Я не веду дневники. Но после поездок, интересных встреч, событий по горячим следам делаю пометки в блокнотах. Чтобы не забыть...
Они терпеливо ждали своё время.
Я собирал блокноты по ящикам разных письменных столов, перечитывал страницы, и как будто время отступало...

***

Питерского режиссёра Игоря Шадхана я знал в первую очередь по фильму «Контрольная для взрослых». Сделан он был давно, съёмки начались ещё в семидесятые годы. Всё вокруг изменилось, а фильм остался телевизионной классикой. В начале восьмидесятых было время, когда он шёл каждую неделю по первому каналу Центрального телевидения. Хотя, насколько я знаю, вначале с трудом пробивал себе дорогу. Создатели фильма проследили судьбу детей и их родителей с первого по десятый класс…
В Витебск Игорь Абрамович приехал по другому поводу – он вместе с искусствоведом и музыкантом Михаилом Казиником снимал фильм о Шагале.
Мы встретились, поговорили о «Контрольной для взрослых» и будет ли у неё продолжение, о Витебске, о художниках, о журнале «Мишпоха».
– Завтра будем писать интервью с вами. Постарайтесь рассказывать так, как сегодня, – сказал Шадхан.
– Это зависит от настроения, – ответил я.
Игорь Абрамович произнёс фразу, которая мне запомнилась:
– Темперамент не бывает по четвергам. Или он есть, или его нет.
Назавтра мы писали интервью. Я ещё раз убедился в том, что Шадхан умеет задать неожиданный первый вопрос:
– Скажите, слова «Витебск» и «Мишпоха» рифмуются между собой? – спросил он.
Я ответил первое, что пришло в голову:
– С Витебском рифмуются все слова.
Потом мы говорили о родственниках Шагала, которые были расстреляны фашистами в небольшом местечке Лиозно, я рассказал историю о дяде Зусе – местечковом парикмахере, которого художник увековечил на своих полотнах.
Пока оператор выставлял камеру, свет, мы выходили во двор покурить:
– Почему решили снимать фильм о Шагале? – спросил я.
– Даже если бы не было заказа, я всё равно пришёл бы к этому фильму, – сказал Игорь Абрамович. – Для меня это удивительный художник. Мы с ним близки не только национально, но и эмоционально. Он сумел местечковый быт поднять до уровня вселенской философии. И я вместе с ним становлюсь философом. В его работах чувствую удивительную свободу. Человек летает, рядом с Парижем Витебск. Для меня Шагал – это еврейская культура, ставшая частью мирового достояния. Шагал из тех титанов, прикасаясь к творчеству которых, я испытываю нерешительность: смогу ли?
В фильме я пытаюсь уловить: жив ли дух Шагала в творчестве нынешних художников, есть ли особая витебская аура?
Когда Игорь Абрамович расспрашивал меня о журнале «Мишпоха», он вдруг вместо очередного вопроса сказал:
– Мои корни тоже отсюда, из Беларуси.
Так я узнал историю его прадеда, погибшего в Быхове.
Коснувшись семейной темы, мы поменялись ролями. Интервьюером стал я, а Шадхан отвечал на мои вопросы:
– Прадед по материнской линии из Германии – барон Штейнер, лесопромышленник и лесовладелец. Если бы сейчас, как прежде, надо было писать в автобиографии о происхождении, я вместо одного предложения должен был бы написать целый роман. Прадед перебрался в Петербург. Не думал он, что его детям новая страна и новая власть уготовят тюрьму. В 1938 году бабушке дали десять лет заключения, а дед был выслан в Ирбит. Моей маме закрыли путь в институт, хотя она была очень способным человеком. Окончила медицинский техникум и всю жизнь проработала рентгенологом.
Зато отец у нас был искренний коммунист. Абрам Михайлович свято верил в идеалы, о которых говорили с высоких трибун. Был директором крупного завода. Мог бы сделать себе «бронь». Но в числе первых ушёл на фронт и погиб в декабре 41-го года. Мне был всего год, когда я остался без отца, а мама – без мужа.
Мобилизованных солдат на трамвае отправили к месту дислокации. Когда отец садился в вагон, он снял с руки золотые часы «Longines», отдал маме и сказал:
– Игорь вырастет – передай ему.
Мама отдала их, когда мне исполнилось сорок лет. Эти часы я передал своему сыну.
Есть в этом внутренний смысл – продолжается наш род.

***

С Ефимом Шифриным я беседовал во дворе Шагаловского музея на Покровской. Наверное, это место с особой энергетикой, или сюда не приходят случайные люди. Но все беседы на лавочке под яблонями шагаловского дворика были интересными и запоминающимися.
Сюда я приходил с Юрием Шевчуком. Ещё музея не было, и в доме жил Зяма Мейтин...
Пришёл на десять минут, а задержался почти на полтора часа с Диной Рубиной.
Мы говорили на разные темы с Томасом Венцловом и Умкой.
С Ефимом Шифриным договаривались встретиться несколько раз – не получалось. Во дворике шагаловского дома увиделись скорее случайно, чем ожидаемо – я знал, что он собирается туда приехать, и решил попытать счастье.
– Как называется журнал? – переспросил Шифрин. – «Мишпоха»? Есть о чём поговорить.
– Как к Вам обращаться: Нахим или Ефим? – спросил я.
– В школе, институте звали Фима. Имя как-то закрепилось. Папа называл Нахимом. Он не любил, когда переделывали имена. Его брат из Гесселя стал Григорием, другой из Моисея – Михаилом, но папа называл их Гесселем и Моше.
Папа – Залман Шифрин из небольшого местечка Дрибин в Могилёвской области. Здешние места – родные для моей семьи: Дрибин, Орша, Ляды… Там уже ничего не осталось от того, что видели мои родители. Но меня всё равно тянет в эти места. Может, внутри играет какая-то особая струна.
Папа был бухгалтером, далёким от политики. Угодил в сталинские лагеря. За что? Ни за что…
Мама – молодая красивая женщина. В доме брата отца Гесселя, учителя оршанской школы, услышала историю Залмана и написала ему письмо.
Романтики… Зная друг друга лишь по письмам, решили соединить свои судьбы.
Мама поехала в колымский посёлок Адыглах, в восьмистах километрах от бухты Нагаево. Через год родился мой старший брат Самуэль. Через четыре года появился я.
Большинство наших родственников в годы войны остались в Беларуси и погибли.
Отец никогда не афишировал своей религиозности. Не мог в Советском Союзе соблюдать субботу. Но наши семейные праздники каким-то образом совпадали с религиозными.
После того как отец получил возможность выехать с Колымы, мы перебрались в Латвию.
Отец обучил меня идишу. Он хотел, чтобы идиш остался у детей. Мама хорошо пела на идише. Слова её любимой песни «Машке» я записал на листке русскими буквами. Достал этот листок через много лет. Впервые спел песню в Израиле. Было странное чувство: и радостно, и грустно.
Родной язык для меня – русский. Идиш остался каким-то внутренним языком. Я изрядно его подзабыл, но мне кажется, душа по-прежнему говорит именно на нём.

***

С народным артистом России, основателем и руководителем арт-группы «Хор Турецкого» Михаилом Турецким и его коллективом я встречаюсь практически каждый год. Михаил Борисович часто приезжает на гастроли в Минск, Витебск, Могилёв, Гродно, другие города Беларуси.
Беседовали на разные темы, но наши разговоры так или иначе соприкасались с семейными историями.
– С Беларусью у меня особенная связь, здесь мои корни, – сказал Михаил Турецкий. – Отец родом из местечка под Могилёвом, мать – из-под Минска из Пуховичей.
Во время гастролей по Беларуси стараюсь выкроить время, чтобы съездить туда. Этот небольшой городок – для меня место особенное. Мы с мамой приезжали туда. В Пуховичах в одной могиле лежит вся семья Турецких. Мама единственная осталась живой. Чудом…
…Отец уже жил в Москве, но в 1940 году приехал в Пуховичи, где встретил 17-летнюю девушку, свою будущую супругу. Перед войной увёз её в Москву. Получилось, что спас маме жизнь.
Чтобы сохранить род Турецких, мама, с согласия папы, оставила нам с братом свою фамилию.
Родители 66 лет прожили вместе. Мама скончалась в 84 года, а отец Борис Борисович Эпштейн в 95 ещё катался на коньках, он прожил почти 100 лет.
…Всю жизнь он был для меня главным авторитетом. Его призвали на фронт в первый день войны, из ста тех призывников в живых остались только трое. Папа вернулся домой в августе 1945-го. Был невероятной закалки человек. Я многое перенял у него.
Для мамы на первом месте были мы с братом.
Михаил Турецкий родился в Москве в 1962 году. Отец мальчика отговаривал жену от рождения второго ребёнка, аргументируя это немолодым возрастом и болезненным первенцем. Но Белла Семёновна настояла на своём.
Борис Борисович работал мастером цеха, а Белла Семёновна – воспитательницей в детском саду. Воспитанием Миши занимался брат, который был старше на пятнадцать лет. Однако ему такое занятие было не в радость, поэтому он частенько оставлял Мишу с включённым радио или телевизором. Родители узнали об этом, когда заметили, как легко их младший сын подпевает песням, звучащим в эфире.
Со временем семья приобрела старое фортепиано, чтобы Миша мог заниматься музыкой. Спустя полгода учитель отказался продолжать с ним обучение, заявив, что у мальчика нет слуха.
Миша сумел убедить родителей дать ему ещё один шанс. Поступил в музыкальную школу на курс флейты-пикколо, потому что обучение на этом инструменте было самым дешёвым.
В 1973 году в гости к отцу приехал двоюродный брат Рудольф Баршай. Альтист и дирижёр с мировым именем. Он помог определить Михаила в хоровое училище имени Свешникова.
После окончания училища Турецкий поступил в Российскую академию музыки имени Гнесиных, которую окончил с отличием. Уже без чьей-то помощи.
Михаил Борисович рассказывал мне об этом и смеялся.
– Верить в случай или не верить? – спросил он у меня, но ответил сам: – Стремиться, и тогда многое получится.

***

С Абрамом Исааковичем Рабкиным – прекрасным художником и писателем, бобруйчанином и ленинградцем-петербуржцем, человеком, тонко чувствовавшим мир, видевшим и слышавшим его нюансы, я встречался в Бобруйске. Бывал в его мастерской, он приходил на презентации журнала «Мишпоха». Какая-то мощная притягательная сила была у этого человека.
Я просил вдову Абрама Рабкина Нину Королёву, чтобы она написала для журнала. Но, наверное, писать о таких людях, как Рабкин, тяжело. Не дотянешься словами до его высот.
По интернету я переписывался с Ниной Михайловной. Переписка легла в основу эпистолярного очерка «Тринадцать писем о любви».
Вот некоторые фрагменты из этого очерка.
«Есть ещё одно дорогое моему сердцу место на земле – название ему Стрешин. Это небольшой посёлок на крутом, высоком, плохо обустроенном берегу Днепра. Домик наш маленький, весьма ветхий, располагается на улице Днепровской, в глубокой излучине этой крутизны. За садом, внизу – заливные луга, по которым летом бродят величавые аисты. Венчает наш дворик высокая старая акация с гнездом аистов на самой верхушке. Здесь мы с Бромой прожили восемнадцать летних сезонов. Столь много счастливых месяцев. Не дней, не недель...
Однажды – в первое лето без Бромы – прилетал какой-то дальний аист. Несколько кругов сделал над домом, подворьем и садом. И улетел. Куда-то туда, на север. А у меня осталось острое ощущение, что это ОН прилетал. Покружил надо мной и усадьбой, своей дощатой мастерской, родной акацией – и улетел в холод нелюбого мне отчуждения.
Бромой его называли все близкие. Он так впервые представился мне. Он сам хотел, чтобы его так называли. Я впервые из его уст услышала такое дорогое мне сейчас буквосочетание.
…Брома работал в моём присутствии. Мы с ним были духовно близки. Прерывать его работу мне строго запрещалось, и я эти условия почитала. Чаепитие вдвоём мы очень любили, ибо это была скорее возможность урвать время на общение, которого очень недоставало нам обоим. Он тоже именно так относился к ритуалу нашего застолья.
Как он работал? По-разному. Как на душе, так и работал... Ещё жили мы в доме дорогого нашему сердцу деда Василя – Василия Федотыча. Ему в ту пору было далеко за восемьдесят. Броме – несколько за шестьдесят. Василий Федотыч – живой умный наблюдательный человек. Мы с Бромой любили его.
...Стояла глубокая осень – конец октября – любимая пора Бромы. В одном из писем своей маме он писал: “Спасибо тебе, что родила меня в самое красивое время года...”
Поглядываем туда, где в некотором отдалении работает Брома. Василий Федотыч, лукаво взглянув на меня, спрашивает:
– Вот скажи, что он делает?
Я не без недоумения:
– Пишет…
– А ты лучше посмотри...
Смотрю молча. Пауза затянулась.
– Да молится он, молится. Ты же взгляни: то поднимет голову, то поклонится...
Я была потрясена. Рассказала Броме.
Работу он так после и назвал – “Молитва”.Работа души – это великое таинство, оно не терпит суеты. В этом великая правда. Так было и с Бромой. Зато как счастливо он потом рассказывал об этих днях!
Он был жаден к работе. Безудержно любил жизнь, людей, общение. И всегда нуждался в
уединении. Всюду его сопровождали мастерские. Самая главная – это, безусловно, петербургская. Была маленькая в Бобруйске, куда он в лучшие дни уходил работать. И даже в Стрешине такое место – абсолютно его – было у Бромы.
Свою мастерскую – главную – он заполнил духом Бобруйска. Это не только работы, но и много разных предметов, перевезённых туда, жило своей новой жизнью. Когда не стало мамы, он перевёз к себе всё составлявшее уклад и обиход её быта. На кухне стоял высокий буфет светлого дерева дизайна 60-х. Салфетки, блюда, вазочки и вазы – всё находилось в таком порядке, как принято было мамой. В большой студии мастерской у торцовой стены помещён был – восстановленный им – стол папы. Это был красивый письменный стол красного дерева, с резными ножками, инкрустированными ящиками с обеих сторон.
О Броме очень точно сказал не знавший устали человек мира Сол Шульман, бывавший у нас и в Стрешине, и в Петербурге – в мастерской, где мы жили. Уже когда не стало Бромы, однажды в мои трудные дни он позвонил мне с края земли, из Австралии, и сказал:
– Он был не просто художник. Художник и в литературе, и в своём главном – живописном ремесле. Он был Творец...»

***

Биография художника из Витебска Лейба Шульмана, ставшего Леоном Гаспаром, иногда читается, как приключенческая повесть.
Начав жизнь в Париже в убогой комнатушке знаменитого Ля Рюш («Улья»), прибежища бедных художников-эмигрантов, к 1911 году Леон переезжает в престижный квартал города на улице Распай, где снимает уютную трёхкомнатную квартиру.
Женившись на американке Эвелин, Леон начал использовать фамилию жены в сочетании с собственным именем. Слегка изменив орфографию (Gaspard вместо Gasper), он получил типичную французскую фамилию. А потом и вовсе стал подписывать свои работы как Леон Гаспар.
Под этим именем он воевал во французской авиации во время Первой мировой войны. После тяжёлого ранения уехал в Америку в 1916 году, где к тому времени уже находилась его жена.
Не исключено, что в ходе «офранцуживания» фамилии у Леона возникла идея
«офранцузить» и биографию. Так зародилась легенда о происхождении художника из семьи обрусевших французских гугенотов. Эта информация появляется в газетных статьях и выставочных каталогах, особенно после переезда художника в американский штат Нью-Мексико, где вероятность встретить знакомых из Парижа, а тем более Витебска, была незначительной.
В истории женитьбы Леона и Эвелин есть ещё одна загадка: поездка в Россию, венчание в русской православной церкви и двухлетнее свадебное путешествие по Сибири. Были ли крещение Леона и бракосочетание по христианскому обычаю совершены по настоянию невесты? Почему молодые венчались именно в православной церкви? Или это снова плоды богатой фантазии?
Леон и Эвелин поддерживали легенду о «французских корнях» семьи Гаспар всю жизнь. Однако далеко не все принимали эту версию безоговорочно.
После смерти Эвелин Леон женился на художнице Доре Каминской. Дочь евреев-иммигрантов из России, Дора выросла в Нью-Йорке, где проживала до приезда в город Таос.
Дора ревностно оберегала легенду о Гаспаре – потомке гугенотов…
…Всё, что касается жизни и творчества
Леона Гаспара Шульмана, вызывает интерес и любопытство у искусствоведов, у людей, знакомых с биографией художника.
Журнал «Мишпоха» не раз обращался к этой теме. Электронная почта связала нас с Людмилой Пекер, которая живёт в израильском городе Бат Ям. «Леон – брат моей бабушки Анны Шульман (Калашниковой по мужу)… Моя мать – его племянница и дочь Анны – получала письма от Леона с фотографиями», – написала Людмила в письме. Завязалась переписка. Интерес подстёгивало ещё и то, что и моя фамилия Шульман. Я тоже из Витебска. Возможно, с Леоном дальние родственники. Хотя никаких документов нет.
«Больших сенсаций от меня ждать не стоит, потому что период 50-х годов был очень опасен для людей, у которых были связи с заграницей, – написала Людмила Пеккер. – Мой отец Ефим Пеккер служил в армии, мы проживали в Тбилиси. Мама была домохозяйкой. Она изредка вела с Леоном переписку. Сами письма уничтожены, о чём они написаны, мне, маленькой девочке, не рассказывали. Единственное помню, что Леон любил и собирал лошадей. И в письмах присылал длинные волосы от своих любимцев.
Остались фотографии и маленький портрет его сестры Анны в детстве, написанный маслом. Анна была младшей в семье, и он её обожал. Она была талантлива, но в шитье и рисовании моделей. Благодаря её ранней работе в качестве модистки вся небогатая семья могла существовать, после того как Леон уехал. Во время революции Анна вышла замуж за революционера Меера Ароновича Калашникова.
У Анны было трое детей: два сына – Самуил, Аарон и дочь – моя мамочка Цецилия.
В 1990 году мы уехали в Израиль.
О Леоне я знаю немного. Мама говорила, что это красавец и необыкновенно талантливый человек, он вовремя уехал, и у него невероятно интересная судьба. Очень переживал, что у него не было детей ни от первой, ни от второй жены Доры, которая после смерти Леона вышла замуж за молодого грека.
Поскольку детей Леону Бог не дал, свою любовь через письма он адресовал племяннице Цецилии.
Я думала, стану географом и обязательно поеду в те места, где жил Леон».

***

Писем приходит много, каюсь, не все успеваю сразу же прочитать, что-то откладываю на неделю, а то и больше.
Это письмо пришло из Суксуна от Натальи Токаревой. Есть такой небольшой городок в Пермском крае. Наталья – научный сотрудник местного историко-краеведческого музея.
Первые строки письма написаны на идиш, еврейскими буквами, как и положено – справа налево. Ещё раз повторю: из Суксуна от русской женщины Натальи Токаревой.
«Шалом алейхем! А гроссе данк айх фар публикацие. Дос гефелт мир. Наталья». Переведу, поскольку немного наших авторов и читателей знают идиш. «Здравствуйте. Большое спасибо за публикацию. Она понравилась мне». Немудрёные слова, но скажите, многие ли из вас сумеют написать на идише. Как найти еврейские буквы в компьютере, я тоже знаю. Но ведь их надо составить в слова, в предложения.
Думаю, что в Суксуне, даже в старые времена, когда идиш был распространен среди евреев Восточной Европы, не было его знатоков, потому что евреев не было в этом уральском городке, выросшем вокруг медеплавильного завода, основанного русским заводчиком Акинфеем Демидовым в 1722 году.
Правда, в 1854 году случилось «еврейское нашествие», когда в городок пригнали 30 еврейских мальчиков-кантонистов. Их, несчастных детей, оторванных от семьи, от родных мест, насильственно крестили, дали им русские фамилии, имена. Многие остались на Урале, и их внуки, правнуки уже не знают о своей родословной.
Второй раз евреи появились в Суксуне в 1941 году, когда сюда эвакуировали Витебскую очковую фабрику.
Тогда же сюда попали мои родственники – Шульманы. С декабря 1941 года они работали на военном заводе № 17, который выпускал защитные очки для лётчиков. Директором стал приехавший из Витебска Илья Абрамович Меерсон.
Из Витебска прибыло с фабрикой 400 семей, преимущественно женщины, дети и старики.
Наталья Токарева пишет об этом в очерке «Остались воспоминания и фортуна».
И вспоминает свою бабушку Анну Максимовну Токареву. «За годы войны бабушка не одну могилу выкопала своими руками. И даже копала могилы, будучи беременной третьим ребёнком. А кому было копать? Мужики – на фронте. Эвакуированные – больные, слабые. Приходилось брать своего малолетнего сына Васю, который помогал закапывать умерших, в том числе и евреев. Хоронили без гробов и памятников. Поэтому в настоящее время могилы-холмы ушли с лица земли или перекопаны в другие могилы, и где они были, никто, кроме Василия, уже не покажет.
За годы войны в Суксуне умерло много эвакуированных и местных жителей. По данным районного загса, только евреев из прибывших умерло 35 человек, в том числе 8 детей».
Кто-то после войны вернулся в Витебск, а кто-то остался жить и работать в Суксуне.
Осталась на Урале и семья Шульманов. Старики Хая и Моисей ушли на пенсию с завода.
На нынешнем оптико-механическом заводе с тех времён сохранился немецкий шлифовальный станок «Фортуна» 1927 года выпуска.
Я написал письмо Наталье Токаревой, поинтересовался, откуда она знает идиш. Ответила, что хотела сделать приятное и написала на еврейском.
Недавно Токарева открыла выставку, посвящённую эвакуированным труженикам завода. В Суксуне помнят о них. Есть улица с названием Витебская. Мемориальная доска на здании заводоуправления.

***

После выхода каждого номера журнала, после того, как он появится в интернете, я рассылаю авторам, их уже более шестисот, письма, в которых сообщаю о появлении нового номера. Обычно в ответ пишут: «Спасибо, почитаю», или «Где мой материал?».
После выхода № 27 журнала первым пришло письмо от Лии Шульман из Санкт-Петербурга. Она художник по стеклу и хороший график, автор эмблемы журнала. Мы опубликовали несколько Лииных очерков о её родителях – учёных-биологах. Вместе с братом Борисом она издала книгу о них. Лия пишет стихи: нежные, трогательные.
В № 27 мы поставили её стихи и рисунки.
Вечером я разослал по интернету объявления, а рано утром получил письмо от Лии: «Посмотрела журнал, хороший номер». Она воспитанный человек и по-другому написать не может. «Стихи свои прочитала. Рисунки посмотрела. Спасибо, всё в порядке». Рисунки Лии к её стихам и стихам её подруги – Ани Молчановой.
«Только на фотографии я что-то себя не узнала».
В 7 утра, в России это было 8 часов, мне редко кто пишет. Это я люблю садиться к компьютеру рано утром. «Только что специально посмотрела на себя в зеркало и ещё раз убедилась, что не похожа на седого импозантного мужчину».
Я открыл журнальный сайт, открыл стихи Лии Шульман и увидел, что перед ними выставлена фотография… Наума Цыписа.
Перед Лией я извинился за эту оплошность. Сказал, что немедленно исправим. И подумал, что мне повезло, что Наум этого не видел. Его короткая повесть «Митька и Ларик» о похождениях винницких дворовых донжуанов, отлично написанная, стоит первой. Наум перечитал её, а чтение остального журнала отложил на потом. Иначе он, ежедневно, как и положено еврею, благодарящий Бога за то, что родился мужчиной, а не женщиной, непременно с улыбкой или сарказмом сказал бы о путанице на нашем сайте.
А так прочитал себя и написал письмо из Германии, где жил в последние годы, обращённое ко всем читателям журнала: «Дорогие читатели! Всем, всем привет и пожелания здоровья (я знаю, что значит его отсутствие), счастья (простите, но и это я знал и немножко знаю сейчас) и любви (если её не было, значит, вы не родились). Итак, здоровья, счастья и любви всем, кто читал меня, всем, кто читал всех, кто писал, а также и тем, кто читать только учится.
Я тоскую по Минску, по вам, мои дорогие друзья, и живу в надежде на встречу.
Ваш Наум Цыпис».
Наума уже нет с нами. И это письмо, как память о нём.

***

Архивные поиски нежданно-негаданно стали прибыльным делом. Раньше кого интересовали прапрадеды? Только ненормальных праправнуков. Иногда, правда, говорили, что племена Центральной Африки знают до шести поколений своих предков, но тут же добавляли: «Им больше заняться нечем. Отстали от прогресса, вот и ковыряются в прошлом». А мы, такие передовые, целеустремлённые, не знали даже отчества наших дедушек и бабушек.
Архивные работники, которые зарабатывали столько же, сколько библиотекари или работники районных Домов культуры, теперь стали котироваться повыше. Правда, только те, кто хочет заработать. Пришла мода, и появился спрос. Повсюду, начиная со школ, растут сады генеалогических древ. Иногда подтверждённых фактами, а порой – выдуманных. Мол, и мы не лыком шиты: из князьёв или лордов, знаменитых раввинов или купцов первой гильдии. Но это на крайний случай.
В фирмы, занимающиеся поиском предков, подались потерявшие интерес к жизни архивные работники и те, кто раньше из любопытства выяснял имена предков. В интернете сражаются за клиентов рекламные объявления частных поисковиков. Обещают восстановить род от царя Давида или Юрия Долгорукого. Прежде выяснив, кто и что заплатит...
Я и сам иногда бываю в архивах – работа обязывает, и знаком с некоторыми поисковиками. Люди они, как правило, скрытные, но иногда всё же делятся впечатлениями. Особенно если они прибавляют к их репутации.
Например, одна дама рассказывала, что заказчиком у неё была семья Ельцина. Чего уже Борису Николаевичу надо было выяснить? Если специалисты из ФСБ, а может, ещё и раньше, из КГБ, изучили всех его предков с той поры, когда земля была тёпленькой. Не зря ведь хлеб едят. А губернаторы, по утверждению этой дамы, у неё в очереди стояли. Однажды губернатор солидного сибирского региона сделал ей заказ.
– Другие всё знают про своих предков, – сказал он, – а мы безродные получаемся...
До четвёртого губернаторского колена моя знакомая дошла быстро. И остановка. Никаких данных, никаких документов. Правда, рассказывали ей семейную легенду, что кто-то из родных братьев прапрадеда эмигрировал давным-давно за океан. Даже первые годы переписывались, а потом революция, советская власть... Опасно стало. И следы потерялись.
Стала дама исследовать американские портовые книги, искать фамилии прибывших из России. И привалила удача. Наткнулась на знакомую фамилию, правда, написанную с английским, извините, прононсом, но ставшую за последний год ей родной и близкой.
Звонит губернатору и говорит: так-то и так-то, следы ведут в Америку, надо ехать. И для чистоты исследований, и самой хотелось на дармовщинку за океан слетать.
– А чего не слетать, – согласился губернатор. – Всё оплачу.
Думаю, не из последних он проявил такую щедрость.
Две недели моя знакомая моталась по Америке, всех праправнуков русского эмигранта на ноги подняла. Многие с удивлением узнавали, откуда прибыли их предки. Принимали... Правда, не так, как в России, а поскромнее. Но больше ничего путного сказать не могли.
И вот, уже почти отчаявшись, полетела наша дама по последнему адресу во Флориду. Приняли с недоверием. Даже сообщили об исследовательнице в полицию. Но потом расчувствовались от рассказов о предках и выдали семейную тайну, которая не была никакой тайной.
– В подвале сундук. В нём хранятся какие-то письма. Кто и кому их писал, не знаем. Может, кто-то из тех, кого ищете. Мы давно хотели эти письма выбросить, но они не мешают, и жалко – а вдруг чего-то стоят, – сказали американцы.
– Можно посмотреть? – осторожно спросила дама, боясь, а вдруг откажут.
– Смотрите, – с появившимся интересом ответили ей американцы, почувствовав, что может выгореть дело.
Они отправились в подвал, открыли замок на сундуке, до которого никто не дотрагивался много лет. Достали холщовый мешок с полустёртой надписью. Американцы стали спорить, что она означает, как будто видели её в первый раз. А исследовательница стала осторожно доставать письма. Бумага рассыпалась в руках... Когда-то синие чернила выцвели до желтизны. Но она отчётливо различала странные буквы. Не русские, не латинские... Это был еврейский шрифт.
– Еврейские письма? – переспросила она у хозяев.
Те водрузили очки и с неменьшим удивлением стали разглядывать листы бумаги. Потом, переглянувшись, кивнули.
– Еврейские, – согласились они.
Дама сразу же хотела позвонить губернатору, но потом спохватилась. А вдруг скомпрометирую новостью? Она не сомневалась, что губернаторские телефоны прослушивают.
Но неожиданная находка распирала чувства. Решила позвонить жене губернатора.
– Извините, но кто-то из предков вашего мужа был евреем, – сообщила она.
– Вам перезвонят, – сухо ответила жена губернатора и закончила разговор.
А буквально минут через двадцать позвонил и сам губернатор.
– Кто-то из предков был евреем? – переспросил он. – Интересно. Дома ничего не говорили.
– Когда сделаем переводы писем, многое
узнаем, – ответила она. – Так мне продолжать поиски? – осторожно спросила исследовательница.
– Конечно, продолжайте, – уверенно ответил губернатор. – Сейчас это модно. Только кроме меня никому ничего не рассказывать...

***

Школьником я читал романы Ильфа и Петрова «Золотой телёнок» и «Двенадцать стульев» и мог на память рассказывать целые страницы. Но никогда не задумывался, почему Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер настаивал, что его папа – турецкий подданный. Не греческий, не итальянский, а турецкий.
Остап Бендер родился то ли в 1900 году (в «Двенадцати стульях» летом 1927 года называет себя «мужчиной двадцати семи лет»), то ли в 1897 (в «Золотом телёнке» осенью 1930 года Бендер говорит: «Мне тридцать три, возраст Христа…»)
В начале XX века в России, многонациональной империи, проживало немало турецких подданных. К примеру, в Минске на Суражской улице (существует ныне), в доме Теулина, располагалась булочная турецкого подданного Асана Мелита, которой заведовал также турецкий подданный Апостол Чоголоков-Оглы.
Откуда появились турецкие подданные в Российской империи? Во-первых, Российская и Османская империи в XVII – XIX веках несколько раз воевали. Делили влияние над Северным Причерноморьем и Кавказом.
Во-вторых, когда люди не воюют, они торгуют.
В-третьих, в России всегда было столько турок, что они вошли в фольклор и выходить оттуда не собираются, например, «затурканный» или «сам ты турок», а также другие выражения…
Обо всем этом я вспомнил, когда в документах Государственного архива Витебской области увидел папку об иностранных подданных на территории Сиротинского района Витебской области. В папке документ: «Срочно-циркулярно. Всем райисполкомам. НКВД Белоруссии производит учёт турецких военно- и гражданских пленных и турецких подданных, желающих эвакуироваться в Турцию или остаться в СССР. Последним сроком представления означенных списков установлено 15-е апреля с. г. (1925 г. – А. Ш.).
И полетели ответы в Сиротинский районный исполнительный комитет из Козьянского сельского совета: «В пределах нашего сельского совета турецких подданных не имеется», из Ровенского, Погореленского, Спасского, Шумилинского и других сельских советов: «Турецких подданных нет».
Нет так нет. Бдительному НКВД меньше работы. Но интересно – почему в глубинке Белоруссии искали соотечественников папаши Остапа Бендера?

***

День памяти узников Лиозненского гетто.
...Их привели на край Адаменского рва и расстреляли. В подтаявший снег падали старики, повидавшие много чего на белом свете, и их внуки, не понимавшие, что происходит, многодетные мамаши, пытавшиеся до последней секунды закрыть детей от пуль, и молодые девушки, так и не познавшие радости любви. Не осталось фотографий этих людей, но все они по-прежнему живут на картинах Шагала. Потому что 24 февраля 1942 года расстреливали не только евреев местечка Лиозно – расстреливали целый мир, который художник нарисовал на своих картинах.
Марк Захарович любил эти места. В юности он часто уходил сюда рисовать. Любовался речкой Мошной и двумя прудами, аллеей, которая вела в Адаменки к помещичьей усадьбе, и холмами, на которых росло много-много васильков.
Именно здесь, в этом месте был учинен расстрел лиозненских, колышанских евреев. Сюда же фашисты свозили евреев из окрестных деревень, местечек Добромысли и Бабиновичи. Здесь нашли свой вечный приют многочисленные родственники художника, жившие в Лиозно.
Я листаю документы, хранящиеся в Государственном архиве Витебской области. Такая же папка, как и тысячи других, хранящихся здесь.
В папке горе и боль сотен ни в чём не повинных людей.
«Поимённый список расстрелянных, повешенных, замученных граждан СССР гор. Лиозно Витебской области БССР».
Среди сотен фамилий родственники Марка Шагала.
Шагал Давид Зислевич, 1886, парикмахерская, парикмахер, расстрелян. Шагал Ольга Давидовна, 1921, учащаяся, расстреляна. Шагал Шифра Давидовна, 1926, учащаяся, расстреляна. Шагал Хаим Давидович, 1929, учащийся, расстрелян. Шагал Соня Абрамовна, 1892, домохозяйка, расстреляна. Шагал Абрам, 1897, зав. магазином № 1, расстрелян. Шагал Сара, 1902, домохозяйка, расстреляна. Шагал Хона Абрамовна, 1921, учащаяся, расстреляна. Шагал Роза Абрамовна, 1924, учащаяся, расстреляна. Шагал Мендель Абрамович, 1926, учащийся, расстрелян. Шагал Соня Абрамовна, 1929, учащаяся, расстреляна. Шагал Иосиф Абрамович, 1931, учащийся, расстрелян. Шагал Роза Абрамовна, 1935, иждивенка, расстреляна. Шагал Абрашка Борухович, 1892, сторож, расстрелян. Шагал Сора Моськовна, 1897, домохозяйка, расстреляна. Шагал Еська Абрашкович, 1925, учащийся, расстрелян. Шагал Беля Абрамовна, 1927, учащаяся.
Архивная папка так сформирована, что под одну обложку попали фамилии жертв гитлеровского геноцида, фамилии граждан, работавших в период оккупации в организациях и учреждениях у немцев, и фамилии полицаев – тех, кто повинен в кровавых преступлениях фашизма.
Жертвы и палачи… На соседних страничках в архивной папке. Я не хочу воспроизводить фамилии и имена тех, кто служил фашистскому режиму, кто убивал или помогал убийцам.
Их судьбы: один убит в Лиозно партизанами, другой убит на фронте под Витебском, третий судим и отправлен в лагеря…
Когда закрываешь архивную папку, понимаешь: здесь хранятся не только исписанные листы бумаги, с подписями и печатями, – здесь хранится само время.

***

Конечно, Бобруйск изменился, стал другим. И только на Социалке (или мне кажется) ещё живёт легендарное бобруйское время. Спряталось во двориках, затаилось в стенах домов и вспоминает жильцов, разъехавшихся по миру.
Ну скажите, где ещё есть социалистическая синагога? Только на Социалке. Посмотрите на вывеску: название улицы Социалистическая и синагога – крупными буквами, а само слово «улица» – мелкими. И читается «социалистическая синагога». А почему бы и нет?
В Бобруйске много читателей журнала «Мишпоха». И каждый год мы обязательно проводим здесь презентации. Спасибо Майе Казакевич. Где бы она ни жила, она живёт в Бобруйске.
Спасибо раввину Шаулю. Его идея – сделать на Чангарской Еврейский дворик. Была разрушенная синагога. Не знали, как поступить? Решили оставить стену фасада и часть прилегающей. А внутри цветы посадить, поставить просторную беседку, где можно проводить встречи, презентации, рассказывать о городе.
– Это только начало, – сказал Шауль. – Будем идти дальше. Поставим павильончики, где можно будет купить еврейские сладости, попить чая, кофе. Здесь будут продавать сувениры.
Его пример – другим наука... Сколько развалин по стране. И не только, кстати, синагог...
Одно из первых мероприятий в еврейском дворике – презентация «Мишпохи».
В Бобруйске всегда есть о чём рассказать...
Краевед Александр Коготько – автор статьи о бобруйском тренере по хоккею и футболу Геннадии Штейнбуке – предложил сделать мемориальную доску легендарному человеку. Все дружно зааплодировали и стали говорить: «Конечно, Носу надо сделать. Заслужил». За Геннадием Иосифовичем в Бобруйске закрепилось совершенно прозвище – Нос.
Время идёт... А Бобруйск был и останется особенным городом. Эта особенность, наверное, живёт в самом воздухе.

***

В Борисове два еврейских кладбища. На старых мацейвах и недавно поставленных памятниках записана вся история еврейской общины города, фамилии и имена её действующих лиц.
С председателем еврейской общины Борисова мы обходим кладбище, и Михаил Романович Перец рассказывает о событиях давних лет и совсем недавней поры.
– Мы находимся на кладбище, которое было основано ещё в 1845 году. Его площадь 4,5 гектара. Здесь свыше двух с половиной тысяч захоронений. В самом начале кладбища стоит памятник, на котором выбиты имена и фамилии евреев-борисовчан, жертв сталинских репрессий. Это была инициатива краеведа, одного из организаторов нашей еврейской общины, ныне жителя Израиля Александра Розенблюма.
Остановились посередине кладбища у семейного склепа Гитлиных. Борис Гитлин в конце 1990-х – начале 2000-х годов был председателем городской еврейской общины и сейчас, несмотря на то, что живёт вдалеке от родного города, часто здесь бывает и помогает землякам.
Михаил Перец, показывая ту часть кладбища, где стоят старые мацейвы, сказал:
– Там захоронения производились ещё в
XIX веке. Судя по всему, были они и здесь, где теперь памятники на послевоенных могилах. То есть на какой-то части кладбища захоронения сделаны в два этажа.
На старой части кладбища соблюдался порядок захоронений: могилы шли справа налево, по рядам. Первый – мужской, потом – женский, затем – мужской, потом – женский и т. д.
Михаил Перец рассказал, что несколько лет назад в Борисове работала этнографическая экспедиция из Днепра. Прочитали надписи на более чем 320 мацевах. Через неделю после их отъезда раздался звонок из Минска. Сказали, что приезжает мэр американского города Новый Орлеан (штат Луизиана) со своей супругой. Хочет найти могилу прабабушки, которая жила в Борисове и умерла здесь во второй половине XIX века.
Эту могилу нашли в 14 (7-м женском) ряду. Захоронение 1880 года. Мэр Нового Орлеана чуть ли не землю целовал на кладбище.
В 2008 году Белорусский союз еврейских организаций проводил конкурс творческих работ, посвящённый местам, связанным с еврейской историей.
– Под моим руководством было заработано 58 дипломов и грамот, – сказал Михаил Перец. – Сделано описание памятников, снимались фотографии, фильмы.
Мы подошли к высоким памятникам, выделяющимся на кладбище. Михаил Романович сказал:
– Когда в кадр попали эти памятники, экспертная комиссия решила, что мы занимаемся подтасовкой. Мол, не ставили такие памятники в Беларуси. Я им говорю: «Приезжайте, сами увидите». Они приехали и удивились. Даже для специалистов это было неожиданностью. Под этими памятниками похоронены известные и богатые люди Борисова.
В Минске на месте стадиона «Динамо» когда-то находилось еврейское кладбище. Когда осуществлялась вторая часть реконструкции стадиона в 1972 году, планировали всю территорию закатать асфальтом. На том кладбище были похоронены известные люди, в том числе раввин Йерухам Йеуда Лейб Перельман (1835 – 1896) – один из наиболее известных еврейских мудрецов своего поколения… В историю еврейской религиозной мысли он вошёл под именем Гадоль ми Минск (Великий из Минска) и известен как автор книги «Ор гадоль». Перед реконструкцией того места, где был похоронен Йерухам Йеуда Лейб Перельман, специально заседал совет известнейших раввинов. Он решал, что делать с захоронением… Перезахоранивать можно в Земле Израиля на Масличной горе. Но шёл 1972 год… О таком варианте и речи быть не могло. И тогда решили перезахоронить раввина, его жену и дочь на еврейском кладбище недалеко от Минска. Выбрали Борисов.
С того времени сюда перед Песахом приходят ортодоксальные евреи со всего мира.
В Борисов приезжал раввин из Австрии. Он шёл по дорожке от ворот кладбища до места захоронения известного раввина. Шёл мимо свалки, которую много лет не могли убрать. Раввин из Австрии помолился на могиле Праведника. Потом приехал к себе и написал письмо мэру Борисова. Он культурно обосновал, что на кладбище, где похоронен всемирно известный раввин и куда приезжают помолиться люди из разных стран, не может быть свалки, её следует убрать.
Мэр прочитал письмо и сделал упрёк в нерадивости своим подчинённым. Те вызвали Михаила Романовича и сказали, что надо навести порядок на кладбище. Хотя оно находится на балансе у города, и отвечают за него соответствующие службы.
– Взялся я за работу, – говорит Михаил Перец. – Чтобы убрать свалку, надо было проложить к ней дорогу. Потом всё вывезти. Но раз взялись, надо и другие работы по благоустройству делать. Объявили сбор средств. Забор поставили, ворота поменяли, деревья спилили. Много сделано…
Мы подошли к памятнику, с которого смотрел на нас портрет весёлого человека. Нечасто на кладбище увидишь такое.
– Кто это Бляхер Яков Исаакович? – спросил я, прочитав надпись на памятнике.
– Это был известнейший человек в нашем городе, – сказал Михаил Романович. – Он давно приехал в Борисов из Украины. И 34 года проработал директором городского парка. Ни одно большое мероприятие не проходило без его активного участия. В 2000 году он стал исполнительным директором Борисовской городской еврейской общины и проработал на этом месте до смерти. Ливень был страшнейший, но попрощаться с Яковом Исааковичем пришло очень большое количество людей. Одних венков и цветов было два микроавтобуса.
Яков Исаакович и теперь остаётся в памяти тех, кто его знал, весёлым, неунывающим человеком. Хотя жизнь у него была очень непростая.
Мы приехали на второе еврейское кладбище. Оно находится на углу улиц 1-го Мая и Заслонова. Хотя в документах числится как кладбище на улице 8-го Марта. Но эта улица – за квартал до кладбища.
– Кладбище основано в 1931 году, – рассказывает Михаил Романович. – В 1973 году
горисполком принял решение о закрытии. Я тогда в Борисове не жил. Кладбище не было заполнено, и сейчас есть, свободные зоны. В
2006 году мы получили разрешение: если похоронен кто-то из родственников, то по согласованию с исполкомом можно рядом хоронить членов семьи.
Слева от входа в предвоенные годы хоронили только женщин, справа – мужчин. В 50-е – 60-е годы этот порядок уже не соблюдали.
На этом кладбище за последние двадцать лет было совершено три акта вандализма. Повалено и разбито более 60 памятников. Некоторые памятники лежат и сейчас невосстановленные. Когда мы делали паспортизацию кладбища, нашли родственников четырёх захороненных, на могилах которых были совершены акты вандализма. Родственники восстановили разбитые памятники.
На кладбище находится более 700 захоронений. Здесь похоронен известный еврейский поэт Гирш Каменецкий. Он умер в 1957 году в возрасте 62 лет, а рядом, в одной ограде – его жена. На памятнике надпись на идише.

***

Здание гродненской синагоги знают в городе почти все, что само по себе уникально, когда евреев осталось совсем немного. В других городах приходится долго расспрашивать, как пройти, проехать к синагоге и т. д. А в Гродно вышел из троллейбуса, спросил, и тебе указали дорогу. Может, мне так повезло? Но и другие горожане подтвердили: «Знаем!»
Здание гродненской синагоги – это памятник архитектуры, городская достопримечательность и воспоминание о прежней славе города.
Синагоге 120 лет. Столько желают прожить человеку по еврейскому обычаю. Синагогам, как и другим памятникам зодчества, надо желать как минимум в пять раз больше. Но построенная в начале бурного XX века, гродненская синагога пережила столько, что в ней, как в зеркале, отражается всё прошедшее столетие.
Это данные интернетовской Википедии: «Построена Ильёй Фрункиным в 1902 – 1905 гг. в мавританском стиле. (Надо уточнить: фундаментом для строительства послужили остатки старой синагоги XVI в., возведённой по личному указанию выдающегося раввина, талмудиста и мистика Мордехая Яффе). В период немецкой оккупации Гродно синагога, находившаяся в центре гетто, использовалась нацистами как место сбора евреев перед отправкой в концлагеря и на расстрелы. Богатому внутреннему декору здания во время Великой Отечественной войны был нанесён серьёзный ущерб.
В советский период (1944 – 1991 гг.) здание использовали под склад, потом здесь были мастерские гродненских художников. С 1991 года синагога возвращена еврейской общине».
Сейчас здесь постоянно что-то ремонтируется, восстанавливается. Руководит этим хлопотным процессом председатель иудейской религиозной общины Борис Максович Квятковский. С этого и начался наш разговор с ним.
– В конце восьмидесятых годов, когда наступило время, которое теперь называют «перестройкой», в Гродно, как и в других городах Беларуси, образовалось Еврейское культурное общество. Тогда ещё в городе оставались люди, знавшие идиш, учившиеся в довоенное время в еврейских школах, гимназиях. Они и составили основу организации. Мы собирались в разных залах, клубах – куда нас пускали, и, естественно, встал вопрос о собственном помещении.
Молельные дома в Гродно в послевоенные годы были. Действовали они подпольно. Миньяны собирались так, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Верующие молились по домам и боялись говорить об этом даже соседям. Неизвестно, как это могло сказаться на работе, учёбе их детей, внуков.
Недавно Илья Заводник принёс в синагогу и передал нам листочки бумаги, исписанные еврейскими буквами, и рассказал семейную историю. У его отца был старый молитвенник, настолько ветхий, что мог рассыпаться в любую минуту.
– Отец решил переписать молитвенник в тетради, чтобы как-то сохранить тексты. И целыми днями занимался этим. Сейчас эти листки хранятся у меня, – сказал Борис Квятковский. – Они лучше людей рассказывают о том времени, которое мы пережили.
Конечно же, думали о Большой синагоге, её возврате общине. Но за какие деньги приводить в порядок, потом содержать? Вопросов было много, ответы на них никто не знал. Но когда городские власти передали нам здание синагоги, мы забрали его и принялись за работу. Нашли спонсоров из довоенных жителей Гродно. Они помогали. Со стороны кажется, что у евреев всё гладко. Это не так! Были серьёзные разногласия, конфликты. Стройка останавливалась, потому что гродненские евреи не могли найти общий язык. Сейчас всё в прошлом. В память о людях, много сделавших для восстановления синагоги, остались их фотографии на стенах Музея евреев Гродно, который находится здесь же. Конфликты с годами забываются, а синагога будет долго служить гродненским евреям. Сейчас она восстанавливается в большей степени за деньги местных бизнесменов, помогают нам городские организации.
Борис Квятковский – историк, педагог. После отхода от активных дел людей преклонного возраста, которые в начале 90-х годов занимались этим, он взвалил на свои плечи тяжкую ношу – отвечать за гродненскую синагогу.
– Почему я? – переспросил Квятковский. – Наверное, начнём с моего рождения. Я не только знаю и чувствую, кто я, но и понимаю свою ответственность.
Многое передалось Борису Максовичу от родителей. Судя по тому, как он долго и подробно рассказывал об отце и маме, у него трепетное отношение к их памяти.
– Мама Эсфирь Бенционовна Ройзман – галицийская еврейка, считайте, одесситка, – сказал Борис Максович. – ДОСААФ отправлял комсомольцев на курсы, и там мама получила навыки связистки. Когда началась война, её, 19-летнюю, призвали в армию, взяли в войска связи. Мама – участник обороны Одессы. Командир подразделения, когда немцы приближались к городу, дал ей машину, и она сумела вывезти свою маму и сестру в Крым. Потом они эвакуировались дальше на восток и остались живы.
Дед Бенцион Ройзман – мамин отец – ушёл на фронт добровольцем, и мы не знаем, где он погиб. Пропал без вести...
Мой отец из еврейского местечка Сапоцкин, – Борис Квятковский подошёл к фотографии отца, которая висит на стене музея, и я увидел изображённого на ней крепкого еврейского мужчину. – К началу войны ему было 30 лет. Семья, ребёнок, дом в Сапоцкине. Его звали Макс Янкелевич. Хотя для друзей он всю жизнь оставался Мотл.
В местечке отец занимался разделкой мясных туш. Много работал, семья жила в достатке. Его не успели призвать в армию, отец не ушёл на восток и остался в Сапоцкине. Почти сразу в местечке начались расправы над евреями. Оставшихся вывезли в гродненское гетто. Вся семья отца погибла, как он выжил – чудо.
В семье Квятковских было семь братьев и сестра. Поднимала их одна мама. Дед был контрабандист (в приграничных местечках немало евреев мужчин занималось этим опасным промыслом). Дед где-то сгинул в литовских лесах. Жила семья небогато. Например, на шаббат мама варила картошку и покупала рассол из бочек, в которых привозили селёдку. Картошку макали в рассол, и это был праздничный обед.
Отец не любил рассказывать о годах войны. Но что-то я слышал от него, от друзей отца.
Однажды немцы заставили узников вокруг гетто копать ямки под столбы, на которые потом натягивали колючую проволоку. Здесь работал и отец, и его брат. Рядом стоял немец-охранник. Он издевался над евреями: то набросает в выкопанную яму мусор, осколки кирпичей, то скажет «юдаше швайн» и пинок даст под зад. Брат отца не выдержал и раскроил немцу лопатой череп. Прибежали другие охранники и растерзали брата. Отец не мог вступиться за него, понимал, что тут же ляжет рядом. Единственное, что он сделал, попросил отнести брата на еврейское кладбище и похоронить там. Ему разрешили. На месте кладбища, это недалеко от синагоги, сейчас находится детский сад.
Отца держали в гетто как трудоспособного человека. Он был вывезен из Гродно последним эшелоном в 1943 году. Отправили в Треблинку. Из этого концлагеря ни один узник, кроме отца, не вернулся в Гродно живым. Он оказался одним из последних, кого немцы вывезли из Треблинки в Освенцим. В Волковыске в тупике на железнодорожной станции до сих пор стоит вагон, в котором немцы вывозили евреев в концлагерь. Там не знают, что с ним делать. Один из меценатов хотел перевезти вагон в Гродно. Сделать здесь мемориал, рядом с синагогой. Синагога находилась на территории гетто, а большой молельный зал был накопителем. Вроде и здесь место мемориалу, и вроде как-то не вписывается в архитектуру. Пока решали, у мецената появились новые планы, и он передумал давать деньги.
Отец закончил несколько классов хедера. Молиться умел, считать тоже научили. Читал на идише и иврите.
Однажды он услышал, как по динамику произнесли его лагерный номер. А вечером дали двойную пайку. И всё понял. Это был сигнал, что завтра ждёт газовая камера. Кто-то из соседей по нарам посоветовал: надо незаметно перебраться в другой барак, перейти в другую рабочую команду. Он так и поступил. С одним чехом (или чешским евреем) ночью они оказались в бараке, где зимой складывали замёрзшие трупы.
Утром, когда стало светать, мимо барака проходили команды на работу. Они выбрались из-под трупов и воткнулись в строй. Немцы не заметили – так в Освенциме он спасся в первый раз.
Через какое-то время у отца случилось расстройство желудка. Если бы надсмотрщик увидел, отправил бы его на «утилизацию», то есть на смерть. Люди дали совет: увидишь кострище, хватай кусок угля и ешь его. Невероятная медицина в кошмарных условиях. Но это помогло.
Рядом с ним на нарах третьего яруса оказался земляк из местечка Индура, это в 30 километрах от Гродно, по фамилии Гельфанд. Он работал на кухне. Иногда ему удавалось пронести в барак картофелину, свеклу. Гельфанд отодвигал на потолке доску и прятал там еду. Макс это заметил и понемножку подъедал. Потом мне Гельфанд рассказывал: он знал, что Макс ворует, но ничего ему не говорил.
Зима, 1944 год. Красная Армия была на подходе, немцы стали гнать заключённых колоннами на запад. Пытка голодом и холодом. За малейшее неповиновение – расстрел. Смерть догоняла на каждом километре. Вышла колонна в 3000 человек. Когда через несколько дней их загнали на ночь в большущий сарай, оставалось всего 300 человек. Утром сарай открыли американцы.
Отца положили в госпиталь. Он немножко поправился, слегка окреп. Его отправили охранником в женскую тюрьму, дали плётку. Он бил немецких заключённых, перед ним стояли женщины, но жалости – не было. Потом состоял в расстрельной команде. Выезжали по ночам. Забирали немцев, которые служили Гитлеру и были в «крови», вывозили за город и расстреливали. Всё это было в американской зоне оккупации. Напарник Макса, когда забирали очередного немца, лазил по шкафам, буфетам, мародёрничал. А Квятковский ничего не брал. Даже прикасаться к немецким вещам не хотел.
Однажды их привезли к столам, за которыми сидели военные. А на столах стояли маленькие флажки разных стран. Надо было определиться, в какую страну будешь возвращаться.
Отец надеялся увидеть братьев, сестру. Поехал в Сапоцкин. Никого из родных не застал. Дом тоже сгорел. Он узнал страшную правду о том, что произошло здесь. Сказали, что в Гродно живёт несколько сапоцкинских евреев. Так он нашёл Абрама Сильницкого и поселился у него.
Мама к этому времени с воинской частью тоже оказалась в Гродно. Их познакомили. Они поженились. И в 1945 году появился я.
Отец после войны работал грузчиком. Я не помню, чтобы он когда-нибудь молился. Конечно, еврейские воспоминания жили в душе, но выражались они в рассказах о Сапоцкине. Он и ещё одна семья собирали деньги, закупали продукты и приносили их в дом, где проживала служащая одного из костёлов. До войны она работала в еврейской семье и умела готовить еврейские блюда. Они собирались там и отмечали еврейские праздники.
Однажды отца чуть не арестовали. Он работал на «Гроднохимкомбинате» и выносил с работы кусочки парафина. Этим парафином рассчитывались с женщиной, работавшей в костёле. Он нужен был ей для свечей. Украденный кусочек парафина заметил участковый, и ночью в доме был обыск.
Отец прожил всего 55 лет, он умер в 1966 году…

***

В Латвии, в Даугавпилсе встречался с еврейской общиной. Некогда этот город был центром еврейской жизни. Тогда он назывался Двинском и входил в состав Витебской губернии. С ним связаны имена художников Юделя Пэна и Маркуса Ротко, актёра, режиссёра и общественного деятеля Соломона Михоэлса, многих известных раввинов, знатоков Торы. Сегодня о том времени напоминают сохранившиеся здания синагог. Латвийские власти передали их еврейской общине.
В одной из синагог собираются верующие. Правда, их немного, но миньян есть. Другие здание синагог отданы в аренду. На эти деньги, да плюс помощь зарубежных спонсоров, община живёт: отмечает праздники, помогает нуждающимся, издаёт книги о собственной истории.
Сохранился дом, в котором жила семья Михоэлса (Вовси). На доме мемориальная доска. В местном музее постоянно действующая экспозиция художника Маркуса Ротко, проводились дни, посвящённые его памяти.
Евреев в Даугавпилсе осталось немного. Может, сто человек, может, чуть больше. По воскресеньям в общинном центре проводятся «Посиделки». Так скромно именуют встречи, на которых солидные люди с хорошим образованием рассказывают об истории, культуре, политике.
Общинный центр уютный и обжитой. «Хозяйка» общинного центра Софья Исааковна Меерова. До пенсии работала учительницей. Среди тех, кто приходит на «посиделки» много бывших учителей. В Даугавпилсе в советские годы работал педагогический институт, и сюда приезжали на учёбу ребята и девушки из близлежащих районов Беларуси. И оставались в городе. Так обосновалась в Даугавпилсе и Софья Исааковна, приехавшая из Витебской области.
Разговорились, нашли общих знакомых. Рассказал, что недавно вышла книга «Праведники Народов Мира Беларуси». Эта тема особенно заинтересовала Меерову. И спустя несколько месяцев получил письмо из Даугавпилса:
«Большое спасибо за присланную книгу. Трудно переоценить важность её выпуска. Благодарная память о людях, которые рисковали жизнью своей, своих семей, спасая жизни евреев, также важна, как и память о нашей трагедии.
Чем старше я становлюсь, тем чаще мои мысли уходят в ту страшную историю. Меня охватывает ужас: каково было состояние женщин, которые вели своих деток за ручку, понимая, что идут на расстрел? Каково было состояние мужчин, которые ничего не могли изменить?
История ничему не научила людей. Открывают памятники жертвам Холокоста и памятники тем, кто их убивал. Это не только парадокс истории, это позволение убивать и впредь. Если нет суда истории, значит, история оправдала убийц».
Софья Исааковна написала, что прочла в книге о Праведниках имена людей, которых хорошо знала. Книга стала ей ещё дороже и ближе…
«Я хочу вам рассказать о своём отце и его спасителях, которые тоже заслуженно могли бы стать героями этой книги.
Мой отец, Самовар Ицик, сын Дины и Нахмана, жил в деревне Иказнь (сегодня Браславский район Беларуси) вместе с родителями. Семья держала мясную лавку. Отец ездил по деревням, закупал скот. Он имел право резать скот сам. (Убою и разделке скота по всем законам иудаизма надо долго учиться – не простая наука). Делал отец всё как положено. Специальный нож, доски, вынимал «дер одер» (внутренности – идиш), всё рассказывал покупателям, показывал, чтобы не было никакого сомнения.
…Когда немцы пришли в местечко, жизнь пошла по заведённому ими сценарию. Гетто в Миорах, куда свезли евреев из окрестных мест. Полицай сосед, с которым отец был в хороших отношениях до войны. Моя бабушка вкусно пекла, и мы часто угощали этого полицая пирогами и булочками. Он папину сестру Двейру избил ногами, и она умерла от побоев. Бабушку расстреляли в Миорах. Папа убежал из-под расстрела вместе с другом Иче-Менделом Макутониным. Какое-то время отец провёл в лесу, а потом обессиленный пришёл к Марфе и Арсену Жоровым. У них было двое своих детей – Игнатий и Олимпиада. Липа сейчас живёт в деревне Буевщина Браславского района. Жоровы рисковали и своей жизнью, и жизнью детей, но беглеца укрыли.
На хуторе жила ещё одна семья – сестра Марфы Анна и её муж Гаврила Денисов. У них было шестеро детей. У Жоровых и Денисовых в годы войны пряталось 14 евреев. Я знала Фейгу Фейгину, она уехала в Израиль ещё в 1957 году, и Шнеера Беляка. Он уехал в Канаду. Мой папа и остальные евреи жили то в сараях, то в вырытых ямах. Дети носили им еду. Папа всю жизнь вспоминал Марфины блины. Говорил, что это самое вкусное, что он когда-либо ел. Марфа гнала самогонку. И угощала своего соседа полицая, чтобы задобрить. Она была смелая женщина. А Арсен боялся, нервничал. Десять месяцев папа был у Марфы и всё время искал партизан. Помог Лёня Денисов (двоюродный брат Игнатия). Он рассказал, где находятся партизаны, и папа ушёл в лес. Воевал в отряде до освобождения Беларуси, потом пошёл в армию и сражался до окончания войны.
Всю послевоенную жизнь папа помогал
семье Марфы и Анне Денисовой. Лёню Денисова он буквально вытащил из тюрьмы, куда тот мог попасть из-за каких-то хозяйственных проблем. Отец, по сути, спас Марфу, уговорив доктора Гуревича – он приехал из Минска – оперировать её. Заведующий хирургическим отделением поставил диагноз «рак желудка» и сказал, что неоперабельная. Гуревич прооперировал. Это было в Браславе, где мои родители поселились после войны. Марфа прожила после операции ещё 24 года.
Анна и Гаврила Денисовы, Марфа и Арсен Жоровы официально не удостоены звания Праведников, но они Праведники».

***

Деревня Камаи расположена в 18 км от районного центра Поставы и в 12 км от железнодорожной станции Годутишки... По белорусским меркам – это расстояние! И поэтому нередко говорят, что Камаи – это деревня на краю света.
Никогда не было в Камаях ни промышленных предприятий, ни даже ремесленных мастерских. Зато мастера жили отменные. Краснодеревщик из местечка сделал арон-кодеш для синагоги в Друе. Эта работа считалась настоящим произведением искусства, и её даже хотели увезти на выставку в Париж, но местная община воспротивилась. Было это приблизительно сто двадцать лет назад.
На площади в Камаях, она называлась рыночной, проходили ярмарки, находится костёл святого Яна Крестителя. Была в Камаях и синагога. Люди молились, кто в костёле, кто в синагоге.
Сегодня в деревне есть магазин, а ярмарки не проводятся. И ремёсла не в большом почёте. Камаи изменились, как изменилось и всё вокруг.
Здесь с послевоенных времён не живут евреи. О большом довоенном еврейском населении местечка Камаи напоминает лишь старое заброшенное кладбище.
На нём, превращённом за эти десятилетия в свалку, под грудами мусора, веток, листвы сохранились 19 мацев. Их думали убрать, место расчистить и пустить под посевы. Первым встал на защиту старого кладбища доктор Юрий Гарбинский, выходец из местечка Камаи, который живёт сейчас в Варшаве. Его поддержал настоятель камайского костёла ксёндз Яцек Хутман. Начали расчистку старого кладбища.
Технику предоставили ОАО «Камайский-агро» и Поставское ДРСУ.
Работали и старые, и молодые жители деревни. Своими силами они убрали свалку, поставили забор, подняли мацевы, очистили надписи на них. Сварщик без оплаты труда сварил менору (семисвечник) из труб. Установили плиту и на ней сделали надпись на иврите. Написали слова из третьей главы Перкей Авод: «Знай, из чего ты произошёл, и куда ты идёшь…»
Потом была траурная церемония. Приезжал из США кто-то из потомков довоенных жителей местечка. Раввин прочитал поминальную молитву Кадиш. Благодаря усилиям ксендза Яцика Хутмана, доктора Юрия Гарбинского, жителей деревни Камаи не только приведено в порядок старое кладбище – весь мир стал на грамм, на миллиметр, на мгновение добрее и лучше.

***

Впервые юбилей художника Соломона Юдовина отмечали на его родине – в Бешенковичах, небольшом городке в 50 километрах от Витебска. Когда-то это было еврейское местечко.
За Двиной, в посёлке Стрелка – родовое место Юдовиных. Здесь родились и выросли поэты Моисей и Лев Юдовины, художник Соломон Юдовин. Это удивительная семья, давшая миру много талантливых и, к сожалению, с годами забытых людей.
В Санкт-Петербурге живёт врач Анна Климович. Несколько лет назад она и её сын взялись за благоустройство старого еврейского кладбища в Бешенковичах. Здесь был похоронен прадед Анны Владимировны. Многие ли из нас вообще знают, где жили прадеды?..
Анна Климович агитировала волонтёров, пришли на помощь местные энтузиасты, подключилась Витебская еврейская община. Начали убирать завалы, выкорчёвывать кустарник, поднимать мацевы – работа физически трудная, условия для жизни почти полевые. Думали, год Климович выдержит и остынет к этому делу.
Одной из первых подняли мацеву прадеда Анны Владимировны. (Произошло по воле случая!) Когда отправили фотографию мацевы американским родственникам, они прочитали надпись на камне и ахнули. Кто-то сказал, что это знак свыше. Может, и так!
Не всё так просто, но работа движется.
Следующей целью Анны Владимировны стало увековечивание памяти известных земляков.
В Витебском художественном музее состоялась выставка, посвящённая 125-летию Соломона Юдовина. Потом она переехала в Бешенковичи и разместилась в районной библиотеке, краеведческом музее и школе искусств.
Прошли Первые юдовинские чтения, в которых приняли участие историки, архивисты, искусствоведы из Санкт-Петербурга, Витебска и Бешенковичей. Количество выступавших было небольшим, но доклады сделаны на солидном уровне.
Во второй половине дня в школе искусств состоялся концерт. Выступал бешенковичский оркестр народных инструментов, исполнявший известные еврейские мелодии, театр «Менора» Витебской городской еврейской общины.
Анна Климович, закрывая день, сказала, что одна её мечта исполнилась: «спустя более
75 лет в Бешенковичах звучит музыка, которую любили слушать её предки». (Если и не та музыка, то с тем же национальным колоритом!)
Из Бешенковичей я возвращался в компании с журналистом, историком и архивистом. Обсуждали прошедший день: если бы каждому небольшому городу хотя бы по одной Анне Владимировне Климович, и если бы активней помогали власти, а денежные люди иногда вспоминали, на какой земле они ходить научились, многое бы изменилось вокруг.

***

На сайте журнала «Мишпоха» опубликовали материал о подвиге лётчика Исаака-Израиля Капилевича. Знали об этом мужественном человеке, погибшем в годы Великой Отечественной войны, совсем немного, а фотографий Капилевича и вовсе найти не могли, кроме одной, качество которой оставляло желать лучшего.
«Исаак-Израиль Капилевич родился в
1923 году в местечке Дубровно Витебской области. Вся его жизнь связана с армией, куда он попал в 15-летнем возрасте.
На фронте с 4 октября 1941 года. Сначала сержант, потом – лейтенант, пилот 1-й авиационной эскадрильи 523-го истребительного авиационного полка 234-й истребительной авиационной дивизии. Воевал на Ленинградском фронте. С 4 октября 1941-го по 1 января 1942 года произвёл 70 боевых вылетов. На штурм войск противника вылетал 40 раз, на прикрытие наших войск – 14, на его счету 16 воздушных боёв.
Печальная статистика войны сообщает: средняя живучесть советских пилотов в годы Отечественной войны: пилот истребителя – 64 боевых вылета, пилот штурмовика – 11 боевых вылетов, пилот бомбардировщика – 48 боевых вылетов.
Исаак Капилевич был воздушным работником войны и вырос в первоклассного лётчика.
Лейтенанта Капилевича дважды представляли к правительственным наградам: ордену Красного Знамени и ордену Ленина. Но штаб авиационной группы оба раза подвергался нападению противника, и, как видно, наградные документы были уничтожены или утеряны.
8 июля 1942 года при бомбометании населённого пункта ст. Жеребьёвка Исаак Капилевич точно поразил намеченную цель. Но вражеская зенитка прямым попаданием сбила его машину. И тогда он направил горящий самолёт на вражескую цель и погиб, уничтожив её.
«Тов. Капилевич погиб смертью героя в борьбе с немецкими захватчиками, за что заслужил посмертно звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали “Золотая Звезда”».
Этот документ, подписанный командиром и комиссаром полка, командиром и комиссаром дивизии, хранится в Центральном архиве Министерства обороны России.
Но в Военном Совете армии посчитали, что достаточно будет наградить Исаака Капилевича орденом Ленина. Не стану рассуждать, почему Капилевичу не дали звание Героя Советского Союза, хотя предполагаю, какие анкетные данные сыграли свою роль.
Прошло совсем немного времени, и мы получили по электронной почте письмо от Эдуарда Грибача из Москвы:
«Прочитав статью о лётчике-герое Капилевиче, решил отправить вам его фотографии: в детстве, в годы учёбы в лётном училище и оригинал фотографии, которая была напечатана в статье».
Я заинтересовался, откуда у Эдуарда фотографии. Позвонил ему. И услышал рассказ, к сожалению, характерный для нашего времени.
– Я занимаюсь историей Великой Отечественной войны, хотя по профессии не историк, это моё увлечение. Собираю вещественные свидетельства того времени. Однажды мне позвонили и сказали, что в отселённой пятиэтажке нашли фотографии. Не заинтересуют ли они меня? Мы встретились. О подвиге Капилевича я к тому времени читал, видел публикацию о нём в газете с рисунком, который был сделан с одной из военных фотографий. (Эта публикация и легла в основу нашего материала на сайте журнала «Мишпоха».) Я узнал Капилевича на фотографиях. Кроме того, на одной из них была подпись, так что это стало подтверждением того, кто на них запечатлён. Я выкупил фотографии.
– Выходит, что люди, выезжавшие из этой квартиры, возможно, даже родственники Капилевича, оставили фотографии за ненадобностью? – спросил я у Эдуарда.
– Получается так. Человек, который мне их принёс, сказал, что в пустой квартире осталось и множество негативов. Я предложил ему: приноси, выкуплю негативы. Но через некоторое время он позвонил и сказал, что в пятиэтажку уже не попасть.
Спасибо Эдуарду Грибачу за его неравнодушие. Благодаря таким людям мы сохраняем нашу память. «Бессмертные полки» проходят строем по улицам городов один раз в год, а память надо оберегать от равнодушия ежедневно.

***

В немецком городе Билефельд уникальный благотворительный центр «Бетель». Другого такого не видел. Целый квартал города со старинными и современными зданиями. Свои мастерские, театр, ресторан, куда приходят не только инвалиды, живущие в центре, но и люди из города. Выпущены даже свои деньги. Не всем инвалидам удобно обращаться с банковскими карточками, и для удобства изготовлены специальные купюры (евро), которые принимают в любом банке города.
На стене лютеранской кирхи, которая находится на горе Сион (самая высокая точка «Бетеля»), памятная доска. На ней слова о том, что 1 сентября 1939 года Гитлер не только развязал Вторую мировую войну, но и подписал, правда, задним числом, указ об эвтаназии. В нацистской Германии было уничтожено более 180 тысяч психически нездоровых людей. Стоя у этой доски, Герберт Вольгюнтер, многие годы проработавший в «Бетеле», рассказал одну историю.
В 1942 году вышел приказ, согласно которому евреев в «Бетеле», следовало переселить в отдельное здание. К тому времени в благотворительном центре находилось 13 евреев.
Все понимали, внутри «Бетеля» создаётся гетто. Работники центра обзвонили родственников больных, и шесть человек забрали по домам.
Фриц Рапольт сначала оставался в «Бетеле». Без разрешения ходил к учителю – занимался английским языком, посещал мастерскую. Фриц был художником и занимался ткачеством. Его самостоятельные походы могли закончиться трагически. Фрица предупредили об этом и посоветовали уехать из «Бетеля». Он отправился к родственникам в Гамбург.
Шестеро оставшихся в благотворительном центре евреев вскоре были вывезены в другой город и расстреляны.
…Вместе с первыми гамбургскими евреями Фриц Рапольт был депортирован в минское гетто. Он был очень общительным человеком. И на новом месте быстро познакомился с одним из немецких солдат, своим земляком, который охранял гетто.
Фриц, находясь в Минске, писал дневник. Хотел передать его в Гамбург, чтобы земляки знали о том, что происходит на самом деле с депортированными немецкими евреями. Договорился об этом с новым знакомым. Но во время передачи дневника его поймали и убили.
Надеюсь, что этот дневник где-то ждёт своего часа и расскажет правду о чёрных днях войны. Может быть, кому-то известна судьба этого дневника?

***

Из Америки приезжали Гинзбурги. Главе семьи Барри под восемьдесят. И жене близко к тому. И вот на старости лет они решили показать своим детям, внукам, внучатым племянникам, всей мишпохе родину предков. У американских евреев три родины: историческая, предков и нынешняя. Привезли человек сорок: из Америки, Израиля, Европы. И все такие разные, даже представить трудно, что они из одного корня.
Дедушка и бабушка Барри Гинзбурга из Лепеля, Уллы, их родственники из Кубличей – всё Витебская область. Гостей опекали, выполняли любое желание: ещё бы – серьёзные спонсоры. И мне от этого пирога перепало. Дали деньги на издание книги. И я старался как мог. Но не все желания гостей сумели выполнить. Например, просили показать в местечках оставшиеся еврейские кварталы. Да, когда-то в городах были еврейские кварталы, но потом всё так перемешалось в доме… А местечки и вовсе были одним большим еврейским кварталом.
Один из родственников Барри Гинзбурга как-то спросил у меня:
– А когда евреи появились в Беларуси?
Я сказал ему, что более четырёхсот лет назад, потом стал рассказывать про разделы Польши и говорить, что с каждым разделом к Беларуси отходили земли, густонаселённые евреями.
Американцы не любят, когда им долго о чём-то рассказывают. Они любят диалог, в котором принимают активное участие.
И тогда я спросил:
– А когда евреи появились в Америке? – хотя хорошо знал ответ на этот вопрос.
Мой собеседник на несколько секунд задумался, а потом, уверенный в своей правоте, ответил:
– В Америке евреи жили всегда.

***

В начале двадцатых годов двадцатого века художники С. Юдовин и М. Малкин выпустили альбом «Еврейский народный орнамент». Соломон Юдовин ездил в этнографические экспедиции со своим родственником С.Ан-ским, делал там зарисовки, и потом они легли в основу альбома.
Иудаизм запрещал изображать людей. «Не сотвори себе кумира ни на небе, ни на земле», - гласят священные книги. И еврейские художники, чаще всего это были ремесленники, мастеровые люди, веками разрабатывали орнаменты, которыми они украшали Арон-кодеши, то есть синагогальные шкафы, в которых хранились свитки Торы, или выбивали их на надгробных камнях – мацевах.
Еврейский орнамент растительный, но в него вписывались изображения птиц, животных. Знающий человек читал такой орнамент, мог сказать, в память о ком, например, поставлена мацева. Если на ней изображён олень, значит, человека звали Григорий, Гирш, Цви, лань обозначала добродетель, лев – герб колена Леви, и в то же время человека звали Арье, птица, сидящая на шестирожковом подсвечнике, означала, что здесь погребена мать, оставившая шестерых сирот. Список можно продолжать долго. Мы с увлечением читаем книги о том, как расшифровывали надписи на египетских пирамидах или в древних городах майя, но даже не слышали о том, что есть такой еврейский орнамент и он хранит немало тайн.
В начале двадцатых годов, в голодное и неспокойное время, альбом был издан мизерным тиражом, на плохой бумаге, все тексты написаны на идише. Бумага с годами стала ветхой, шрифт выцвел, от тиража сохранилось несколько экземпляров, а на идиш сегодня читают редкие знатоки. Мы решили переиздать альбом. На хорошей бумаге, с переводами на русский и английский языки, с комментариями, фотографиями авторов. Первый тираж разошёлся в считанные дни, мы издали повторный. Я поехал по республике. Выступал в еврейских общинах, встречался с работниками библиотек, художниками.
Однажды после встречи ко мне подошли люди и сказали, что к ним уже попал этот альбом. И у них на фабрике художественных изделий решили выпустить коврик на основе этого орнамента. Коврик можно было бы повесить в детской комнате над кроваткой или положить на пол у дивана.
Меня почему-то насторожило такое предложение, и я спросил: «Могу ли я увидеть эскиз коврика?». «Конечно, – тут же согласились мои собеседники. – Для этого мы к вам и подошли». Они развернули лист мелованной бумаги, и я увидел точь-в-точь перерисованный один из листов альбома. Вероятно, его просто сканировали, а затем добавили цвет и распечатали в новом формате. Наверху сохранились ивритские буквы, которые в переводе на русский обозначают аббревиатуру слов «здесь лежит», «здесь покоится».
– Вы знаете, откуда орнамент? – спросил я. – Этот орнамент был на надгробном памятнике. А вы его на коврик.
Повисла пауза, а потом один из моих собеседников, признаваясь в своей оплошности, сказал:
– Ну вот, свяжись с незнакомой темой.

***

Его картина висела у меня на работе и кочевала со мной из одного помещения в другое лет двадцать пять. Потом я передал её в художественный музей. Может быть, когда-нибудь выставят. Написана маслом, взята в чёрную раму. Все говорят, что этот портрет чем-то смахивает на общепринятое изображение Иисуса Христа. На самом деле, так Саша Бобров видел самого себя – это автопортрет.
С годами, конечно, от не самых лучших условий хранения по картине пошли паутины трещин, она резко состарилась, и это придало ей ещё больше шарма.
Однажды на празднике города художники выставили свои работы перед ратушей. Я шёл вдоль длинного ряда картин, установленных на мольбертах, этюдниках, лежащих прямо на асфальте. К рамам были приклеены бумажки с цифрами – сколько стоят картины.
200… 240… 270 рублей – по тем временам вполне приемлемые цены для живописных работ. Подошёл к Саше Боброву. Портрет женщины, написанный маслом, стоял на земле так, что верхний край рамы опирался на Сашино колено. Ценника на раме, довольно грубо сколоченной, не было. Но сам портрет был запоминающимся – написан в его стиле свободным мазком. У женщины были очень выразительные глаза. Я потом спрашивал у Сашиных друзей, видел ли кто-то эту работу на выставках? Говорят: «Нет». Наверное, в этот же день он её подарил кому-то, как мне подарил когда-то свой «Автопортрет».
Я поздоровался и спросил:
– Сколько стоит твоя работа?
И вдруг он ответил:
– Тысяча.
Эта цифра намного превосходила все остальные, и я сказал:
– Никто не купит.
– Ну и не надо, – спокойно ответил он. – Зато пускай знают, что я лучший художник.
Это не было шуткой, а Саша не был зазнайкой с болезненной манией величия. Он действительно считал, что художники рождаются раз в сто лет, и ему повезло родиться художником.
Может, он был прав?

***

Во время заключительного концерта Международного фестиваля искусств «Славянский базар», когда все дороги вели только в буфет, именно там и появился Народный артист СССР Владимир Мулявин. Он обходил все столики, здоровался со всеми за руку. Подойдя к нам и увидев, как теперь говорят, лиц еврейской национальности, Владимир Мулявин решил то ли продемонстрировать своё знание еврейского языка, то ли сделать нам приятное. И сказал:
– Шалом.
Мы ответили, кто «Здравствуйте», кто «Шалом». Но среди нас был и один коренной израильтянин. И услышав знакомое слово, он решил, что человек, подошедший к нам, говорит на иврите. И стал Владимиру Мулявину рассказывать, естественно, на иврите, какой хороший фестиваль, как он рад, что приехал в Витебск.
Сначала Мулявин не понимал ни одного слова и улыбался. Но через пару минут он в недоумении пожал плечами и отошёл от нас…
Израильтянин спросил:
– Я что-то не то сказал?

***

С Исааком Кушниром я встретился, когда он привёз выставку работ художника Анатолия Каплана. Пока в залах Музея Шагала развешивали работы, мы разговаривали на разные темы: о молдавском еврейском местечке, в чём оно схоже с «каплановским» Рогачёвом и чем отличается; о том, как инженер Кушнир стал «своим» и авторитетным в художественной среде Санкт-Петербурга и в то же время не оставил завод; о том, что такое коллекционирование – страсть, болезнь или дело, возвышающее человека…
– Я вырос в Молдавии в еврейском местечке, – сказал Исаак. – За 45 лет жизни в Ленинграде навыки в идише поубавились, но он у меня сохранился. Приезжаю в Израиль, говорю с мамой на идише. Можете меня и нашу семью смело вставить в любой рисунок Каплана. Мы – оттуда. Так у меня появилась озабоченность этой темой.
Еврейская тема, которая у Каплана возникла в конце 30-х годов, стала у художника главной линией всего творчества.
Исаак Кушнир рассказал мне интересную историю, связанную с Капланом, языком идиш и с отношением к самой еврейской теме в Советском Союзе.
Анатолий Каплан был, пожалуй, самым выставляемым, афишируемым еврейским художником в стране в годы, которые сегодня называют застойными. Когда надо было на международном уровне подчеркнуть, что в СССР антисемитизма нет, рассказывали о Каплане и показывали его картины.
У художника есть работа, которую он считал очень важной, – огромное блюдо, за столом еврейская семья, на столе пища, вино – праздник в доме, а на стене висит портрет Ленина. В первоначальном варианте там была лампада. К 100-летию Ленина была выставка в Союзе художников. И появился на стене портрет Владимира Ильича. Второй секретарь Ленинградского обкома партии и председатель Союза художников обходили перед открытием выставку, смотрели работы и вдруг увидели: на каком-то непонятном языке написан текст, и портрет Ленина висит над столом. Второй секретарь обкома партии спросил у председателя Союза художников:
– Что здесь написано?
– Здесь написано на одном из языков народов СССР, – ответил председатель Союза художников.
– Не знаете, что написано? Вдруг там неизвестно что…
Второй секретарь не стеснялся в выражениях. Но что написано, никто из сопровождающих не знал, прочитать не мог. Решили: лучше убрать блюдо из экспозиции.
Каплан приехал на открытие выставки – нет его работы. Расстроенный, ушёл домой.
– У меня это блюдо есть, – смеясь, сказал Исаак Кушнир. – Там на идиш написано: «Ленин – жив!»

***

Меня интересуют люди, которые в юности входили в круг общения Марка Шагала. Так я узнал о Сельме Брахман. У нас завязалась переписка. Сельма Рубеновна неважно себя чувствовала, но на мои письма отвечала обстоятельно.
Она училась в Витебском кинотехникуме, который открылся в 1933 году. Собралась интересная творческая молодёжь, особенно на сценарном отделении. Талантливый белорусский поэт Андрей Ушаков, Гирша Железняк, Лёва Фрумкин, Гриша Релес – еврейский поэт, Нека Ошмянский. Все были увлечены литературой. Писали стихи… Преподавать на сценарное отделение приезжали специалисты из Москвы.
Андрей Ушаков уже издал сборник стихов. Он посвящал многие свои стихи однокурсникам. Влюбчивым был необычайно. Но самым сильным увлечением была Сельма Брахман.
В 1934 году Сельма поступила в Ленинградский государственный университет на иностранный факультет. И всю жизнь, интересную, полную деятельности, посвятила театру и литературе. Профессор Высшего Театрального училища имени М.С. Щепкина при Академическом Малом театре. Шестнадцать лет проработала в штате престижного издательства «Художественная литература». Редактировала сложные переводные собрания сочинений французских классиков. Была старшим научным редактором в «Библиотеке Всемирной литературы» (известном двухсоттомнике). Написала много вступительных статей и историко-литературных комментариев к этим книгам.
Знакомясь с письмами Сельмы Рубеновны, с воспоминаниями её друзей, прочитав стихи Андрея Ушакова, погибшего в первые недели войны во время переправы через реку Сож, – я понял, что первая юношеская любовь сохранилась в их сердцах на всю жизнь.
Андрей Ушаков заслуживает того, чтобы о нём вспоминали чаще.
Одиннадцать его стихотворений вошли в сборник, посвящённый белорусским поэтам, погибшим в годы Великой Отечественной войны: «Кровью сердца: избранная Поэзия». Здесь же в переводе А. Драгохруста опубликовано, пожалуй, самое известное стихотворение Андрея Ушакова, «Где ты, черноокая…»
«Это целая история, которая теперь, когда прошло столько лет, уже может не быть секретом, – пишет Сельма Брахман. – Андрей был очень в меня влюблён и питал надежды на будущее. Когда я в 1934 году уехала в Ленинград на филфак ЛГУ, а он в Москву на искусствоведческий, он мне писал, несколько раз приезжал в Витебск, когда я бывала у родителей, и не скрывал своих чувств. Я не была так увлечена, как он, но он мне, в общем, нравился. Моя мама очень боялась, что я выскочу за него замуж…»
Сельма Брахман всю жизнь, несмотря на переезды, хранила письма Андрея Ушакова, и уже в очень солидном возрасте, собрав все имеющиеся у неё материалы об Андрее Ушакове, передала их в Витебский литературный музей.
Наверное, достаточно прочитать стихотворение Андрея Ушакова, посвящённое Сельме Брахман, услышать очень популярный в 50-е – 60-е годы романс, который на эти стихи написал белорусский композитор Исаак Любан, чтобы почувствовать глубину чувств:

Дзе ж ты, чарнавокая,
Блiзкая, далёкая,
Светлая, падобная вясне?
Можа, у гэты вечар
Ты чакаеш стрэчы
I таксама марыш пра мяне.

***

Узнал, что у Владимира Рабиновича в Минске вышла новая книга «Я знаю, как тебя найти». О Владимире слышал много от общих знакомых. Отзывы интересные. Сейчас Владимир живёт в США, и общих знакомых стало меньше. Я решил найти его и договориться о публикации в журнале рассказов из новой книги.
Интернет пришёл на помощь. Рабиновичей много. Но в Messengere я нашёл Владимира Рабиновича с анкетными данными, которые совпадали с теми, что были нужны. Написал письмо. Вскоре получил ответ: «Я полный тёзка писателя. Переслал письмо правильному Рабиновичу».
После того как я узнал, что есть на свете правильные Рабиновичи, вопрос о публикации был решён.