Кубличи – небольшая деревня, а когда-то веселое и шумное еврейское местечко. Здесь прошло мое детство. Я прожила долгую жизнь, но часто вспоминаю родное местечко и до сих пор ощущаю его тепло и доброту.

Ребе Аврoм

К 1920 году в местечке Кубличи остался один единственный ребе – Аврoм. Он учил детей от пяти лет до Бар-Мицвы, от восхода до захода солнца ежедневно, кроме субботы. Учил ребе мальчиков алеф­бейз (азбуке), еврейским традициям, значению праздников, Торе. Дети приучались к исполнению заповедей, узнавали, что еврею разрешено и что запрещено. Сколько лет мальчик ходил в школу, столько лет он учил Тору, даже не учил, а зубрил, ибо мало, что в ней понимал. Например, в Торе написано: «Плодитесь и размножайтесь». Дети не понимали, но повторяли за своим учителем.

Мальчики ходили в хедер без особого желания, но иметь образованных детей хотели их родители, даже бедные, которым было трудно платить за обучение. Ради развлечения мальчики иногда зло шутили над своим учителем. Когда ребе дремал за столом, шутники привязывали его ноги к ножке стола. Однажды, когда ребе уснул, мальчишки подняли крик: «Пожар, пожар! Мы горим!»

– А? Что? Где пожар? Кто горит?

Шалунам было очень смешно. Всех мальчиков ребе наказывал, кроме Бэрла.

Бэрл – умница, да к тому же, еще и сирота. Разве можно сироту обижать? Больше всего вопросов ребе задавал Бэрлу.

– Бэрл, что означают слова Господа Бога: «И будешь есть хлеб в поте лица своего»?

Умный Бэрл отвечал:

– Это значит, что человек должен есть свой хлеб, пока не вспотеет!

Все дети восхищались умом Бэрла. Мама Хана в нем души не чаяла.

Бэрл в хедере учил: «Почитай мать свою и отца своего». Так как у Бэрла не было отца, он вдвойне чтил свою мать. Бэрл был удивительно вежливым, воспитанным, богобоязненным мальчиком.

Однажды соседка Эстер сказала Хане, что идет к ребе Аврoму. Она несет завтрак своему мальчику.

– Отнеси и моему Бэреле завтрак, – попросила Хана.

– А я твоего Бэреле не знаю. Как я ему передам? – отвечает Эстер.

– Мой Бэреле – самый красивый мальчик в хедере, найдешь самого красивого и отдашь.

Эстер искала, искала самого красивого среди мальчиков, да так и не нашла. А так как ее мальчик был для мамы самым красивым, она и отдала завтрак своему мальчику.

В 1925 году хедер запретили. В Кубличах открылась еврейская школа – четыре класса. Мальчики были рады, в школе им было легче и вольготнее заниматься. Учитель не имел права бить ребенка, а в хедере реб Авром за невызубренный урок строго наказывал, даже бил розгами. Родители наказания ребе поощряли, хотели, чтобы их дети учили иврит, Тору, были набожными и благочестивыми.

А потом наступил страшный, кровавый 1937 год – аресты «врагов народа». Вдруг оказалось: реб Авром «враг народа». Но какой же он «враг народа»? У него давно нет учеников, семья бедствует, дом обветшал; на дрова пошли забор, калитка, ворота и даже сарай, ибо коровы у него все равно давно уже не было. Но он «враг», а врагов уничтожают.

Аврома арестовали, и никто его больше не видел, семья его ночью уехала. А дом его был занят учителем языка и литературы.

И несмотря на то, что ученики были неоднократно биты своим учителем, они вспоминали о нем, как о достойном человеке.

Три Шамы

До войны у нас в местечке Кубличи жили три Шамы. Один Шама был служкой (а шамес) в единственно оставшейся синагоге. Всего синагог было три; одну закрыли, другую превратили в сапожную мастерскую, а третью (самую маленькую) оставили, до поры до времени, для стариков. Вот в этой синагоге Шаме с трудом собирал миньян для молитвы. Он был всеми уважаемый еврей и, по тем временам, обеспеченный семьянин. После смерти Шамы его дочь Ида стала парикмахером. Стригла немытые головы и брала за стрижку 10 копеек – столько же, сколько стоил билет в кино. А кинотеатр располагался в одном из домов раскулаченного богача, бывшего мельника Меерсона, который в 1932 году лишился всех своих мельниц, конюшен и домов и стал нищим.

Второго Шаму я помню хуже. Его дети со мной в еврейской школе не учились. Они были старше меня и разъехались. Второй Шама был менее обеспеченным человеком, чем первый. Работал он банщиком. По пятницам топил баню, сам заготавливал и пилил дрова, сам же собирал плату за услуги – 30 копеек.

Но больше всех запомнился третий Шама, по прозвищу Дер Штинкер (пердун – идиш). У него была длинная, окладистая борода, как у Карла Маркса, только вся седая, косматая, немытая и вшивая. Дер Штинкер был стекольщиком и работал своеобразно. Сначала он ставил ящик с инструментом на землю, прислонялся к углу дома и чесался. Чесался вверх вниз, вверх вниз, а потом справа налево, справа налево. Закончив чесательные движения, принимался за бороду. Основательно чесал бороду, доставал оттуда вошь и заводил с ней разговор: «Не хочешь тихо сидеть и ехать, так иди пешком!» С таким наставлением он бросал вошь на землю.

Вдоволь начесавшись, он громко выпускал воздух – у него и прозвище от этого Штинкер – и доставал из ящика стекло и замазку. В этот момент его со всех сторон окружали мы – детвора. Некоторые отвлекали Штинкера вопросами по стекольному делу, а один старался отщипнуть кусочек замазки. Из такого кусочка можно было вылепить собачку, скажем, или кошечку, а потом скатать все в шарик и вылепить что-то новое.

А как замазка пахла! Этот запах меня очень привлекал. Но только я протянула руку к ящику, как Шама меня застукал.

– Ай, ай, ай! Клэйне мейделе (маленькая девочка – идиш), как тебе не стыдно? У тебя отец – уважаемый кузнец, а ты хочешь у бедного, старого еврея отщипнуть кусочек замазки!

Почему он подумал, что я хочу отщипнуть кусочек? Я была совсем не против забрать весь кусок! И как раз, надо же было, – отец услышал и тяжелой походкой направился в нашем направлении. Надо бежать! У отца тяжелая рука.

Бегу в направлении Комаровского озера. На полпути к озеру – лесок и большой камень, где можно передохнуть. Бегу и вижу: на камне сидит наша соседка Кейля. Она в базарный день всегда выходила навстречу женщинам, идущим с сельскохозяйственными продуктами, и все покупала дешевле. На этот раз ей нужны были дрова. И тут как раз навстречу крестьянин везет воз дров.

– Ой, Хаеле, – говорит Кейля, увидев меня. – Сам Бог тебя мне послал! Помоги мне с ним поговорить.

И тут же начинает сама с ним торговаться.

– Эй, остановись! Поцом дрови?

Мужик называет цену.

– Ой, Дзмитрок! – возмущается Кейля. – Болячка тебе в бок! Это же осинови дрови. Фи! Осинови дрови не дрови, вот березови дрови – это дрови!

Торгуется, а деваться некуда: леса и поля тогда были отданы колхозам на вечное пользование. Лошадей объединили, они тоже стали колхозными, и большинство вообще копыта откинули, не про нас будет сказано. Так что ничего не оставалось, как купить дрова по названной цене. Поторговавшись, Кейля берет дрова, а я прячусь за возом и таким образом возвращаюсь домой. Отец к тому времени уже ушел, и стекольщик тоже.

У детей в Кубличах не было большого кожаного мяча, в футбол никто не играл, стекла разбивались редко, и у Шамы Штинкера было мало работы. К тому же, за стекло и замазку он слишком дорого брал. Но тут ему повезло: у нас разбили окно.

В сельмаг привезли детскую обувь, которую давали только в обмен на сельскохозяйственные продукты. Я отнесла несколько литров молока и получила в обмен новенькие сандалии. Правда, они не блестели. Соседская девочка Гита (дочь сапожника Велвла Гинзбурга) посоветовала мне смазать их свежим яичным белком, что я и сделала. Сандалии стали влажными, и я их поставила на подоконник подсушить. Воров в Кубличах не было, и за сандалии я не боялась. Но это был базарный день, и много людей из близлежащих местечек и деревень проходило по нашей Лепельской улице. Кто-то разбил оконное стекло и украл мои новенькие сандалии.

В 1934 году арестовали одного еврея, у которого был большой магазин. После ареста его семья ночью исчезла, а самого его долго мучили допросами и требовали золото. На допросе еврей признался, что золото имеет и что оно замуровано в стенах его дома. Дом был большой, с магазином, и находился под горкой, с левой стороны от моста через речушку, которая вытекала из Кубличского озера. Еврея привели домой, он указал, где золото. Стену разобрали, золото нашли, а еврея отвезли обратно в тюрьму. Через несколько дней его привезли опять, разобрали стены, пол, печь и так до тех пор, пока не разрушили весь дом, магазин и пристройки.

А Шама дер Штинкер на этих развалинах поживился: достал из разбитых рам стекла и ремонтировал окна жителям местечка Кубличи. Ему понадобилось много замазки, которую привозили из Полоцка. Чтобы сэкономить, он стал добавлять в замазку мел. Заказчикам это, конечно же, не нравилось, и с Шамой скандалили. Правда, у него был весьма веский ответ: не нравится – ищите другого. И он был прав: другого такого стекольщика-штинкера в Кубличах не было. Вернее, штинкеры были, но не такие, что могли стекла вставлять, ароматы распространять, искусно чесаться и со вшами разговаривать. Такого днем с огнем не найдешь!

Красавица Малка

Двоюродная сестра моей мамы красавица Малка помогала родителям в магазине и жила с ними в большом доме с высоким крыльцом и скамейками по бокам. И вот на крыльце этого дома Малка и сидела однажды в субботу вечером, весело щебеча с подружками и щелкая семечки.

Надо же было, чтобы этим же вечером ехали с Комаровского озера пограничники верхом на лихих конях. Впереди отряда их командир, чернобровый парень с Украины. Весь отряд дружно пел украинскую песню «Распрягайте, хлопцы, коней».

Малка была стройна, красива. Каштановые вьющиеся волосы локонами спадали на ее плечи, а глаза были, как васильки во ржи. Звонкий смех Малки колокольчиком звенел в ушах красного командира до следующей субботы. Он надеялся увидеть ее там же, на крылечке, и надежда его не обманула.

Они полюбили друг друга. Когда срок его службы закончился, командир пограничников предложил девушке выйти за него замуж и уехать из местечка.

Родители не разрешили дочери выходить замуж за русского парня. Сказали:

– Если ты выйдешь замуж за нееврея, то мы посыплем головы пеплом и отсидим на полу семь дней шиве (траура, как по покойнику).

Малка сказала об этом своему любимому. Поняв, что свадьбы не будет, он предложил ей на прощание покататься на лодке на Комаровском озере. Правая часть озера имеет два пляжа: мужской и женский. Левая – топкая, пляжей нет, здесь водится рыба. На одной из рыбачьих лодок и намеревался молодой командир пограничников покатать напоследок свою любимую, но недоступную девушку.

Она согласилась, но предложила встретиться рано утром, чтобы родители не узнали. Влюбленные пришли на озеро, взяли рыбачью лодку и выплыли на середину. Было тихое, прохладное утро. Малка куталась в осеннее пальто. Сельские рыбаки стояли, с удочками, по пояс в воде. И вдруг Малка почувствовала что-то неладное. Она попросила парня вернуться, но тут лодка перевернулась. Девушка смогла довольно долго продержаться на плаву. Барахталась в воде, звала на помощь. Ее спасли рыбаки.

Малка долго болела. Подружки приходили ее проведать, и она неохотно им рассказала о случившемся.

– Когда мы выплыли на середину озера, я почувствовала страх и увидела отчаяние в его глазах. Тут он встал, бросил весла, обнял меня крепко­-крепко и сказал: «Прощай, любимая. Там, на том свете, мы будем вместе. Там у нас будет один Бог». Я испугалась и стала кричать: «Греби к берегу!», но было уже поздно, он перевернул лодку. Я упала в воду, а он оказался накрыт лодкой. Больше я его не видела, а меня спасли рыбаки. Теперь я должна молиться и просить прощения у родителей.

Винила она только себя и, едва поправившись, покинула местечко. Утонувшего красного командира нашли и похоронили на территории пограничной заставы. В ограде стояла высокая тумбочка из жести зеленого цвета, а вверху – красная пятиконечная звезда. А рыбаки посадили на берегу озера, около мостика, три березки. На одной из них ножом было вырезано: 1925.

Весной, когда березки наливались соком, из каждой вырезанной цифры тек березовый сок, как слезы.

Ёселе

В местечке Кубличи была еврейская четырехклассная школа. Она занимала небольшой дом в две комнаты. В одной комнате учились дети первого и третьего классов, а в другой – второго и четвертого. По шесть-восемь учеников в каждом классе, и две учительницы. В первом классе – дети 7­8 лет. По четыре парты в каждом ряду. В нашем классе на последней парте сидел маленький, худенький, бледный мальчик Ёся.

Идет урок математики.

– Ёселе, сколько будет, если к пяти прибавить пять?

– Их вейс нит, – отвечает Ёся. (Я не знаю – идиш)

– Сколько у тебя пальцев на правой руке?

– Их вейс нит.

– Ну, давай посчитаем, – не унимается учительница. – Один, два, три, четыре, пять! А сколько у тебя пальцев на левой руке?

– Их вейс нит.

Учительница считает:

– Один, два, три, четыре, пять, – и хлопком складывает обе ладони вместе. – Сколько будет пять и пять?

Ёселе обрадованно восклицает:

– Полная жменя! (горсть – бел.)

В классе смех, шум, гам. Успокоить детей невозможно, и учительница отправляет всех на перерыв.

– Перемена десять минут, на улицу не выходить!

Дети прыгают, веселятся. А Ёселе задумчиво смотрит в окно. Он не думает о том, сколько будет пять и пять. Он мечтает о конце уроков, чтобы успеть прибежать домой и схватить хоть одну тепленькую картофелину, а то может и не достаться: семья большая, детей четверо, а отец лежит в постели и требует налить еще один келишек (рюмку) водки.

Вдруг Ёселе, очнувшись от мечтаний, восклицает: «Ша, киндер (дети – идиш)! Смотрите! Наша учительница идет в сарай!» Дети бросились к окнам, а Ёселе, тяжело вздохнув, говорит:

– Наша учительница тоже писает!

В то время учитель – святой человек. А разве святой человек может заниматься таким делом? Все дети ошеломлены этим открытием. Вернувшись в класс и увидев детей с опущенными головами, учительница понимает, что произошло, и через неделю на школьном дворе строят новенький туалет.

Быстро пролетело четыре года, нас переводят в пятый класс белорусской школы. Все учатся хорошо, быстро осваивают белорусский язык.

В 1940 году – первый выпуск десятилетки. Ёселе (уже Иосиф) школу оканчивает и сразу, без экзаменов, поступает в Красноярское военное летное училище. Оканчивает его как раз к началу войны.

В «Книге памяти» воинов­-евреев, погибших в боях с нацизмом в 1941 – 1945 гг., том 9, значится: «Сегаль Иосиф Захарович, 1923 г. р., Беларусь, Витебская область, пропал без вести». А так же разъяснение: «Министерство Обороны СССР номер 93002 от 07.09.1972 г. о воинах, пропавших без вести, разъясняет, что подавляющее большинство военнослужащих, которые считаются пропавшими без вести, погибли в боях, но боевая обстановка не позволяла установить судьбу каждого, и они были сочтены пропавшими без вести».