок уже был освобожден, фронт
медленно двигался на запад, немецкие войска цеплялись за каждый метр чужой
земли. Лазарь Янкелевич сообщал родным в телеграфном стиле: “Извините, что
долго не писал. Было некогда. У меня все
в порядке. Жив-здоров. Что у вас хорошего? Как живете-можете? Не беспокойтесь,
когда я задерживаюсь с письмом. Привет всем. Целую. Лазарь”.
Лазарь Либин
погиб недалеко от Городка. Похоронить с воинскими почестями его решили в
освобожденном районном центре.
Три брата
Либиных ушли на фронт. Файва погиб в 1941 году – под Москвой. Домой, пройдя всю
Отечественную, а потом и войну с Японией, вернулся только младший – Изя.
Наум Иоффе
передал в Городокский краеведческий музей
фотографию Лазаря Либина, фронтовые письма и хранившуюся, как семейная
реликвия, кобуру от его пистолета.
В Городок приезжала немецкая
делегация из общества “Контакты”. Это организация помогает не только немцам, но
и нам узнать всю правду о Второй мировой войне. Поднимает документы в немецких
архивах, рассказывает людям о зверствах фашистов. Мы приехали в Городок, и я попросил Абрама
Борисовича быть нашим экскурсоводом. Сначала мы зашли в новый, отлично
отстроенный музей. Потом вышли на площадь, где похоронены солдаты,
освобождавшие Городок. Мы шли мимо могильных
плит. И Абрам Борисович время от времени говорил:
– Вот с этим я
воевал... Вот этот был в нашем полку... А вот здесь лежит мой друг. Каждый
день, гуляя по городу, я захожу к нему, – и на глазах старого солдата появились
слезы.
Наверное, да не
наверное, а точно, война до сих пор живет в нем.
Потом поехали
на Воробьевы горы. И Абрам Борисович рассказал историю из своей фронтовой
юности:
– Новый 44-й
год я встречал в Городке. Надо было делать кое-какие работы, с людьми
рассчитываться. Поехал доставать самогон. Еду обратно с двумя бидонами. Лошади
как-то резко стали на мостик заезжать, и сани перевернулись. Я с бидонами
покатился вниз под откос. А лошади своим ходом понеслись к комендатуре. Солдаты
видят: лошади пришли, а в санях – никого. Все-таки военное время. Схватили
автоматы и бегом прочесывать местность. – И уже смеясь, Будман добавил: –
Думаете, они меня искали. Они самогон искали.
А потом вдруг
он серьезным голосом сказал:
– Подъезжаем к
историческому месту.
Переводчица
перевела. В автобусе прекратились разговоры и установилась тишина. Когда мы
поравнялись с желтым деревянным домиком, Будман сказал:
– В этом доме
была моя свадьба.
И все захлопали
в ладоши.
Еврейский
парень из молдавского местечка связал свою жизнь с Городком. Здесь выросли его
дети и внуки. Здесь он работал директором райпромкомбината, председателем
колхоза имени Калинина, а потом, сорвавшись из-за не очень покладистого
характера с командных высот, оказался маляром. Сейчас Абрам Борисович Будман на
пенсии. С этим человеком я встречался много раз. И, перелистывая страницы блокнотов,
может быть не в хронологическом порядке, перескажу суть наших бесед:
– Как только
освободили Городок, стали возвращаться к нам
евреи. Многие из них уцелели буквально чудом. Первым вернувшимся был Эли
Гайдук. Потом приехал мой будущий тесть – Шая Дублин. Они рассказывали, что
обнаружили у людей вещи, которые были взяты из их домов. Мы возвращали вещи их
владельцам. В первые же месяцы вернулось еще несколько семей: Тернопольские,
Рыбаки.
Прошло совсем
немного времени. Люди с огромным трудом приспосабливались к тяжелейшим
послевоенным условиям. Но с первых же дней родственники погибших стали искать
точное место расстрелов в Березовке, чтобы поставить там памятник. Они начали
копать и довольно быстро наткнулись на трупы. Самым высоким в довоенном Городке
был еврей Костяновский. Его труп легко определили. Он лежал, раздетый до пояса,
в кальсонах. К ноге был привязан маленький пакетик. В нем оказались деньги. Их
забрали и отнесли в банк. Несмотря на то, что купюры уже обветшали, банк их
принял и обменял на новые деньги. Это стало первым взносом на строительство
ограждений и памятников.
Не знаю, это
правда или быль. Хотя меня уверяли, что все именно так и было. Потом объявили о
сборе денег. Никто не жалел, давали, кто сколько мог. Купили железные прутья,
бетон. И стали работать. Все приходили на стройку. Тогда еще евреев в Городке
было много. И немало молодых сильных мужчин. Иногда, бывало, на работу
приходило столько людей, что всем инструментов не хватало, и сделали график,
кто и когда должен приходить.
Оградили и
благоустроили еврейское кладбище. Для Городка это значит очень много. Из
пятидесяти евреев, живущих здесь, наверное, две трети люди преклонного
возраста. Пока человек живет, ему нужны все мирские радости, но никто не вечен.
И как-то очень не хочется начинать путь в мир иной с кладбища, напоминающего
свалку.
В маленьком
районном центре, где ни иностранных делегаций, ни конгрессов и симпозиумов и
пыль в глаза пускать некому, стоит на взгорке аккуратное, огороженное,
вычищенное еврейское кладбище. Конечно, спасибо властям за то, что когда-то
чем-то помогали. Но главная заслуга в этом самих городокских евреев.
В середине
семидесятых годов собралась группа людей и решила оградить и привести в порядок
места массовых расстрелов. Возглавил группу Арон Яковлевич Усвяцов. Снова
объявили сбор денег. Стали приходить переводы из других городов.
Было
торжественное открытие памятника на Воробьевых горах. Пришло много людей. На
двух автобусах не могли всех увезти. Пришлось делать два рейса. Было районное
начальство.
Потом встал
вопрос об установлении памятника в Березовке. Это километра полтора от
магистрали Петербург – Одесса. Снова объявили сбор денег.
Руководство всеми делами взял на себя А. Б. Будман. Он обратился к председателю
райисполкома П. П. Шершеню. Тот выслушал Будмана и спросил:
– На памятник
жертвам фашизма вы собираете деньги у людей? Неужели мы настолько бедны, что не
можем сами поставить памятник?!
Председатель
райисполкома вызвал к себе руководителей служб. Каждому дал задание. И наметил открыть памятник к 22
июня. Пригодились и деньги, собранные в складчину. Ими оплатили работу
специалистов, а за покупку стройматериалов рассчитывался райисполком.
Летом 1983 года
памятник был открыт. Каждый год на Тышебов1 городокские евреи ездят туда
помянуть людей. Теперь все легко вмещаются в один автобус.
Текст на
памятнике в Березовке согласовывался в отделе пропаганды райкома партии, текст
на памятнике, установленном в Воробьевых горах, ни с кем согласовывать не надо
было. Но и там слово “евреи” заменено обобщенно-нейтральным – “советские люди”.
Городокские
старожилы и сейчас вам расскажут несколько еврейских историй, над которыми
теперь, слава Богу, можно посмеяться. А тогда действующим лицам этих историй
было не до смеха.
В середине 60-х
годов миньян – десять мужчин, необходимых для богослужения, собирался в доме у
одного еврея по улице Карла Маркса. Приходили старики и молились, никому не
мешали. Однажды сосед заподозрил что-то неладное и позвонил в милицию. Те
посмеялись, но прислали дружинников. Когда наряд зашел в дом, старики
перепугались до смерти.
Дело,
естественно, дошло до райкома партии. Первый секретарь приказал собрания
стариков-евреев прекратить. Мало того, что собираются по улице Карла Маркса,
что позорит его имя, так еще и молятся на непонятном языке, а следовательно,
могут говорить все, что заблагорассудится. Милиция решила показать рвение и
оштрафовать хозяина дома. Никакая статья не подходила. Верующие отошли от
первого испуга и стали уверять, что собирались так просто – поговорить о жизни.
А это, извините, никем не запрещено. И тогда в милиции нашли выход. Они
оштрафовали хозяина дома... за самогоноварение. Никто не возражал. Милиция
выполнила распоряжение райкома. Напуганные старики боялись раскрыть рот. И про
себя думали: за самогоноварение так за самогоноварение, лишь бы тихо было. А
детей верующих, среди которых было немало коммунистов, вызвали в райком и
предупредили, чтобы они провели среди стариков разъяснительную работу.
Или вот еще
один пример. В середине 60-х годов одного еврейского парня, ученика 11 класса,
исключили из комсомола. Тогда это было страшное наказание. Пятно на всю жизнь.
Он носил воду, помогал немощным старикам, которые пекли мацу.
Впрочем,
историй таких, что специально не придумаешь, в Городке хоть отбавляй. Ну,
например, живет здесь человек – Израиль Залманович Нордштейн. Хороший человек.
Работяга. В 60-е годы работал в райзаготконторе. А тут как раз Шестидневная
война Израиля с арабскими странами. И подготовленное пропагандистским аппаратом
возмущение советской общественности. Но все это никак не коснулось бы
Нордштейна, если бы в это самое время его не наградили Почетной грамотой
райисполкома. На торжественном собрании решили вручить. Начальник вызывает и
говорит: “Ганаровай граматай узнагароджваецца Нардштэйн И...”, – здесь
начальник запнулся, боясь произнести крамольное имя Израиль. Он набрал воздуха и снова
начал читать: “Ганаровай граматай узнагароджваецца Нардштэйн ...Залманавич”, –
но что делать с именем, снова пауза и здесь начальник нашелся: – “В общем, наш
Нордштейн”, – сказал он.
Еврейские
страницы в истории Городка – это, в первую очередь, биографии людей, истории
семейств.
Жила-была семья
Шагалов. Сейчас здесь осталась только Софья Израилевна. Яков Менделевич в
феврале 1996 года умер, а их дочь Ася Яковлевна и внучка Маргарита живут в Новороссийске.
Другие бы,
наверное, уже оповестили весь мир, что сам Марк Шагал, знаменитый художник –
их родственник. А они никому не рассказывали об этом – ни в прежние времена,
когда имя художника было крамольным, ни теперь, когда имя Марка Шагала с
уважением произносят в самых высоких инстанциях.
Мендель Элевич
Шагал, глава этой семьи, приходился Марку Захаровичу двоюродным братом. Родился
он в Городке в 1900 году. И всю жизнь прожил здесь. И хоть должность его
звучала вполне солидно – диспетчер базы “Райпотребсоюз”, на самом деле
приходилось быть и грузчиком, и водителем гужевого транспорта.
Однажды в 1918
году Мендель Элевич встречался со своим двоюродным братом – Марком Шагалом.
Произошло это в Витебске, где Мендель Элевич служил
в войсках, занимавшихся борьбой с бандитизмом.
У Менделя
Элевича было двое детей. Яков родился в Городке в 1927 году. И всю жизнь
проработал шофером в районной киносети. Награжден грамотами и разными знаками
отличия. Но, наверное, главная награда для человека, когда люди о нем хорошо
отзываются. Эту награду Яков Менделевич заработал всей жизнью.
В середине
двадцатых годов в Городке любил бывать друг Марка Шагала известный художник
Соломон Юдовин. Он приезжал сюда на лето отдыхать и работать. Замечательные
пейзажи вдохновляли художника, размеренный несуетливый быт людей давал
возможность остановиться и обдумать пройденное, а колоритные персонажи, каких в
довоенном Городке было предостаточно, – сами просились на картины. Здесь была
создана, на мой взгляд, одна из лучших гравюр Соломона Юдовина “Похороны”.
Хасиды несут хоронить на кладбище своего единоверца. Сегодня, глядя на гравюру,
кажется, что хоронят люди из погребального братства весь тот мир, в котором они
родились и выросли.
Семья
Щербаковских переехала из Сиротино в Городок в 1929 году. Главу семьи, Залмана
Лейбовича, взяли работать на льнозавод техноруком. К этому времени у него и его
жены Цили Залмановны было уже четверо детей, и все мальчики. Старшему Янкелю –
10 лет, потом шел Лева, потом Давид, а маленький Гирш только появился на свет.
Залман Лейбович
не был большим грамотеем. С трудом читал по-еврейски, а русские буквы знал и
вовсе с горем пополам. Но с техникой ладил, работу умел организовать и, что
самое главное, со льном, как вспоминают старожилы, “был на ты”. Знал про лен
все на свете. Лучшего специалиста, чем он, во всей округе нельзя было сыскать.
На льнозаводе Залмана Лейбовича уважали и рабочие, и директор. А льнозавод был
для семьи Щербаковских кормильцем. Во-первых, неплохая, по тем временам,
зарплата у главы семьи. Кроме того, на территории льнозавода у Щербаковских
были и огород, и сад.
Залман Лейбович
вставал очень рано. Давал корм овцам, гусям, выгонял на пастбище корову и
только тогда уходил на работу. От Городка до льнозавода километра три. Циля
3алмановна начинала колдовать у русской печи. Сначала надо было накормить
детей, потом собрать и отнести мужу завтрак. Потом вернуться домой, приготовить
обед и отнести его, чтобы муж мог поесть горячего. После обеда Циля Залмановна
оставалась на льнозаводе, работала в саду, на огороде.
Так или
приблизительно так жили в те годы в Городке многие семьи, и еврейские, и
белорусские, и русские.
Семья
Щербаковских жила на улице Коммунистической, когда-то она называлась
Простаковской. Давид Залманович Щербаковский вспоминает, как к ним в дом
приходила подруга мамы – белорусская женщина Паша. Они говорили между собой на
идише. Паша знала еврейский не хуже, чем Циля Залмановна. А когда Паше стало
совсем плохо и она почувствовала, что умирает, позвала старую подругу и
попросила похоронить ее на еврейском кладбище.
– На этом свете
жили вместе, и на том будем рядом лежать, – сказала она.
Щербаковские
выполнили последнюю просьбу белорусской женщины Паши.
Летом, во время
каникул, ребята гоняли коров на выгон. Когда была эпопея с челюскинцами, все
городокские гордились, что среди героев есть и их земляк Василевский. Он вырос
на Пасаде, где жило много поляков. В те дни для любого жителя Городка он был
дороже брата.
Почти каждый
день в дом к Щербаковским заходил банщик Савицкий. Он был страстный рыболов. И
идя с озера, обычно заглядывал на минуту: узнать, что люди говорят, о чем в
газетах пишут. А заодно выкладывал на стол несколько рыбин и говорил:
– Циля, лучше
тебя рыбу никто не готовит. Свари своим.
Залман Лейбович
Щербаковский никогда не был ортодоксальным евреем. Но традиции старался
соблюдать. По субботам и праздникам ходил в синагогу. Синагога была недалеко от
дома, на углу улицы Простаковской.
Потом в этом
доме разместили бондарную артель.
Многие
еврейские семьи, даже в годы воинствующего атеизма, старалась заказать за свои деньги свиток Торы. Правда,
не афишировали это. Обычно его заказывали в Ленинграде. Заказал и Залман
Лейбович. Работа это большая и долговременная. Написали свиток Торы к 35-му
году. Привезли в Городок. Когда на свиток надели
“рубашку”, в доме Щербаковских устроили большой праздник. Этот свиток хранился,
как и все остальные, в синагоге. Но считался свитком Щербаковского.
В 37-м году был
пожар, и льнозавод в Городке сгорел. Щербаковского посадили в тюрьму. Он
просидел три месяца. Было доказано, что произошло самовозгорание, и Залмана
Лейбовича отпустили. Директор завода Казакевич, несмотря на страшные времена,
заступился за своего технорука.
Старший сын
Янкель поступил учиться в Витебский медицинский институт,
Леву призвали на действительную военную службу. Он был стрелком-радистом. Давид
поступил в Городокский техникум механизации
сельского хозяйства и готовился стать механизатором широкого профиля, а
маленькому Гирше уже шел двенадцатый год. Семья крепко стояла на ногах.
Родители радовались за своих детей. Вот только непонятные разговоры иногда
будоражили их. Беженцы из Польши, а их было немало в Городке, рассказывали о зверствах
фашистов.
Но где Польша и где фашисты? Все были
уверены, что Красная Армия их защитит. А потом началась война. Давида призвали
в истребительный батальон. В райисполкоме уничтожали секретные бумаги. И
однажды председатель райисполкома Зиновьев, который хорошо знал старшего
Щербаковского, подошел к Давиду и сказал:
– Залманович,
вам надо уезжать.
Янкель
Щербаковский государственные экзамены сдавал в Перми, куда был эвакуирован Витебский медицинский институт. И
сразу же был призван в действующую армию. Попал в Сибирскую дивизию, которую с
ходу, “с колес” бросили в самое пекло – бои под Москвой. Родители успели
получить несколько писем от Янкеля. “Еду старшим врачом полка. Должность очень
ответственная. Я вам выслал мой диплом. Прошу его очень бережно сохранить. Ибо
я за него трудился четыре года. Придется им воспользоваться или нет, я не
знаю... 8 октября 1941 года”.
Следующее
письмо было отправлено 22 декабря 1941 года. Наши армии перешли под Москвой в
контрнаступление, и каждая строка письма задышала оптимизмом: “Продвигаемся
вперед и вперед. Немцы отступают... Думаю, что скоро увидимся с победой над
кровавым фашизмом”.
А потом пришло
письмо, написанное начальником хирургического отделения 101 полевого госпиталя:
“Ваш сын Янкель при исполнении своих обязанностей, в перевязочной, на своем
боевом посту, был смертельно ранен авиабомбой фашистского стервятника. В
полубессознательном состоянии он был 9 февраля доставлен в наш госпиталь. Ваш
сын мужественно перенес страдания. Перед смертью он просил меня сообщить вам
эту печальную весть. 10 февраля 1942 года”.
Полковой врач
Янкель Залманович Щербаковский лежит в братской могиле в деревне Ситьково среди 10000 солдат Красной
Армии, которые ценой собственной жизни защитили Москву и сломали хребет
фашизму.
Лев
Щербаковский встретил войну 22 июня. Окружение. Плен. Никто не выдал, что он
еврей. Побег. Добрался до своих. Служил. Был ранен. После войны окончил
Белорусский политехнический институт. До самой пенсии работал заместителем
главного инженера на Кировской ГРЭС под Ленинградом.
Давид
Залманович был призван в 1942 году. Попал под Сталинград. Потом был Воронеж. В декабре 1943 года
оказался в Невеле. До дома рукой подать. Попросил командира, тот долго думал,
но, в конце концов, сказал: “Езжай”.
Пришел Давид на
родную улицу, зашел в свой дом. Он был цел и невредим. В нем жила большая
многодетная семья. Только потом он узнал, что это была семья полицая...
Давид узнал от соседей страшную правду о
гибели своих родных и друзей. Купил за 300 рублей коммерческой водки, выпил,
сидя на крыльце, и поехал догонять свою часть. Войну Давид Залманович закончил
в Кенигсберге. Вернулся в Городок. Работал в райисполкоме,
директором маслозавода. И хоть в голодные послевоенные годы это место считалось
очень хорошим, отец все время твердил сыну: “Иди, учись дальше. А мы проживем
как-нибудь и без твоих заработков”. Давид уехал в Витебск, учился в станкоинструментальном
техникуме. Потом всю жизнь работал на витебских заводах. В 1996 году, вслед за
детьми, уехал жить в Германию.
Самый младший –
Гриша, закончил Витебский мединститут. Долго служил
на флоте.
У каждого из
братьев, переживших войну, взрослые дети и внуки.
Залман Лейбович
умер в 1961 году, Циля Залмановна – в 1969 году. Похоронены на еврейском
кладбище в Городке.
До войны Фаня
Каратаева (Фаина Соломоновна Кривая) встречалась с чудесным парнем Борей
Массарским. Он был музыкантом, что называется, от Бога. Таких духовиков, как
он, надо было поискать. Борей заслушивались и на эстраде Летнего сада, где он
по вечерам играл вальсы и фокстроты, и на концертах в Витебске, во время учебы в
музыкальном училище, а потом в Москве, где он учился в консерватории на
военно-дирижерском факультете.
Фаня и Борис
любили мечтать. И им казалось, что будущее создано специально для них. А потом
война. Фаня эвакуировалась в Башкирию. А оттуда добровольно ушла в армию. Ее
провожала вся деревня. Хрупкая девушка служила в зенитно-артиллерийском
батальоне, командиром отделения связи.
На станции Щигры под Курском отделение, которым
командовала Фаина, держало связь с наблюдательным пунктом, выдвинутым вперед.
Здесь девушку сильно контузило, оглушило, из ушей потекла кровь. Но Фаина поля
боя не оставила.
После Курска и Орла ее отделение охраняло
переправу через Днепр, когда освобождали Киев. 379-й зенитно-артиллерийский
дивизион прошел с боями Румынию, Венгрию.
Боря был
военным музыкантом. Он искал свою подругу и, наконец, нашел ее. Фаня получила
письмо. Как была она счастлива, читая написанные им строки: “Дорогая Фанечка!
Большое спасибо за письмо. Значит, сейчас ты воюешь, молодец. Я как узнал, что
ты на фронт едешь, сразу понял, что немцу туго придется от тебя. Уж очень ты
зла на него. Между прочим, это свойственно большинству из нас...
Мне почему-то
кажется, что мы находимся рядом. У нас есть возможность встретиться. Я воюю на
Западном. Фанечка, пиши обо всем. Привет твоим подругам. Крепко тебя целую.
Борис”.
Это письмо
пришло 16 августа 1943 года, а назавтра, 17 августа 1943 года, Борис Меерович
Массарский погиб под городом Спасс-Демянском.
День Победы
Фаина Соломоновна встретила на Дунае. После войны она могла остаться в Киеве. Предлагали и работу, и
жилье. Но душа рвалась в Городок – в ее милое довоенное
местечко...
Хаима
Борисовича Соломинского в Городке знает каждый от мала до велика, это человек-легенда.
Наверное, он единственный в Беларуси, кто отработал 68 лет в системе
кинофикации. Сейчас ему 87 лет, но он сохранил ясную память и может подробно
рассказать о многом.
– В 1927 году я
начал работать в кинотеатре. Это был единственный кинотеатр в Городке, я в нем
– единственный работник. Люди ходили в кинотеатр себя показать, на других
посмотреть. Этот поход был большим событием. К нему готовились. Потом несколько
дней обсуждали, кто что увидел, кто что услышал. У нас был самый лучший зал. И в
нем проходили разные собрания, совещания. Приезжали артисты. Пел сам Эпельбаум.
Потом меня назначили заведующим отделом культуры райисполкома. А перед самой
войной я замещал председателя горсовета, который уехал учиться. Когда началась
война, ко мне приходило много евреев и спрашивало: “Эвакуироваться или нет?”
Что я им мог ответить? Что я тогда знал? Транспортом мы всех обеспечить не
могли. Кто смог, тот ушел.
Я эвакуировался
в Челябинскую область. Забрал с собой
печать горсовета и переходящее Красное Знамя, которое мы получили за победу в
соцсоревновании Республиканской системы кинофикации. Я это Знамя после войны
привез в Городок, – с гордостью сообщает
Соломинский. – А печать... Городокские узнали, стали приходить
ко мне, выдай справку, подпиши... Я делал справки. Меня вызвали в НКВД и чуть
не посадили за эти справки.
На третий день
после освобождения Городка вызвал меня секретарь ЦК КПБ Патоличев и сказал: “Надо
ехать на родину, восстанавливать кинофикацию”. Я поехал. Снова были передвижки.
Я сам “крутил” кино.
Мы уже
прощались, когда Хаим Борисович сказал: “Не забудьте написать. Я награжден
Грамотой Верховного Совета БССР, Заслуженный работник культуры Белоруссии”, –
он стал перечислять все свои награды, титулы, которые займут не одну страницу
текста.
В 1955 году
демобилизовался из рядов Советской Армии офицер Абрам Фридманович Дахия и
приехал к себе на родину в Городок. Пришел в райком партии и
сказал: “Какая работа для меня найдется?”. Ему предложили возглавить колхоз в
деревне Вышитки. Думали, откажется. Этот
колхоз влачил жалкое существование, и все райкомовские кандидаты в председатели
обходили его стороной. Абрам Фридманович съездил в Вышитки, присмотрелся и согласился.
Начинал с нуля. Рубили лозу, возили в Городок на рынок, продавали и за
эти деньги покупали упряжь, инструменты. Кое-как выкарабкались из бедноты. А
потом зажили не хуже, чем остальные. Более двух десятков лет Абрам Фридманович
возглавлял хозяйство, а когда уходил на пенсию, люди плакали, провожая его.
Говорят, что
сельское хозяйство – это не еврейское дело. В Городокском районе председателями
колхозов, директорами совхозов в послевоенные годы были Магиндовид Юрий
Захарович, Щербаковский Наум Григорьевич, Розкин Лев Григорьевич, Будман Абрам
Григорьевич. И поверьте, их хозяйства были не из последних.
В конце 80-х
годов начался отъезд евреев из Городка. Ехали в основном в Израиль. Первым проложил дорогу
Арон Усвяцов. В Городке даже появилась местная шутка: “Гагарин и Усвяцов
первыми сказали: «Поехали».
В 1980 году в
Городке жило 202 человека, у которых в графе национальность было написано –
“еврей”. В 1992 году их осталось всего 110 человек. 35 человек за эти годы
уехали на постоянное место жительства в Израиль. Причем, в основном это
люди до 45 лет.
Кто-то из умных
людей сказал, что ностальгия – это не болезнь, это признак того, что у человека
есть душа. Живет в Городке Леня Левтов. Специалист по компьютерной связи.
Общается по системе Интернет со всем миром. Есть в этой системе конференция под
названием “Еврейская генеалогия”. Однажды решил Леонид сделать запрос, живет ли
за границей кто-то из его родственников. Отозвались люди из США. Их дедушки, бабушки уехали из
Городка. Родственники они Леониду или нет, кто сейчас знает? Достаточно того,
что живет он на родине их предков. И посыпались вопросы: и про кладбище, и про
общину, и про улицы, и про дома. И исчезли тысячи километров, исчезли границы.
Людей связал прекрасный город – Городок.
Городок был и остается для тех, кто
вырос в нем, родиной, где бы ни закончились их дни: в Иерусалиме, Хайфе, Кливленде, Бостоне, Сиднее или Стокгольме.
И по ночам им снятся и Бас-остров, и разрушенный мостик к
нему, и озера – Луговое и Ореховое, красивее которых нет во всем мире, и крыши
домов, вымытых летним дождем, и сирень с черемухой – цветы детства.
P. S. Очерк “Еврейский Городок” был написан десять лет
назад. Недавно я снова приезжал в Городок. Рассказывал о журнале
“Мишпоха”. На встречу собралась вся еврейская община – человек тридцать. Мы
были в доме Нордштейнов. Дом в целости и сохранности, а сами Нордштейны живут в
Израиле.
В Израиль перебрался и один из героев
нашего очерка Илья Кривичкин. Он продолжил учебу в иерусалимском университете.
Неофициальным руководителем городокских евреев жизнь сделала
его отца – Михаила Кривичкина. Он врач, работает в местной больнице. И несмотря
на то, что ему уже хорошо за пятьдесят, – один из самых молодых евреев в
городе. Чуть-чуть “спасает демографию” его дочь, оканчивающая школу.
Другой герой
очерка Леня Левтов живет в Германии. Оттуда по Интернету по-прежнему налаживает
связи с выходцами из Городка, живущими по всему миру.
Умер, перевалив
за девяносто лет, старейший член общины Хаим Соломенский.
С каждым годом
на Тышебов собирается все меньше и меньше людей, чтобы навестить родительские
могилы. В прошлом году пришло человек двадцать пять…
Вот и все
новости “еврейского Городка”.
1. Тышебов (иврит) – день траура и поста о разрушении
Первого
(