Моему дедушке, Гершову Шмуэлю
Мойшевичу, посвящается.
Передо мной лежат страницы воспоминаний, собранные Софией Давлетгареевой (Вагнер). Это история большой семьи Гершовых, скромных тружеников, религиозных людей, живших в ассимилированном еврейском сообществе Уфы. Их судеб, прослеженных на протяжении почти столетия – бурного, очень нелегкого ХХ века (впрочем, а какой век был спокойным?).
Я позволила себе лишь немного отредактировать эти воспоминания.
Эмма Шкурко
Заканчивалось лето 1915 года. Теплый солнечный день. Уфимский рынок. Деревянные прилавки завалены спелыми овощами и фруктами, в мясных рядах на крюках подвешены коровьи и бараньи туши, в молочных рядах крестьянки наливают покупателям молоко из громадных бидонов алюминиевыми пол-литровыми кружками. Суета, крики торговцев, ругань и смех. Посреди рынка стоит маленький сухощавый человек лет тридцати с небольшой курчавой бородкой, на рыжей густой шевелюре – черная ермолка. Слезы катятся по его худым щекам. К нему подходит старик библейского вида.
– Ду бист а ид?
Получив утвердительный ответ, продолжает расспрашивать.
– И что плачет маленький а ид?
В ответ мой дед (а это был мой дедушка Гершов Шмуэл Мойшевич) отвечал, что он оставил в Друе свою жену с пятью детьми. И скоро появится шестой. Здесь такое изобилие, а там голод, рядом – война. Царское правительство требует очистить прифронтовую зону от евреев, их язык похож на немецкий, и вдруг они станут немецкими пособниками. Вот он и приехал в Уфу вместе с еще несколькими такими же горемыками посмотреть, можно ли будет здесь прожить с семьей.
В Уфе в это время уже была небольшая еврейская община, и был свой раввин. Поэтому еврейская община Друи и близлежащих городков обосновалась в г. Уфе.
В этот же день Шмуэл послал письмо жене: «Собирайся и приезжай. Здесь – рай». А сам отправился на поиски жилья.
Ему подсказали, что в Архирейке1 сдают в аренду частный домик. Плутая по узеньким улочкам и скользя на крутых спусках, Шмуэл, наконец, нашел этот домик. Спросил хозяина:
– Сдаешь?
Тот оценивающе оглядел его. Сплюнул в сторону.
– Жидам не сдаю!
Шмуэл вспылил:
– Чтоб ты сгорел!
И что вы думаете? Этот домишко действительно сгорел. В эту же ночь. Мой дедушка всегда говорил: «Б-г меня любит. Меня обижать нельзя. Он обязательно за это накажет».
И эти его слова не раз подтверждались.
Шмуэлю удалось-таки снять квартиру. Это была комната на втором этаже двухэтажного деревянного дома недалеко от вокзала. Работать устроился в Военно-промышленный комитет, был закройщиком обуви, шил обувь для фронта.
Жена с детьми приехала почти через год. Самой маленькой дочке – Басе было всего полгода.
И все это время, пока ждал семью, работал, молился и вспоминал свою нелегкую жизнь.
Вспоминал своего очень религиозного отца Мойшу, меламеда – учителя древнееврейского языка, свою мать Хасю, которая в девичестве носила фамилию Кацев. (У меня сохранилась фотография моей прабабушки Хаси.)
Темное платье, темный платок, изможденное скуластое лицо, руки на коленях. Эти руки!.. Какая же была трудная жизнь еврейской женщины из маленького местечка. Узловатые пальцы. Вздувшиеся вены... Вспоминал своего брата Залмана, которого взяли на службу в царскую армию и который пропал без вести в 1914 году, оставив без средств к существованию семью. Вспоминал и свою младшую сестру Лею.
Родители были очень бедны, поэтому отдали Шмуэля в одиннадцать лет в ученики к сапожнику.
Он скучал по своей шумной семье. Вспоминал жену – Двойру, её состоятельные грамотные родители по фамилии Дворцан жили в Вильнюсе, имели двухэтажный дом недалеко от старой (базарной) площади. Шмуэль и Двойра познакомились в доме очень богатых людей, где Двойра работала гувернанткой, а Шмуэль пришел в этот дом снять мерку с ноги дочери хозяина, чтобы сшить ей туфли. Родители Двойры не хотели в мужья своей дочери бедного сапожника, и молодые поженились «убегом». Позже родители простили свою дочь, и она первого и второго своих сыновей родила в Вильнюсе, а не в Друе, где она жила в семье мужа.
Двойра привезла с собой в Уфу кожтовары, чтобы Самуил мог работать дома, кормить большую семью. Я до сих пор удивляюсь, как она смогла доехать до Уфы в те времена, когда поезда ходили со скоростью черепахи, с шестью детьми, с грудным ребенком, да еще и кожу привезти. А кроме этого были ещё и вещи – одежда, посуда и прочее…
А потом – революция, Гражданская война. То красные, то белые...
Во время Гражданской войны, когда в Уфе стояли части Колчака, в городе был голод. За 2 пуда муки отдали резной дубовый старинный буфет.
Вся семья, за исключением деда, переболела тифом. Однажды заехали два казака, забрали кое-какие ценные вещи и хотели еще арестовать деда за то, что сопротивлялся. Не успели отъехать два квартала, как в них попал артиллерийский снаряд. Дедушка повторял: «Б-г за меня всегда накажет».
В Уфе у дедушки с бабушкой родилось еще четверо детей, двое из них – близнецы умерли в роддоме. Двойра на дому работала белошвейкой. Это были голодные и очень трудные времена.
В 1920 году на Кожсиндикате случилась кража, и соседи, у которых хранился товар деда, они жили на втором этаже, донесли, что у Шмуэля есть кожа. Его арестовали, весь его товар забрали, и в самый голод (1920–21 гг.) бабушка осталась с восьмерыми детьми без средств к существованию. Но нашлись добрые люди. Начальник тюрьмы, узнав, что у дедушки восемь детей, отпускал его иногда домой поработать и даже помогал продуктами. Тюрьма находилась в здании теперешней школы МВД, бывшем мужском монастыре. Чтобы дети не умерли с голоду, их раздали: двоих в Москву в детдом, двоих в Уфимский еврейский детдом, двоих – в ясли. Старшая дочь уехала к тете в Андижан. Старший сын устроился работать в аптеку. Когда Шмуэл отсидел 2 года, его выпустили. Это был 1922 год. Семья снова собралась вместе.
Шмуэл и Двойра были глубоко религиозными людьми. Ходили в синагогу, которая находилась в здании теперешней Башгосфилармонии и была построена на средства прихожан-евреев. Они соблюдали все религиозные законы: субботу, праздники, посты, кошерную еду, не мешали мясную посуду с молочной, в Пасху не ели “хомец” даже в самые трудные времена, держали специальную пасхальную посуду, которую, к сожалению, украли во время войны.
При синагоге было помещение и специальная машина для выпечки мацы. Но синагогу в 1930 году закрыли, там стал клуб НКВД имени Погребинского, руководителя этой организации, еврея, который способствовал изъятию синагоги у своего народа. Когда его в 1937 году вызвали в Москву, он, чувствуя конец, застрелился. Кстати, первого секретаря обкома ВКП (б) Башкирии Я.Б. Быкина (уроженца м. Крестовок Витебской губ.) расстреляли в это же время.
Папу в городе хорошо знали. Если где-нибудь появлялся нуждающийся еврей, его посылали к папе, который помогал с жильем, в приобретении топлива, одежды, с устройством на работу, давал денег. Работая на фабрике им. Ворошилова, он добился выходного на субботу (работал в воскресенье).
Детей обучал меламед на дому. Мне уже дома учиться не пришлось. Дома разговаривали по-еврейски, а когда появились внуки, то с ними уже по-русски.
«После закрытия синагоги молились по домам, и чаще всего у нас. Отца много раз вызывали в ГПУ, в НКВД, требуя, чтобы он перестал устраивать молельни, но он каждый раз настаивал на своем и требовал, чтобы вернули синагогу. Несмотря на угрозы с их стороны, он продолжал собирать миньян по субботам и праздникам».
23 октября 1931 года представитель еврейской общины С.М. Гершов обратился к председателю Башкирского ЦИКа:
ЖАЛОБА
Вот уже два года жителей-евреев города Уфы преследует какая-то сила. У каждой народности в отдельности имеется свое помещение для отправления молитв. У нас же, евреев, не только отобрали то, что имели, и не только не дали ничего взамен, но всячески ставят разные препятствия к тому, чтобы у нас был свой угол.
До крайнего момента мы не беспокоили БашЦИК, ходили, просили и умоляли, но все бесполезно.
Куда же идти плакать и просить – остается обратиться и просить БашЦИК, что настоящим и делаем. А БашЦИКу остается сказать свое авторитетное решение, совершив акт справедливости и законности.
ГЕРШОВ С.М.
23/Х 1931 г.
«Когда весной 1992 г. делегация еврейской общины обратилась к мэру Уфы М. А. Зайцеву с просьбой предоставить помещение для синагоги, прочитав жалобу Гершова в БашЦИК, он спросил: «Его расстреляли?» Удивительно, что он прожил еще 51 год и не был репрессирован ни в 1937–1938, ни в 1950–1953 годах.
Умер Самуил Гершов в 1982 году в возрасте 102 лет, окруженный детьми, внуками, правнуками, оставаясь жизнелюбом до конца своих дней» .
Когда синагоги не стало, мацу стали печь по домам. В нашем доме была хорошая русская печь, и в 1931 году дома у дедушки собралось несколько семей – родные, друзья, соседи, чтобы испечь мацу. Кто-то донес. Пришли из Финотдела и, обвинив хозяев в незаконных доходах, описали и вывезли из дома швейную машинку, стол, буфет, гардероб, деревянную двуспальную кровать, стулья. Суд оправдал Шмуэля, но было уже поздно: всю мебель продали в комиссионке за бесценок.
Когда мы жили вместе с дедушкой и бабушкой после возвращения из Барнаула, мы тоже сами пекли мацу на Пейсах. Я помню, как бабушка учила меня замешивать тесто только на воде. А раскатывая лепешку, ни в коем случае нельзя было её переворачивать. А самое интересное было накатывать роликом дырочки на мацу. Жарко дышала большая русская печь, в доме было много женщин, одни месили тесто, другие раскатывали. А сажать мацу в печь дедушка не доверял никому. Получался настоящий конвейер. Суета, смех, предпраздничное настроение. И везде – горы свежеиспеченной мацы для всех родных. У дедушки с бабушкой был громадный дубовый стол. И за ним по праздникам собиралась вся большая семья. Мы с родителями приехали из Барнаула в Уфу после войны, в 1946 году. Все мои дяди и тети к этому времени имели семьи. И когда мы собирались, за столом не хватало места. Только внуков у Шмуэля было 17 человек. В то время на столах было небогато. Винегрет был нашим коронным блюдом. Но в Пейсах бабушка обязательно делала вино-мед и готовила множество еврейских блюд. После Пейсаха, помню, я забегала к бабушке по дороге из школы, и она наливала мне в синий хрустальный бокальчик чуть меда и давала пластинку мацы. Ничего вкуснее этого я не знаю.
Впритык к дому находился крошечный дворик, который все почему-то называли переулком. Там были дрова, которые мой дедушка, не доверяя никому, распиливал всегда один, причем двуручной пилой. Там жили куры и козочка, которая ходила следом за дедушкой, как собачка. Дети дедушки, а потом и внуки очень любили там играть. На натянутых веревках сушилось белье, а мы, дети, носились между простынями, играя в догонялки.
Из-за того, что не было синагоги, мужчины молились по домам и чаще всего дома у дедушки. Я помню этих стариков, в темных одеждах, в ермолках. «Гут йонтев!», – они степенно заходили в комнату. По субботам облачались в талесы, надевали тфилин.
Начиналась молитва. Я помню шкаф-полку на стене, недалеко от входа в комнату, на которой лежал свиток Торы. Мешок из черного бархата, в котором она находилась, был расшит золотыми нитями. Помню, как в праздник Симхас Тойре старики ходили с песнями вокруг стола, и один из них нес в руках Тору. Помню, как они танцевали с ней и с каким благоговением целовали ее.
А еще одно неизгладимое впечатление на меня произвела настоящая еврейская свадьба, которую по всем правилам провели дома у дедушки. Женился дедушкин племянник Иосиф Гершов, которого тоже приютил дедушка. Иосиф вернулся после войны домой на Украину, но вся семья его погибла, и он, разыскав своего дядю – моего деда, приехал к нему. Невеста во всем белом сидела в деревянном кресле на возвышении, как на троне. Жениха я не запомнила. Видимо, на меня, шестилетнюю, большое впечатление произвел наряд невесты. Была Хупа, и звон разбитого бокала. И крики: «Мазл тов !» И много-много народу.
После сноса дома, где жил дедушка, молились по всем адресам, где он проживал. Его много раз вызывали в ГПУ, в НКВД. Требовали, чтобы перестал устраивать молельни, но он никого не боялся и каждый раз требовал, чтобы вернули синагогу. В архивах КГБ или НКВД сохранилось письмо, где Шмуэл требовал возврата синагоги. И, несмотря на угрозы с их стороны, он продолжал собирать мужчин для молитвы по субботам и праздникам. Когда в 80-х годах в архиве обнаружили это письмо, работник архива был очень удивлен, узнав, что моего деда тогда не расстреляли.
Кроме того, молились и в других местах. В начале
80-х годов наняли помещение по ул. Ленина напротив МВД у бедной женщины с двумя детьми и больным мужем. Руководил молельной Л.М. Казакевич. В 1983 г. году в праздник Швуэс во время моления туда явился представитель горсовета и с угрозами разогнал всех стариков, обвиняя их в нелегальных, антисоветских сборищах. При этом присутствовал мой отец – Вагнер Давид.
Работая на фабрике им. Ворошилова, Шмуэл добился выходного в субботу (отрабатывал в воскресенье). Потом он работал надомником в артели инвалидов.
Дедушка и бабушка всю жизнь регулярно отмечали своим родителям йорцайт – зажигали на сутки свечи или керосиновую лампу и читали Кадиш. Бабушка всю жизнь молилась над субботними свечами.
У меня сохранились бабушкины субботние подсвечники. Я зажигаю свечи, встречая субботу. Закрыв глаза, говорю благословение, а открывая их, вижу ровное спокойное пламя.
И это тепло, которое идет от свечей, напоминает мне мягкие теплые бабушкины руки. Бабушка была настоящей хранительницей семейного очага. И ее дети, их мужья и жены, ее внуки, все то уезжали, то приезжали, но всегда возвращались в этот дом, где их всегда ждала “а идише мамэ”.
Дома у дедушки и бабушки, в основном, разговаривали на идиш, с внуками говорили по-русски. Моя мама рассказывала мне, что ее братьев обучал меламед на дому, но уже шестому ребенку учиться еврейскому языку не пришлось.
В 1924 году городские власти хотели открыть еврейскую школу. В мечети по ул. Социалистической собрали еврейских детей. Составили списки, но на этом все и кончилось.
В 30-х годах дед хотел дать своим детям профессию (мальчикам – заготовщикам обуви были куплены заготовочные швейные машины и девочкам – чулочно-вязальные машины). Сын Эля даже уже ходил учиться к заготовщику. Но дети не хотели учиться этим профессиям.
Старший сын – Зиновий стал врачом, средний Эля – инженером вагоностроителем, младший Моисей – технарем. Работал зам. директора крупных заводов. Дочь Добэ-Либе стала бухгалтером, потом работала плановиком, Гита – портнихой, Броня – медсестрой, Бася, как и Эля, окончила Томский вагоностроительный институт, работала инженером-конструктором, Тэля – экономистом.
Я вспоминаю своих тетушек и дядюшек. Какие же все они были добрые и отзывчивые люди... Я говорю «были», потому что, к большому сожалению, почти все они уже ушли в мир иной. Одна из старших дочерей дедушки – Гита, ушла от нас 1 июля 2007 г. в возрасте 98 лет. И только самый младший – Моисей, слава Б-гу, еще радует нас. Ему уже 87 лет. К сожалению, он живет сейчас далеко от нас – в Германии, но мы постоянно держим с ним связь.
В течение всей жизни семья Гершовых постоянно занималась благотворительностью. Шмуэля в городе хорошо знали. Он был старостой и казначеем еврейской общины. И если где-нибудь появлялся нуждающийся еврей – его посылали к нему. Шмуэл помогал им жильем, в приобретении топлива, одежды, с устройством на работу, давал общественные деньги. В его квартире, где и так было полно народу, постоянно жили какие-то люди. То беженцы, то больные. В самые трудные голодные годы был случай, когда умершего еврея оставили перед дверями дедушкиной квартиры, чтобы он похоронил его. Дедушка в начале Второй мировой войны даже отдал одну спальню и столовую беженцам. Он принял и семью своего дяди из Витебска, шесть человек. Долгое время жила какая-то полуобезумевшая женщина. Я ее хорошо помню. Ее звали Сосенька, и она постоянно сидела с фартуком, полным куриных перьев, и сдирала с них пух. Родные уехали в Америку, оставив ее в психбольнице. Дедушка сначала навещал ее там, а потом пожалел и забрал к себе домой.
В 1941 году Шмуэл помог брату моего отца – Исраэлю с женой (они были беженцами из Польши), которые, проезжая Уфу, вспомнили, что здесь живет Басин отец. Они вышли из поезда и, встретив первого еврея узнали, где живет Шмуэл Гершов. И он тоже пустил их жить к себе. В 1944 году, когда в Куйбышев переехало Советское правительство, всем эвакуированным иностранцам приказали переехать в любое место, но не ближе 50 км от Уфы. Дяде пришлось переехать в деревню, недалеко от Благовещенска. Когда Исраэль ушел на фронт, его жена Сара опять вернулась к моему деду, и здесь в Уфе она родила дочь – Агуву. Сейчас они живут в Израиле.
Моя тетя Гита рассказывала, как однажды зимой, в 30-градусный мороз, ночью около их дома застрял грузовик. Шофер долго не мог завести машину, и тогда дедушка вышел на улицу и позвал этого шофера в дом переночевать. Этому человеку пришлось лечь под стол, потому что на полу уже не было другого места – cтолько было в комнате народа. Дедушка всегда был неравнодушен к чужой беде. Его дети – Бася и Эля после рабфака учились в Томском вагоностроительном институте. Стипендии не хватало, и дедушка из своих скромных средств посылал им деньги. У меня сохранился корешок от одного из таких переводов с коротеньким письмом, написанным на идише. А когда мама вышла замуж в Барнауле, куда она была распределена по окончании института, дедушка с бабушкой приезжали туда, чтобы познакомиться с моим отцом. Он был беженцем из Польши, поэтому ему не разрешалось куда-либо выезжать. Это Было начало 1941 года.
Дедушка был очень строг с детьми и внуками, и они его боялись. Самыми страшными его ругательствами, от которых дети прятались кто куда, были – «Ёрш твои лапти!» и «Где мой шпандырь!». Но он очень их всех любил. Как-то раз дедушка устроил целый переполох: «Куда задевали мои очки!» Вся семья, дети, внуки долго и добросовестно искали их повсюду.
А они оказались… у дедушки на лбу! Вот было смеху!
Так как дом всегда был полон людьми, дедушка очень рано вставал, в четыре утра, чтобы спокойно поработать. Но и спать он ложился рано, в восемь вечера, на диван, не раздеваясь. А вечером бабушка всегда будила его словами: «Штей, гей шлофен!»
Я вспоминаю его сидящим на низеньком стульчике перед своим верстаком. Его рот полон деревянных квадратных в сечении гвоздиков. Он протыкает шилом подошву сапога и забивает туда по одному эти гвоздики. Меня всегда удивляло, как это деревянные гвозди удерживают подошву. Но, оказывается, когда они размокают, то держат эту подошву намертво.
Как-то он помогал ставить на рельсы трамвай, и его придавило одним вагоном к другому, переломало ребра, но он поправился. Уже в преклонном возрасте, где-то под 90 лет, когда он стал залезать на подножку трамвая, водитель не заметил, закрыл дверь, прищемив ему ногу, и поехал. Деда протащило за ногу через перекресток, пока остановили трамвай. Он немного похромал, а потом опять бегал по улицам, сунув клюшку под мышку. Он, как и мой отец, не признавал перекрестков, ходил, где ему было удобно. Про водителей говорил: «Если я им мешаю, пусть объедут!» Дедушка был маленького роста, хрупкий, худой и очень подвижный.
Бабушка Двойра умерла 10 сентября 1959 года. Ее могила на Сергиевском кладбище была самой первой. Тогда это был пустырь, заросший травой.
В 1960 году еврейская община собрала у евреев пожертвования, и на эти деньги сделали на Сергиевском кладбище ограду, ворота с калиткой, кирпичную сторожку, которую в 90-х годах кто-то незаконно присвоил.
Последний раз я навестила дедушку незадолго до его смерти.
Помню, зашла я в его комнату. Маленький, сухонький, он сидел съежившись на старенькой тахте. Напротив на столе лежали старинные книги, одна из них была раскрыта, и на ее странице лежали очки с очень толстыми стеклами, через которые крупные, четкие ивритские буквы казались совсем громадными. Я подошла, обняла его. Он повернул ко мне свое лицо:
– Кто это?
– Это я, Соня.
– Сонечка!
Он заплакал, прижавшись ко мне.
– Мне так плохо! Я почти ничего не вижу.
Он плакал потому, что не мог уже читать свои книги, такие же старые и ветхие, как он, книги – от первой до последней строчки пропитанные любовью к Творцу.
Умер мой дедушка 17 ноября 1983 г. от старости в возрасте праведника. Ему было почти 102 года. Похоронен на Южном кладбище.
Сейчас у наших дедушки и бабушки 14 внуков, 30 правнуков и 21 праправнук и два прапраправнука. В нашем семейном генеалогическом дереве 76 человек, в жилах которых течет кровь Гершова Шмуэля. И сегодня его потомки, среди которых есть не только евреи, но и русские, татары, башкиры, верны еврейским традициям. Его правнук Мордехай (Марат) Давлетгареев является председателем Федерации еврейских общин Башкартостана.
1 Архирейке – район на окраине Уфы вблизи дома архиерея, жители которого не отличались толерантностью.
P.S. Благодарю моих родных, которые помогли мне в написании этого очерка.