Этому подсвечнику несколько веков. Прапрапрадед Юлия Айзенштата подарил его на свадьбу своему внуку – деду Юлия. Подсвечник хранился в доме много лет, как семейная реликвия. В него ставили свечи и зажигали их, когда наступал Шаббат, который здесь называли Шабес, другие праздники.

…В 1944 году, после освобождения Глуска, подсвечник нашли в сарае разграбленного дома. Из всего, что было до войны в доме у Айзенштатов, нашли именно подсвечник, чтобы свечи, зажженные в нем, несли людям свет добра и памяти. Когда Юлий уезжал в Соединенные Штаты, как самую драгоценную реликвию, он забрал с собой старый подсвечник, введя в недоумение придирчивых таможенников, которые осматривали на границе вещи и никак не могли понять, что же драгоценного в этом куске металла.

В мае 2005 года в Бруклине, в Мемориальном парке Холокоста возле Эммонс-авеню, состоялось открытие Камня памяти евреев, уничтоженных нацистами в гетто местечка Глуск. Юлий Айзенштат, один из немногих спасшихся узников этого гетто, зажег свечи в старинном подсвечнике. Зажег в память о маме, дедушке, бабушке, двухлетнем брате... Двадцать человек его родных были расстреляны 2 декабря 1941 года в карьере на Мыслотянской горе. Сколько всего было расстреляно евреев в тот морозный декабрьский день, никогда определить уже не удастся. По официальным данным – 1014 человек. Но этот список далеко не полный.

Десятилетнему Юлию Айзенштату и его отцу удалось бежать из гетто в “Красный отряд” 123-й партизанской бригады. Там воевало примерно 60 евреев только из одного Глуска. Может быть, не стал бы я акцентировать внимание на национальном составе партизанского отряда, но специально это делаю для тех, кто до сих пор, повторяя сталинские мифы, утверждает, что евреи покорно шли на смерть.

Семен Колтон, он живет в американском городе Бостон, успел уйти из Глуска перед самым приходом фашистов. Немногие сумели выбраться из местечка, находящегося вдали от железной дороги, от наезженных магистралей. Это удалось сделать молодым и сильным, тем, кому не надо было выводить из-под обстрелов и бомбежек маленьких детей, престарелых родителей. В 1943 году Семен Колтон закончил Ташкентское пехотное училище, попал на фронт, при форсировании Днепра был ранен, воевал в Карпатах, освобождал Чехословакию, в бою под Моравской Остравой был тяжело ранен и контужен. Награжден многими орденами и медалями.

У Михаила Эпштейна родители и брат погибли в Глуском гетто. Он мстил за них, сражаясь сначала в рядах партизан, потом в Советской Армии.

Они, да еще Мария Мин-Бушкова, чудом спасшаяся узница Глуского гетто, помнят о событиях шестидесятипятилетней давности.

Люди, пережившие страшные годы, рассказывали о них тем, кто пришел в тот день в Мемориальный парк Холокоста, к памятнику, где на русском и английском языках высечены слова: “В память о тысячах евреев, зверски расстрелянных нацистами в гетто местечка Глуск (Беларусь) в декабре 1941 г.”.

За тысячи километров от того места, где родились эти люди, где сделали первые шаги по земле, где смеялись и плакали, радовались и огорчались, пели песни и пили вино, где в последний раз увидели небо и искрящийся снег, поставлен Камень Памяти.

Вряд ли кто-то из расстрелянных на Мыслотянской горе знал английский язык. Да и на русском многие из них говорили с большим акцентом, путая времена и падежи. И только когда звучал идиш, они чувствовали себя как дома. На  этом языке можно было ругаться с соседом и воспитывать детей, объясняться в любви и просить о помощи.

На Камне Памяти, который фактически завершил четырехсотлетнюю историю глуского еврейства, нет даже буквы, написанной на их родном языке. Его не знают дети, а уж внукам он и вовсе кажется экзотикой.

Передо мной фотография, на которой запечатлены ученики и учителя глуской еврейской школы. Она сделана 10 мая 1934 года. Красивые молодые лица улыбаясь смотрят в объектив. Они были уверены в счастливом будущем, которое гарантируют им Советское государство и власть рабочих и крестьян. Они были убеждены, что их родной язык идиш такой же равноправный, как и другие языки их родной Белоруссии. Он государственный, на гербе Белоруссии на идише написано “Пролетарии всех стран, соединяйтесь”.

По переписи 1897 года в Глуске проживали 5327 человек, из них 3805 – были евреи. В местечке действовала иешива, выпускники которой разносили по миру славу об этом учебном заведении.

Общая численность населения Глуска изменилась с тех пор не намного. Городок затерялся в живописных лесах, и его не заметили те, кто планировал строительство индустриальных гигантов, железнодорожных магистралей. А вот евреев в Глуске осталось всего четыре человека – одна семья Фуксон – Сандомирского.

В Глуск мы приехали вдвоем с Роландом Букенгольцем. Читатели журнала “Мишпоха” его лучше знают, как Бориса Роланда – автора многих книг, повестей, рассказов, очерков. В пока еще не опубликованном романе “Книга судьбы” многие страницы посвящены людям, жившим в Глуске. Из этого местечка его родители, дедушки, бабушки: вся многочисленная семья Букенгольцев и Гофманов – такая фамилия была у мамы, Хаи Менделевны, или Клары Марковны, как ее величали в школе, где она работала.

Роланд недавно вернулся из Соединенных Штатов. Его тетя, Хана Израилевна, живущая за океаном и не успевшая перед отъездом приехать на могилу родных, просила Роланда непременно ее разыскать. Да и кроме того, Роланд, никогда не видевший фотографии отца, надеялся найти ее в Глуске.

Отец, Борис Букенгольц, или все же Берл, как его называли в местечке, был призван в Красную Армию накануне войны. Служил в Брестской крепости и погиб в первые дни Великой Отечественной.

Мы приехали из Бобруйска на глуский автовокзал. Это уже после я узнал, что когда-то на этом месте было старое еврейское кладбище. В начале пятидесятых годов мацейвы – надгробные памятники, которые не утащили на строительство оборонительных сооружений фашисты, – снесли, площадку разровняли и построили стадион. Я давно заметил, что на месте кладбищ обычно строят стадионы, детские сады и школы. Лет двадцать по косточкам, зарытым в земле, бегали и прыгали, ставя районные рекорды. А потом здесь решили сделать “ворота города” – автовокзал. Все приезжают сюда, поскольку железнодорожного вокзала в Глуске нет. Это, конечно, черный юмор, но место старого еврейского кладбища стало местом, где поставлены “ворота” в старое еврейское местечко.

Наум Сандомирский – редактор местной газеты “Радзiма”, был нашим провожатым по Глуску и гостеприимным хозяином одновременно.

Он рассказал, что в прошлом году к нему в редакцию пришла женщина, которая живет рядом с автовокзалом. Место это низкое, болотистое, весной стоят огромные лужи. И женщина поведала Науму Борисовичу:

– В луже, рядом с моим домом, череп плавает. Страшно.

– Грех совершили, – ответил Сандомирский не как редактор райисполкомовской газеты, а скорее, как священник своей прихожанке. – Сейчас расплачиваться приходится.

Я вспомнил один из рассказов Мариам Юзефовской, прекрасного писателя, жившей и в Одессе, и в Минске, а сейчас перебравшейся за океан.

В маленьком польском городке остался один-единственный еврей. Каждый день он приходил на автобусную станцию, садился на скамейку и подолгу сидел. Никого не встречал и никого не провожал, просто сидел и что-то шептал себе под нос. Его считали ненормальным. Говорили, что от старости и одиночества он сошел с ума. И никто не знал, что до войны на этом месте было еврейское кладбище. И рядом со скамейкой, на которой он обычно сидел, находилась могила его родителей, здесь же похоронили его жену и детей, убитых фашистами. После войны кладбище снесли и на его месте построили автобусную станцию.

Впрочем, кладбищенское варварство не имеет национальной окраски. Оно, скорее, идет от советского безверия. На месте старой глуской церкви построили, например, ресторан. И там, где были похоронены священники, служившие в этой церкви, сейчас стоят столики. Люди выпивают, закусывают, танцуют и даже целуются. Посетителей ресторана обвинять не в чем. Многие из них, а в ресторан ходят в основном люди помоложе, понятия не имеют, что было на этом месте когда-то.

Мы ехали на машине по Глуску, чистому и аккуратному городку, и Наум Сандомирский рассказывал:

– Вот эта Слобода была до времени большого разъезда еврейской. Считайте, через дом жили еврейские семьи.

Потом мы подъехали к большому дому на перекрестке улиц, с красивым колодцем у ворот, и Роланд сказал:

– Вот здесь стояла кузня Израиля Букенгольца –  моего деда. И рядом был их дом. У деда было пять сыновей и дочь. Он все хотел дочь, а получались сыновья. Потом, наконец-то, появилась Хана. Она была младшая в семье.

– Неподалеку жила семья известного белорусского писателя Сергея Граховского, – добавил Наум Сандомирский и показал на соседний участок.

Потом выяснилось, что Граховские были соседями с Гофманами, дедом Роланда Букенгольца по материнской линии. Впрочем, в небольшом местечке все были соседями.

Сейчас в Глуске есть улица, названная в честь известного земляка, установлена мемориальная Доска с барельефом Сергея Граховского. Сделано это, в том числе, и благодаря усилиям Наума Сандомирского. Сергей Граховский, автор книги “Местечко”, очень благожелательно относился к творчеству своего земляка, у которого, кстати, одна из книг называется “Местечко-2”. Он, тем самым, подчеркивает, что продолжает тему Сергея Граховского. В свое время известный белорусский писатель подсказал Науму Сандомирскому, что стал выходить журнал “Мишпоха” и на его страницах найдется место для его рассказов и очерков.

“Главной «достопримечательностью» была необычайная атмосфера доброты, сочувствия, уважения к каждому человеку, к старому и малому, к доктору и хлеборобу. У нас все знали друг друга, доверяли не только соседу, а и человеку с другого конца местечка, жили в дружбе белорусы и евреи, католики и староверы. Мы были людьми, а это – главное”, – написал Сергей Граховский в книге “Местечко”, наверняка, вспоминая взаимоотношения своих родителей с родителями Букенгольца, Сандомирского…

У Наума Сандомирского есть книга “Я иду по кладбищу”, отрывки из которой мы печатали в журнале “Мишпоха”. Насколько я знаю, в ближайшее время эта книга, правда, возможно, под другим, более коммерческим названием, выйдет отдельным изданием.

Автор идет по кладбищу и рассказывает о людях, которые похоронены там. Грустная тема, но грустно писать Сандомирский не умеет. Не случайно кто-то из журналистов назвал его “белорусским Бабелем”. В этой книге – вся послевоенная еврейская история городка. С простаками и хитрецами, умниками и глупцами... 

Мы поехали на действующее, или, вернее, уцелевшее еврейское кладбище. Наум хотел показать Роланду могилы его родственников.

Когда машина остановилась у ворот, Наум сказал:

– У нас с женой почетная должность. Мы хранители еврейского кладбища. Убираем несколько раз в году, смотрим за порядком.

Кладбище огорожено аккуратным забором. Ровные ряды ухоженных могил. Красивые памятники. Здесь сохранили старинный обычай. Отдельно идет ряд мужских могил, отдельно – женских. На кладбище, как и в синагоге, мужчины и женщины – порознь. Все памятники обращены лицом к востоку, к Иерусалиму.

На старом участке – памятники начала XX века. Часть из них повалена, лежит на земле. Время стерло память и о тех, кто здесь нашел вечный покой, и о тех каменотесах, кто делал эти памятники. Теперь только можно предполагать, что в Глуске или где-то рядом жил искусный мастер, который делал традиционные мацейвы для тех, кто был последним представителем семьи. Это каменные деревья, у которых обрублены все ветки, то есть жизнь дерева закончилась…

От Глуска до Козловичей километров двадцать. Ехать надо по грунтовой проселочной дороге. Даже на хорошей машине не разгонишься. У нас было время поговорить.

Роланд рассказывал про своего дядю Илью Букенгольца, младшего брата отца. До войны он успел окончить один курс института, кажется политехнического, потом его забрали в армию. Был бойцом Брестской комендатуры. В первые же дни войны красноармейцы, служившие недалеко от границы, попали в страшную “мясорубку”. Большинство погибло, кто-то попал в окружение. Илья, не надеясь на чью-то помощь, стал выбираться на восток. Обогнать немецкие части и перейти линию фронта было тяжело. Танки с крестами шли быстрее, чем окруженцы, плутавшие по лесам и болотам, боявшиеся на своей земле попасться кому-то на глаза. Наконец, Илья добрался до Глуска. В местечке уже командовали фашисты. Он пришел в родительский дом, но всем было понятно, что оставаться там нельзя. И мама отправила Илью к своей младшей сестре Гисе. Она думала, она хотела верить, что в маленьких Козловичах фашисты не тронут сына.

Гися была замужем за местным почтальоном Кацером. Соседи тут же заметили, что у Кацеров в доме появился чужой, и сдали его новым властям. Не знаю, то ли за два килограмма соли, за рейхсмарки или просто по злобе. Прятался Илья в подвале, его нашли, вывели в поле и расстреляли. А вместе с ним расстреляли и всю семью Кацеров: маму, отца и двоих детей.

Могилу Букенгольца и Кацеров мы и искали в районе Козловичей. Первая же женщина, которую встретили на деревенской улице, сказала нам:

– Я знаю, где эта могила. Была совсем маленькой, но помню, как их расстреливали.

Она села в машину, и мы поехали по дороге, идущей вдоль леса.

Надежда Илларионовна Манкевич, по мужу ее фамилия Шах, родилась в Козловичах в середине тридцатых годов. Ей пришлось испытать в жизни немало трудностей. Мама умерла, когда девочка была маленькой. На войне погибли отец и старший брат. Пришлось в жизни всего добиваться самой. Поехала в Бобруйск, работала. Она и сейчас там живет, но много времени проводит в Козловичах.

Минут десять мы плутали по лесу в поисках могилы и, наконец, увидели ограду, а за ней памятник. Стандартный, из мраморной крошки. На белой мраморной плите выбит текст “Семья Кацер и Букенгольц. Зверски замучены фашистами в сентябре 1941 г.”.

И здесь же гвоздем выцарапано слово: “Жиды”. Потомки тех, кто выдал и расстрелял этих людей, отметились на лесном памятнике.

Из семьи Кацеров в живых остался только старший сын Михаил. Еще до войны семнадцатилетним пареньком ему удалось как-то ввести в заблуждение военкомат, призывную комиссию и оказаться в армии. Он очень хотел служить. Попал в окружение и концлагерь для военнопленных. Скрыл, что еврей. Его никто не выдал. Работал на каменоломнях в Бельгии. А в 1944 году, когда союзники освободили и он вернулся домой, получил два года советских лагерей. По тем временам легко отделался. Хотя не только никогда ничего противозаконного не совершал, никого не предавал, но еще и пострадал за преступную неготовность своей страны к войне. Потом работал в Пинске на мебельной фабрике. Сейчас живет в Израиле.

После вкусного обеда в гостеприимном доме у Наума Сандомирского мы пошли к его маме Дине Мордуховне Фуксон. Ее девичья фамилия была Эпштейн, и под такой фамилией ее знали родители Букенгольца. Она хранитель еврейской памяти этого местечка. Ей за восемьдесят. Недавно похоронила мужа, доброго и талантливого человека. О каждом из этих людей нужно писать очерки. Они заслуживают этого. Их судьба – это судьба всего поколения людей, родившихся в двадцатых годах, столкнувшихся с войной, страхом во времена сталинского режима и непонятными переменами, которые пришли в конце жизни.

Дина Мордуховна говорила с нами по-русски. Но время от времени переходила на идиш, скорее всего, даже не замечая этого. Я с удовольствием слушал, как красиво она говорит на родном языке.

Она расспрашивала у Роланда обо всех его родственниках, которых хорошо знала по довоенной глуской жизни, показывала снимки из семейного альбома. Роланд так и не нашел фотографии своего отца. Потом рассказывала, как сложилась ее жизнь. Никто не позволял мне пересказывать эту беседу. Но все же два коротких эпизода приведу.

В годы войны, когда бои шли недалеко от города, один из местных жителей увидел, как его сосед-еврей ведет домой козу. Коза была для старого еврея и его семьи спасительницей. Ее молоком поили маленьких внуков. Старик целый день пас козу на лужайке. Сосед, более молодой и здоровый, подошел к нему, вырвал из рук веревку и сказал: “Тебе коза ни к чему, тебя все равно убьют. А мне она пригодится”. Старик упрашивал вернуть козу, но сосед даже не обернулся. В это время одна из частей прорывалась через Глуск. На город упало несколько снарядов. Один из них угодил в соседа, который отобрал козу, и в несчастное животное...

А вот другая история. Первые послевоенные годы... В Советском Союзе еще не отменена карточная система. Родственники Эпштейнов, которые с дореволюционного времени жили в Соединенных Штатах, решили им помочь. Американцы собрали посылку, положили туда отрез ткани, несколько пар обуви, всякую мелочь и отправили в Глуск. Мама Дины Мордуховны получила посылку. Обрадовалась ей. А через некоторое время ее мужа, который был начальником производства в маленькой артели, перевели в ночные сторожа. За низкопоклонство перед Западом. А мужа дочери уволили из милиции. За потерю бдительности…

Вот так американцы помогли своим родственникам.