«… Не говори с тоскою нет,
а с благодарностию – были…»
То, что он отец моей жены Полины,
мешало мне обстоятельно – так, как Юрий Наумович Фуксон
этого заслуживает – написать о нем. И не только из соображений журналистской
этики. Дело еще и в другом. Помнится, даже небольшая
информация об успехах киновидеопредприятия,
возглавляемого им, вызвала в общем-то ожидаемую
реакцию. Ну вот, мол, опять “свой своих тянут”. Нужно
ли долго объяснять, кто тут свои?
Но вот уже почти два года, как его
нет. А сколько в Глуске Могилевской области осталось
сегодня евреев? Для подсчета не нужно утруднять вторую руку…
Одной хватит. Любому проводимому в местечке мероприятию своим
присутствием мы придаем национальный колорит. Вот и подумалось: теперь, когда
время все по-новому расставило и сфокусировало, рассказать об этом порядочном,
интеллигентном человеке не просто можно, но и нужно.
Юрия Наумовича с полным основанием
можно отнести к поколению потерянных возможностей, далеко не до конца
использованного человеческого потенциала. Когда началась война, ему, студенту
киевского педагогического института, было неполных восемнадцать. И произошло
то, что в шахматах называется потерей темпа. Прекрасно рисовал, но не стал
художником. Обладая абсолютным слухом и легко подбирая на пианино мелодию
любого уровня сложности, не стал музыкантом. Всегда вдохновенно и хорошо пел
даже с учетом не очень вдохновенных обстоятельств, но так и не стал певцом.
Имел явные задатки характерного актера, но не стал артистом. А все потому, что
буквально с первых дней войны добровольцем ушел на фронт.
Большую часть ее в составе
танкового десанта прошел пехотинцем. И только незадолго до победного залпа в
Берлине командование рационально использовало свободное владение немецким
языком. Приходилось вести пропаганду непосредственно перед вражескими окопами,
форсируя в рупор свои голосовые связки. К майскому мажорному аккорду 1945-го
имел иконостас наград из трех орденов и множества медалей. В том числе«За боевые заслуги», «За отвагу».
Награды наградами, но кое-что
хотелось бы и расшифровать, с этого момента на некоторое время
переведя повествование в документальное русло. Ведь ничто нас не убеждает так,
как дыхание и зримые приметы времени.
Вот предо мной большая пачка уже
слегка пожелтевших писем двадцатилетней давности. Послевоенных,
но главным образом о войне. Да и как иначе, если оба адресата – бывшие
фронтовики. Что ж им, о половых проблемах в творчестве Горького друг другу
писать?
Найдя один
одного через много лет, они просто наслаждались памятью о прошлом боевом
братстве. Поэтому и шли много лет подряд письма из
Краматорска в Глуск, из Глуска
в Краматорск. Они настолько интересны сами по себе, что даже короткие отрывки
потеряют от сколько-нибудь пространного авторского комментария. Тем более, что они конкретны и немногословны, что, видимо, присуще
для эпистолярного и человеческого стиля Григория Пазушко.
Украинца, для которого Беларусь была близка людьми, бывшими во время войны с
ним рядом.
«Юра! Получил письмо от красных
следопытов СШ № 6 г.
Орджоникидзе. Это там, где грязь была по колено, и машины в пять рядов были
оставлены немцами. Мы с тобой из Александровки вели немцев с завязанными
глазами. Один из них всю дорогу ревел, а ты их успокаивал, что мы их
расстреливать не будем. А одного Шепель повез в
госпиталь с Васей Могильным и дорогой «нечаянно» застрелил. Там однажды немцы
прямо из поезда выходили и толпой шли на станцию Черноплык».
А вот уже и вовсе отрывок с
трагическим подтекстом. Как говорится, хочешь – плачь, хочешь – смейся.
«Тебя послали с Вислинского плацдарма где-то в сентябре. Подоба погиб с Васей Могильным и Алешей Яворским 5 августа
в районе Парнова на переправе. Подобу
и Васю похоронили на месте, а Алеша был еще жив. Его отправили в медсанбат.
Дорогой он скончался, а в кармане у него было твое письмо, которое он получил и
хотел тебе передать. Кроме письма никаких документов. Его похоронили и на деревянном
памятнике написали: «Фруксон Юрий Наумович». Поляки,
если хранят списки похороненных, то отправляют иногда
молебен «За упокой». Ребята, не знавшие об этом, еще долго выражали
соболезнование о погибшем товарище”.
Или вот трогательный
воздушно-оконный этюд.
“Ты пишешь, что порвал первый
экземпляр письма, показавшегося тебе философским. Зря… Любое
твое письмо для меня дорого. Нас сроднили годы совместной борьбы, где мы
понимали друг друга с полуслова. За хутором Веселым в 1943 году нас загнали “юнкерсы –87” в противотанковый ров и
начали бомбить и обстреливать. Мы с тобой вдвоем жались в маленькой щели. Одна
пуля или осколок могли нас двоих прикончить. Так что не рви письма… Пиши, как думаешь”.
Трогает и воспоминание, имевшее
неприятные последствия для того, кому адресовано. После эпизода, о котором идет
речь, он всю жизнь имел склонность к клаустрофобии.
“Когда немцы дали артналет и тебя
завалили ледяной “шапкой” весом с полтонны, кто-то крикнул: “Фуксона завалило”, и мы начали разрывать эту глыбу. Ты пришел
в сознание только в медсанбате. Это было под Большой Костромкой Днепропетровской области. Все помнится
так, будто вчера было. Как и то, что тебя, весельчака, юмориста и оптимиста,
шуточно называли “Парень из Полесья”.
А этот парень из Полесья, как толковый
уже офицер, был на несколько лет оставлен в Германии. Правда, перед этим после
войны успел съездить в Глуск, встретивший его
трагическим известием. За пятую графу уничтожены фашистами мать Нехама и отец Хема, когда-то
бывший балаголой и возивший в своей повозке нужду,
бедность и постоянно откладывающиеся надежды на лучшее будущее. Расстреляны три
сестры – Циля, Соня и Поля. Погибли на фронтах два
брата – Давид и Мейша. И только один Миша, как и он,
выжил и сейчас, почти 90-летний живет с семьей в Израиле.
Но не обошлось в тот блиц-приезд и
без приобретений. Приглянулась ему красавица Дина Эпштейн, как, впрочем, и он
ей. Нескольких дней хватило, чтобы стать мужем и женой – трудное время и
обстоятельства не оставляли дистанции для флирта и долгих ухаживаний.
Несколько лет молодожены прожили в
Германии. География страны известна не только столицей вермахта, но и многими
другими городами, открывшими доселе неизвестные страницы западной жизни. Как
говорится, лучше бы он их не знал. Почему? А потому, что после перевода еще
года полтора в грузинском Гори, родине известного вождя, служил. Не каждому
смертному дано было столько времени блаженно впитывать в себя такой
благотворный, волшебный, благословенный воздух. А вот товарищ Фуксон дышал. Да еще, упоенный ароматом,
осчастливил такой же возможностью супругу младую, родившую здесь дочь Полину,
ставшую впоследствии моей женой.
Но, увы, “кран” перекрыли. И
поделом. Попал в хорошее место – не чирикай. А тут лейтенант, размягченный
хорошим грузинским “Цинандали”, как-то уж по-еврейски разговорился. В винном и
душевном упоении в офицерской компании восхитился западным образом жизни. “Ах,
Европа, ах, порядок! Ах, Запад, ах, цивилизации! Ах, дойче
фрау, ах, немецкие дороги!”. Забыл, что дятлы-стукачи
не только в лесу. Так и записали, где надо: “Преклонение перед Западом”.
Устроили плотное дыхание с соответствующим вызовом куда надо. Туда, где не
говорят о новаторских музыкальных идеях композитора Скрябина.
Пришлось ехать на родину,
расставшись с армейскими погонами, которые были так к лицу 23-летнему
службисту. Потрепав нервы, снисходительно заметили:
– Моли Бога, что тебя только
пощекотали.
И действительно, при менее щадящем
раскладе мог и “десять лет без права переписки” схлопотать.
Ничего себе упаковочка,
да? Вроде как дружески утешающая. Но только для боксера, попавшего в нокдаун,
мягкость перчатки служит слабым утешением. И теперь он, как уже сказано, имел
столько художественных и прочих талантов, вынужден был задним числом самыми
перспективными считать упущенные возможности. А высшее образование получать
после сорока лет, будучи уже отцом троих детей.
На фоне путеводной звезды диплома
многое довелось перепробовать, доказывая, что профессиональная универсальность
– характерная черта советского человека. В том числе и с пресловутым пятым
пунктом в паспорте. Попутно заметим, что постоянно опаздывающий куда-то еврей в
смысле пункта
№ 5 всегда “пунктуален”. Посему и поспевал бежать за судьбой.
Некоторое время офицерский опыт
востребован в милиции. Но только до того момента, когда у тестя не вычислили
родственников за границей. Арифметика простая: какой уж и взаправду ты работник внутренних дел, коль рыльце
в пушку. Пока ты тут строишь из себя чекиста, какая-нибудь американская кузина
строит козни против первого в мире социалистического государства. В общем,
гуляй дядя!..
Хорошо еще, что богато творчески
одаренного человека культура приютила. Готовый директор районного Дома культуры
с параллельной опекой горпоселкового кинотеатра. Чуть
позже всю районную кинофикацию доверили. Рискнули даже с учетом того, что из
всех искусств важнейшим является кино.
Долгое время его иначе как “юдул – рыжий” не звали. И действительно, по роскошной
густой шевелюре, будто кто-то щедро и размашисто провел ван-гоговским
мазком.
Позже его жизнь основательно
“побелила” в седину, переведя в статью благообразного (седого) пожилого
человека. Теперь он уже как-то по-иному стал извлекать положительные эмоции из
предлагаемых обстоятельств. Бегал трусцой, спорил с телевизором и газетами,
наслаждался ролью ходока-добытчика по магазинам, стал завзятым огородником… Не только в смысле мичуринских скрещиваний клубники с
помидорами, а полезной для организма витаминной базы.
Словом, переведя жизнь на новый
биоритм, старался быть последовательным в своих действиях и пристрастиях.
Понимал, прошлого не вернешь и в одну и ту же воду можно войти только тогда,
когда она в тазике. Понял: выбор и наслаждение свободой – самая серьезная
работа и есть. При этом оставался художником в кинотеатре почти до 80-ти лет.
Последние годы как-то уж очень
форсированно и заметно сражался с возрастом, чем-то
напоминая в заведомо проигрышном поединке Дон Кихота. Ведь несмотря и на
усилия, и на оптимизм, Юрий Наумович умер, едва перешагнув 80-летний рубеж.
Хотя сам себя настраивал на девяносто. Но вот, как и киплинговский
волк Акела, споткнулся о болезнь и годы.
Коришь голубушку- жизнь,
ублажаешь, облачаешь в одежды, вставляешь ей зубы. А на финише все равно
неблагодарность и адюльтер, когда она нам изменяет с госпожой смертью. Сколько
угодно можешь представлять себя розовым поросеночком на зеленом лугу, но
реальность и правда менее снисходительны и щадящи.
…Непростая жизнь, непростой уход,
но благодарная, светлая память. Это и о нем, и о большинстве лежащих
на скромном провинциальном еврейском кладбище хорошо сказал русский поэт: “Не
говори с тоскою нет, а с благодарностию были”.
Что ж касается недовоплощенного,
то дети и внуки пошли дальше. Вот уж действительно “то, что отцы не допели”.
Полина окончила институт
иностранных языков и до сих пор учительствует, вторая дочь Нина была в
Бобруйске экономистом, а сейчас живет и работает в Израиле. Сын Анатолий –
выпускник технологического института. Преуспели и внуки: Глеб
после физмата с отличием и аспирантуры несколько переориентировался и преподает
в столичном экономическом университете, Лена работает в лингвистическом,
который успешно же и окончила. Вова нашел себя, проживая в Израиле.
В общем, жизнь продолжается,
располагая к тому, чтобы мы в ней, как у Пушкина, “слезы с улыбкою” мешали, как
апрель.
