Вольпин Абрам Исаакович родился 10 ноября 1910 года в г. Бресте в семье сапожника. В 1914 г., когда началась Первая мировая война, семья вынуждена была перебраться в г. Минск. Абрам рано потерял мать, некоторое время воспитывался в детском доме. После окончания школы работал на торфозаводе.
С 1931 года учился в Москве сначала на Рабфаке имени Бухарина, а затем в Московском педагогическом институте имени Герцена. После окончания института был направлен на работу в Еврейскую автономную область учителем еврейского языка и литературы.
В 1943 году, после окончания десятимесячных офицерских курсов, направлен на фронт в действующую армию. Закончил войну в Германии.
Его отец Исаак и сестра Двейра погибли в гетто.
Старшая сестра – актриса Минского еврейского театра, была в годы войны вместе с театром в Новосибирске.
Демобилизовавшись, Абрам Вольпин переехал в г. Бобруйск, работал в школе учителем истории. Жена, педагог по образованию – Циля Наумовна (урожденная Давидан), работала воспитателем детского сада. Вырастили трех дочерей.
В 1988 году Абрам Исаакович стал одним из организаторов бобруйского Клуба еврейской культуры им. Менделе Мойхер-Сфорема. Вел кружок по изучению идиша.
В эти же годы он активно занимался живописью. Его картины неоднократно экспонировались в Бобруйске на выставках самодеятельных художников.
Абрама Вольпина не стало в 1991 году.
Воспоминания, отрывки из которых мы публикуем, записаны Абрамом Исааковичем в 1978 году – в тоненьких ученических тетрадях. Они и сегодня хранятся у дочери Эллы, живущей в Твери, как драгоценная семейная реликвия.
***
Родился я в конце 1910 года в г. Бресте в семье сапожника. По рассказам отца знаю, что мой прадед родился и жил в местечке недалеко от Бреста в первой четверти ХIХ века – примерно за сто лет до меня. По профессии он был портным. Его сын, то есть мой дед, как это ни странно, был отдан в учение к кузнецу в Бресте, где он остался жить и работать. Дед мой, звали его Элле (Илья), был большим мастером своего дела. Он выполнял сложную работу по изготовлению карет, дрожек. Несмотря на свое мастерство и тяжелый труд, заработки его были скудные, и бабушке пришлось открыть маленькую лавочку, где она вела мелкую торговлю. У нее можно было купить муку на 2 копейки, селедку на полкопейки и другие товары. Хотя торговля была ничтожная, но она, видимо, была подспорьем в жизни семьи.
У деда было трое детей. Дочь Рахиль – самая старшая, была замужем за каким-то ремесленником. В начале ХХ века он, как и многие другие, решил искать счастья в Америке. Взял с собой старшую дочь, а Рахиль осталась в Бресте. У него было еще пятеро детей, четыре мальчика и еще одна дочь. Муж Рахили, его звали Алтер Шейнман, обещал, как только устроится, вызовет всю семью к себе, однако этим планам, временно, помешала начавшаяся Первая мировая война.
Вторым ребенком у деда был мой отец, звали его Исаак, родился он в 1870 году. (Так указано в паспорте.) Отец говорил, что в действительности он был на 3 года моложе Ему удалось сделать новый паспорт, чтобы избежать призыва в царскую армию.
Младшим был сын Цала. Моего отца отдали в учение к сапожнику, а младшего – к шорнику. Цала еще раньше Алтера уехал в Америку и успел вызвать к себе семью. У него была жена и двое детей: сын и дочь.
Семья отца осталась в Бресте. Я был самым младшим в ней. Первые впечатления, которые оставили серьезный след в моей памяти, относятся к началу Первой мировой войны. В Бресте находилась знаменитая крепость, там, были большие запасы взрывчатых материалов. Немецкая авиация интенсивно бомбила крепость, и некоторые бомбы попадали в цель. Происходили взрывы огромной силы, было много жертв, а в большинстве домов, близлежащих к крепости и в центре города, были выбиты оконные стекла. Началась паника, жители города бежали на окраину. Моя мама, у которой были малые дети (старшей Песе 10 лет, второй сестре Двойре – 5), в спешном порядке отвела нас подальше от крепости к своим родственникам, возможно, к своим родителям. Когда паника улеглась, мы вернулись домой. Немцы начали наступление на Восточном фронте (это было в 1915 году), и русские войска вынуждены были отступать. На станцию Брест подали эшелоны из товарных вагонов, и было предложено всем жителям покинуть город. К каждому двору, к домам подходили казаки и торопили. Мой отец достал где-то подводу, погрузил постельные принадлежности (перины, подушки) и другой домашний скарб, посадил нас, детей, деда нашего, маму, и мы двинулись к вокзалу. На вокзале к нам присоединилась тетя Рахиль со своими детьми.
Остальные родственники со стороны матери: ее отец, сестра, брат и их дети, покинули Брест раньше. Уехали в родное местечко недалеко от Бреста – Яново. Они остались там навсегда. Кто умер, а кто погиб в 1941 году от фашистских захватчиков.
Жители города начали погрузку. Шум, плач детей. Родственники и знакомые старались быть вместе. В большинстве случаев это удавалось. Вдруг услышали гул моторов. Немецкие самолеты совершили несколько кругов над вокзалом. Началась паника. Люди поняли, что им грозит опасность. Крик, шум, плач усилились, и люди начали искать убежища от возможной бомбежки. Перрон вокзала опустел. Спрятались – кто где мог: за стенами каменного здания вокзала, за вагонами, за водонапорной башней. Стало тихо, все со страхом ожидали, что же произойдет. Немцы покружили над вокзалом, сбросили несколько бомб, но крайне неточно. Жертв среди мирных жителей не было.
Наша семья и семья тети Рахили находились в одной теплушке. В узкую щель открытой двери падала узкая полоска света, и летели перед моими глазами поля, леса, иногда были какие-то костры и вокруг них сидели люди.
Пассажиры могли высадиться в любом населенном пункте. Мой отец решил остановиться в Минске. Эшелон же следовал вглубь страны. Как нам стало известно позже, наши земляки последовали дальше. Некоторые высадились в Москве, а многие поехали еще дальше: до Самары и Саратова. Там они остались на постоянное место жительства. Когда я стал взрослым, на мой вопрос, почему он выбрал Минск, отец ответил, что он плохо владел русским языком, а в Минске проживало большое количество евреев.
Высадившись на товарной станции Минска, тогда это был Брестский вокзал, начали искать крышу над головой. Найти ее было нелегко. Поэтому большая группа людей вынуждена была временно занять часть синагоги, которая находилась в районе вокзала.
Все были измучены дорогой, хотели отдохнуть и поесть. Жена старосты синагоги, увидев много детей и стариков, пожалела нас. На скорую руку почистила картошку и поставила на огонь большой чугун.
Мой дед Эля сидел во дворе. Хозяйка подошла к нему и сказала: “Дедушка, идите кушать бульбу”. А он сидит и смотрит на нее, ничего не понимая. Она повторяет второй и третий раз одно и тоже. В конце концов, не выдержала и говорит: “Неужели Вы не хотите кушать?” Он встал и пошел за ней. Она указывает ему место за столом. И только после этого дедушка понял, что картошку хозяйка называет по-белорусски “бульба”. Он улыбнулся и сказал: “Если бы Вы мне бульбыли целый день и ночь, я бы ничего не понял”.
Нужно было найти квартиру, а главное – работу. Папа мотался по незнакомому городу в поисках жилья и работы. Это было нелегко. Но однажды он вернулся в хорошем настроении. Улыбаясь своими узкими глазами, смотрел на нас и все время щупая правой рукой маленькую рыжую бородку и рыжие усы, сообщил маме, что с завтрашнего дня будет ходить на работу.
На углу улиц Романовской – Преображенской над подвальным помещением висела вывеска сапожника, он спустился в подвал, думая предложить свою рабочую силу. Оказалось, что хозяин на фронте и жена его согласилась передать отцу в аренду место. Так отец начал работать самостоятельно и стал, как позже говорили, кустарем-одиночкой.
Прошло некоторое время, отец нашел квартиру. Наша семья переселилась из синагоги в центр Минска. Пожалуй, самым красивым местом в Минске в те далекие годы была Соборная площадь (сейчас это площадь Свободы). Евреи называли эту площадь “Дер эйхер марк” – “Высокий базар”. Возможно, когда-то там был базар и его так называли, в отличие от нижнего, или старого базара, который находился недалеко от реки Свислочь. Это территория, которую занимает сегодня Дворец спорта. И, наконец, был новый базар или, его еще называли, – “Конный базар”. Это место, где сейчас построен Белорусский оперный театр. Соборную площадь украшало с левой стороны высокое белое здание костела. Здесь во время религиозных праздников собиралось много народу. Обычно на паперти было много нищих и из костела, доносились звуки органа. Помню, как мы, мальчишки, старались проникнуть туда, чтобы своими глазами увидеть этот музыкальный инструмент, который издает волшебные звуки. Он был спрятан: или на галерее, или за стеной, и я очень долго не имел понятия, как выглядит орган.
Правее на площади была расположена православная церковь. Она была красивая, построена в славяно-византийском стиле. После революции в церкви еще молились, а затем, я хорошо помню, превратили ее в склад. В центре площади находилось большое трехэтажное здание, где в первые годы после революции находился Минский горисполком. С правой стороны площади спускался вниз небольшой переулок, который соединял Соборную площадь с Нижним базаром. Этот переулок назывался Козмодемьяновский. Здесь отец нашел для нас квартиру. Точнее, это была не квартира, а просто пустое помещение, где раньше находился магазин. Там была русская и голландская печки, два окна. Комната была большая, для 6 человек вполне достаточно места.
Нужно рассказать немного о нашем переулке. Обе стороны улицы были заполнены лавками и магазинами: скобяных изделий, обуви, веревок, продовольствия, магазины, торговавшие мануфактурой, разными тканями. Многие хозяева имели свои, солидные каменные, дома. К таким принадлежал и наш хозяин по фамилии Фелер. Он был владельцем двух каменных двухэтажных домов. Здесь же был большой магазин тканей.
Один дом имел форму “П”, его фасад выходил на улицу, а боковые стороны образовывали небольшой двор, тыловая часть которого закрывалась вторым двухэтажным домом. На втором этаже находилась мастерская заготовщика, а внизу наша квартира, рядом с нами был магазин, точнее склад, заваленный разными веревками, канатами и еще какими-то товарами. В этой квартире мы прожили около четырех лет. Это были самые трудные, несчастные годы в жизни нашей маленькой семьи. Здесь мы узнали, что такое голод, холод, а главное, глубокую скорбь в связи с потерей близких. Мы, дети, были слишком малы, чтобы понять это. Все эти несчастья обрушились на нашего отца, который искренне и глубоко любил нас, жалел, и все думы его были только о нас.
Когда мы переселились в новую квартиру, папа стал работать дома. Но с семьей Юдашес (так звали хозяйку, у которой он арендовал место) он продолжал поддерживать связь. Даже несколько лет спустя, когда домой вернулся ее муж, папа ходил к ним в гости и брал меня с собой. Это было по субботам. Нас принимали хорошо, как старых друзей, и ставили на стол скромное угощение. Я туманно помню, как в подвал, где жила семья Юдашес, приходили гости. Один из них был, видимо, жених их дочери. Это был молодой человек лет двадцати пяти, и когда все разговоры были исчерпаны, он рассказывал содержание каких-то книжек, которые читал, или пересказывал то, что слышал от других. Все слушали его, затаив дыхание, и мне было страшно, ибо все рассказы были о разбойниках.
Но постепенно у нас появились новые знакомые. Это была семья Нехашкиных. Они жили в нашем дворе на втором этаже. Глава семьи – портной, довольно старый человек. Он много работал, надо было кормить большую семью. Вместе с ним работал его старший сын Давид. Он уже имел свою семью. Жили вместе. Кроме Давида, был еще младший сын Яков, лет 16–17-ти и две дочки. Старик Нехашкин и его сын Давид были религиозными людьми и строго соблюдали все обряды и традиции. Помню: мы, дети, часто сидели у них дома, как обычно, в субботу вечером и ждали того момента, когда разрешалось зажечь огонь. Старик Нехашкин и его сын Давид иногда молились дома. Они надевали талес и тфилин, долго и усердно читали молитвы. И тогда в доме было тихо, все боялись шелохнуться. Когда началась Гражданская война, младший Нехашкин – Яков вступил в комсомол и, как все комсомольцы, ушел на фронт. Его пребывание на фронте было недолгим, через полгода или год после ранения он вернулся домой с разбитой ногой и навсегда остался хромым. Это была хорошая трудовая семья, и она была нам ближе всех.
Вторая семья, с которой мы были так или иначе связаны, это хозяева дома. Фелер был крупным домовладельцем, а на улице недалеко от ворот дома находился солидный магазин, где всегда шла бойкая торговля тканями. Семья была большая. Жена у Фелера умерла. Было пятеро детей: три сына и две дочки. Сам Фелер был тяжело больным и вскоре он умер. Старший сын вел дела, а затем, убедившись в том, что советская власть ликвидирует частную собственность, Моисей (так звали его) покинул страну и уехал за границу – не то в Мексику, не то в Палестину, он был сионистом. Младший брат его Сема в годы советской власти стал инженером. Сестра Броня дружила с моей старшей сестрой Песей. Затем эта большая семья распалась – после того, как все частные дома были конфискованы.
Козмодемьяновский переулок оставил глубокий след в моей памяти. До сих пор стоит перед глазами узкая улочка с открытыми магазинами и торгующими людьми. К сожалению, уже ничего от нее не осталось. После Великой Отечественной войны лежали одни руины. А затем в результате реконструкции все навсегда исчезло, и будущие поколения не будут иметь ни малейшего представления о старом Минске.
Мы переживали большую трагедию. Умерла наша мать. Она была еще молодая. Ей было немногим более 40 лет. Отец рассказывал, что примерно через год после приезда в Минск она обнаружила в груди небольшую опухоль величиной с горошину и обратилась к крупному специалисту-хирургу доктору Шапиро. Но тот заявил, что ничего страшного нет. Однако через год опухоль разрослась, и отец повел мать в частную клинику на площадь Свободы, там работал немец-профессор. Тот сказал, что нужно немедленно оперировать. Операция была произведена, но через 3-4 месяца мама умерла. Мы остались сиротами. На плечи отца легла огромная тяжесть.
Кое-какие воспоминания остались о Февральской революции. Весною 1917 года меня определили в хедер, и я стал ходить к ребе домой, где обучали читать священные книги. Именно в это время на улицах города было людно и шумно. Отдельные группы людей гонялись за царскими полицейскими и избивали их.
Однажды, это было, видимо, в конце марта или начале апреля, со мною чуть не случилась беда. В этот день у меня было праздничное настроение. Я радовался обновке: накануне папа купил мне новую шапку из барашка, наподобие папахи. Радость была велика, и настроение приподнятое. Я шел на занятия в хедер. Когда подошел к Школьной улице, должен был повернуть направо, там, через один дом находилась квартира ребе. На Соборной площади увидел много народу. С балкона кто-то произносил речь. Мое любопытство было велико, я решил узнать, что там такое. Двинулся наверх, не успел пройти и половину пути, как там произошло что-то невероятное и для меня совершенно неожиданное. На площади начался шум, были слышны выстрелы, и толпа людей двинулась бежать по Школьной улице, спасаясь преследования. Эти люди сметали все на своем пути, и я, маленький мальчик в новой барашковой шапке, стал их жертвой. Был сразу опрокинут, моя новая шапка слетела с головы и была растоптана. Я упал и начал плакать. Но, видимо, инстинктом понял опасность, сразу встал и побежал вместе со всеми. Я пришел домой расстроенный и горько плакал. Моей шапки уже не было. Папа успокоил меня и обещал купить новую.
В сентябре-октябре 1917 года папа по субботам ходил со мной гулять, он любил посещать разные собрания, митинги, которые проходили часто и повсюду. Почему он это делал? Возможно, из любопытства, а возможно, чтобы рассеять свои тяжелые думы после смерти мамы. Он любил ее и тяжело переживал смерть. Уже позже, лет 10 спустя, я случайно нашел стихотворение, написанное им в память о маме. Он посещал собрания большевиков, бундовцев, анархистов. Я, конечно, не понимал, о чем там говорили, помню только, что людей было много, на митингах было шумно, и речи были горячие.
В 1918 году Минск был оккупирован немецкими войсками. Я видел, как по улицам города шагали части кайзеровской армии в полном вооружении и амуниции, отдельные подразделения двигались на самокатах.
Затем, когда приходил на Соборную площадь, видел, как вдоль маленького сквера напротив костела стояли в ряд пушки, и их охраняли немецкие часовые. В Минске в 1918 году немцы мирных жителей не трогали, и их никак нельзя сравнить с фашистскими войсками в годы Отечественной войны.
С немецкими солдатами в то время вели торговлю. Папа несколько раз приносил домой маленькие буханки серого хлеба, они, видимо, были полукилограммовые, он покупал их у немецких солдат. Однажды принес небольшую картонную коробку с медом. Он был искусственный и тоже приобретен у немецких солдат.
На смену немцам пришли новые оккупанты – белополяки. Но это было уже в 1919 году.
Этот год был для нас тяжелым. Серьезно заболел дедушка. Мы его редко видели, хотя он жил вместе с нами. Каждое утро он уходил и вечером приходил. Одевал свое летнее, темное, длинное пальто, черную фуражку, такую, как носили до революции русские купцы, брал в руки палку и уходил. Вставал рано, умывался и перед тем, как перекусить, молился. Человек он был строгого нрава. Поскольку был искренне религиозным человеком, ненавидел безбожников и возмущался, когда видел нарушения религиозных правил и обрядов. На этой почве, видимо, часто возникали споры, конфликты между дедушкой и отцом. Отец мой, хотя никакого образования не имел (в детстве отдавал копейку какому-то мальчику, чтобы тот учил его писать и читать по-еврейски), в свободное время любил читать. Много лет спустя, когда я был уже взрослым, отец говорил мне, что с детства стал настоящим атеистом. Когда с нами жил дедушка, папа старался создавать видимость, что не нарушает традиций. Если я садился кушать без шапки, дедушка сразу обращал на это внимание и сердился. А иногда, упрекая отца, что он служит плохим примером для меня, певуче произносил: “Як батька, так и сын”.
Годы жизни в Минске были для него нерадостными. Работать он уже не мог, ему было около 75 лет. И он уходил каждый день в синагогу, молился, там кое-как кормили, но, главное, его и других стариков звали на отпевание покойников. Это был единственный доход. Тяжелый физический труд в кузнице, где он провел много десятков лет, и особенно последние голодные годы подорвали его здоровье.
Была суровая зима, стояли сильные морозы. Дедушка лежал на своем деревянном топчане около окна, был чем-то накрыт – то ли одеялом, то ли пальто. Отец целый день работал. Время было очень тяжелое, не было продуктов. Папа вечером уходил и долго простаивал в очередях за хлебом, иногда это длилось всю ночь. Приносил всего полбуханки, это было на сутки на четырех человек. Мы всегда были голодные. Папа иногда на базаре покупал макуху, поджаривал на сковороде и делил между нами.
Однажды, в морозный зимний вечер, папа уложил нас спать на большие общие нары, накрыл периной, которую мы привезли из Бреста, и отправился в очередь за хлебом. Здоровье дедушки все ухудшалось, он терял сознание и уже не понимал, что говорит. Он все время вытягивал одну руку, она была худая и желтая, и было страшно смотреть на него при слабом мерцании коптилки, которая висела на стене. Он все время повторял одни и те же слова: “Уйдем отсюда, уйдем”. В нашей комнате было холодно, темно, неуютно, и мы долго не могли заснуть. Потом дедушка замолчал, и мы думали, он уснул. Мы не знали и не понимали, что он уснул навсегда. Под утро, когда отец вернулся, он посмотрел на деда и все понял. Ничего не сказав нам, накрыл его, чтобы мы не видели лицо. Днем папа отвел нас к соседям и организовал похороны деда.
Появление в нашем городе польских солдат стало для всех большим несчастьем, а для многих – трагедией. Они вели себя, как бандиты, грабители. Всем было плохо, но особенно евреям. И до сих пор, хотя это было более полувека назад, не могу забыть тот страх, который испытал перед этими солдатами. Они шныряли по домам и под видом поиска оружия грабили всех поголовно. Первые дни, когда белополяки заняли город, был полный хаос, этим пользовались не только солдаты, но и часть жителей города, которые были посмелее, или это были уголовники. Люди бегали небольшими группами, ломали двери или окна магазинов и грабили. У нас во дворе тоже был продовольственный магазин. В один из первых дней оккупации во двор ворвались толпы людей с мешками, они быстро сломали двери магазина и начали таскать, кто что мог, однако, их деятельность была неожиданно прервана польскими солдатами. Было ли это случайно или кто-то им подсказал, но поляки ворвались во двор и начали разгонять толпу, и, чтобы это ускорить, дали несколько выстрелов в воздух.
Мы, дети, видели это через окно нашей квартиры. Папа не на шутку испугался. Он не был уверен, что эти солдаты-грабители не дадут залп по людям или в окна квартиры, и заставил нас лечь на пол. Двор опустел, но магазин был опустошен. Точно не помню когда: за день до этого или днем позже – у нас во дворе появились два солдата и сразу к нам, они что-то кричали, залезли на нары, топтали сапогами наши постели и как будто искали оружие. Мы испугались и плакали. Отец побледнел и, видно, сильно волновался.
Но эти вояки, убедившись в том, что здесь беспросветная нищета и взять нечего, покинули нашу квартиру. Место, где мы жили, было очень тревожным и неудобным для сапожника, и папа нашел новую квартиру на Немиге.
Немига – улица мелких торговцев и заезжих дворов до революции и первых лет советской власти. Отсюда я ушел учиться в ремесленное училище, отсюда ушел рабочим на завод, и, наконец, отсюда уехал в Москву учиться. Сначала мы жили в крохотной комнатке, наверное, меньше шести квадратных метров. Отсюда мы начали ходить в школу: я и младшая сестра Двойра. Школа была далеко, на Белоцерковской улице. Не было тетрадей. Писали на клочках бумаги и на газетной бумаге. В школе было очень холодно, и дети по просьбе учительницы приносили из дома по полену дров. Но этого было мало для отопления класса.
Глубокий след в моей памяти оставили события, развернувшиеся в Минске в 1920 году. Началось крупное наступление Красной Армии на Западном фронте. Когда наши войска подходили к Минску, у белополяков началась паника. Командование Красной Армии, не зная замыслов противника и не располагая достаточными силами, проявило осторожность и решило не сразу занять город. В результате Минск почти две недели находился в нейтральной зоне. В городе не было никакой власти.
Город стал мертвым, улицы пусты, магазины закрыты. Ворота во всех дворах заперты. Во многих домах были закрыты ставни. Везде царила опасная тишина. Все понимали, что в такой обстановке начинаются грабежи, насилия и убийства. В первый день, когда белополяки покинули Минск, многие жители начали таскать все, что могли, из близлежащей пекарни на Московской улице. Таскали муку, тесто – все, что оккупанты не успели вывезти при торопливом бегстве. Через пару дней наиболее смелые начали грабить завод по производству повидла. Уносили его в кастрюлях, ведрах, а некоторые катили домой целые бочонки.
В один из летних дней тишина на Немиге была неожиданно нарушена. Проскакала группа всадников. Это была разведка. А через пару дней в город вошли части Красной Армии. Был жаркий июльский день. Сначала был слышен удаленный гул артиллерийской канонады. Через некоторое время жители услышали звуки военных оркестров, и люди, которые около двух недель сидели запертыми в своих домах, осмелели и хлынули на улицы. По улицам города, в том числе и по нашей, двигались по направлению к вокзалу части Красной Армии. Бойцы шли усталые, грязные от пыли, плохо одетые. Жители города встречали их с большой радостью и даже энтузиазмом, все были рады, что избавились от белополяков.
Из ворот выходили люди, они держали в руках кувшины и другие сосуды с водой и подносили красноармейцам. Вспотевшие бойцы с жадностью и благодарностью пили. Некоторые люди давали им куски хлеба. Но, к сожалению, у людей было мало съестных припасов, чтобы делить это с освободителями. Мой папа тоже стоял с кувшином воды. Потом, когда наша улица опустела, в городе все еще было шумно и оживленно. Части Красной Армии еще двигались по Захарьевской улице от Борисовского тракта к вокзалу. Оркестры играли, народ ликовал. Около городского сквера – напротив места, где сейчас находится Дом офицеров, состоялся митинг. Ораторы приветствовали Красную Армию. Мы с отцом ходили по улицам и радовались вместе со всеми.
Городской сквер был закрыт, все входы охранялись красноармейцами. Там содержалась большая группа военнопленных белополяков. Публика, которая стояла за оградой, выражала им свое презрение и ненависть. Казалось, что их охраняли от негодующего народа. Пленные имели жалкий вид, многие были босые, их разули. Возможно, это сделали горожане, а возможно, красноармейцы, которые нуждались в обуви.
В конце лета или в начале осени я видел, как во дворе здания бывшего дворянского собрания (потом это был клуб им. Карла Маркса) на улице им. К. Маркса рядом с городским театром вооружали новобранцев. Со склада каждому вручали винтовку и обыкновенные крестьянские лапти вместо обуви. Красная Армия в спешном порядке пополнялась. Люди отправлялись на польский фронт. Наступление продолжалось...
В Минске, в Музее истории медицины, хранится письмо моему деду, профессору М. Н. Шапиро, от академика С.Р. Миротворцева, одного из крупнейших ортопедов Советского Союза, от 14.03.47: “Директору Минского государственного института ортопедии и восстановительной хирургии.
Дорогой и глубокоуважаемый Моисей Наумович!
С громадной радостью получил сегодня от Вас посылку с книгами Вашего института. Рад и поздравляю Вас с большой научной работой, которая выдвигает Ваш институт на одно из первых мест нашего Союза. Вместе с тем, вспомнилось мое пребывание в Минске, наше знакомство, Ваша прекрасная семья, Ваша дача на берегу Свислочи, наше воскресное там пребывание и прекрасное дружеское ко мне отношение вас, всех трех братьев – Вас, Льва Наумовича и Иосифа Наумовича.
Когда вспоминаешь Минск, всегда отождествляешь его с именами своих друзей – Ситермана, Шульца, Дворжеца, Леонова, Корчица, Бабука, Мангейма, Клумова. Сколько теперь из них осталось...
Как Вы можете судить по заголовку бланка письма, я имею НЕСЧАСТЬЕ быть директором такого же института, как и Ваш, но, к сожалению, помощников у меня нет, потому что набирал их не я сам, а получил в наследство от бывшего директора. Самое главное, Вы опираетесь на проф. Б.Н. Цыпкина, преданного Вам человека, прекрасного научного работника и прекрасного товарища. Кроме того, в Вашем институте есть то, что носит название “традиции”. Институт имеет имя, всесоюзную известность и служит действительно организующим местом для восстановительной хирургии и ортопедии. Да уже личность одного Вас говорит много. Если бы Вы сказали мне: “Приезжай ко мне младшим научным сотрудником”, то я ни одной минуты не задумывался бы. Может быть, у Вас найдется молодой, энергичный работник, имеющий только звание кандидата, который пожелал бы сделаться директором нашего Саратовского института и пожелал бы переехать навсегда в Саратов, где имеется непочатый угол для ортопедии и где бы он мог иметь и все бытовые условия, и уважение всех саратовских профессоров.
Пишите мне, дорогой Моисей Наумович, и не забывайте своего старого и верного друга”.
Письмо это, мне кажется, одинаково ярко характеризует обоих – и автора, и адресата. Оба они были, несмотря на все регалии, в первую очередь, настоящими докторами, хирургами.
Моисей Наумович часто повторял слова крупнейшего русского психиатра В.М. Бехтерева: “Если после беседы с врачом больному не становится легче, то это не врач”.
В книге С.Р. Миротворцева “Страницы жизни” дедом отчеркнуты многие высказывания, где он солидарен с автором. Приведу только одно: “Люди в белых халатах” хорошо лечат, хорошо кормят, хорошо ухаживают, но часто забывают самоё главное, что иногда дороже всего, – забывают любить своих пациентов. А любить – это значит жертвовать собой, своим временем, досугом, своим отдыхом, своими желаниями, своими удовольствиями. Нужно отдать свое сердце и так относиться к больному, как к своему родному. Хирургия не служба, а честь, радость, вдохновение. Хирургия – счастье людей, отцов, матерей. Хирургия – залог победы и будущего людей”.
Я, внучка Моисея Наумовича Шапиро, попытаюсь рассказать о нем и его семье по маминым рассказам и “литературным источникам”.
Отец его, в старой орфографии Шапира Невах Мовшовъ, был агентом Русского страхового общества, занимался страхованием имущества от огня. Имел собственный дом на ул. Койдановской (ныне Революционная) в Минске (“Памятная книжка Минской губернии за 1900 г.”).
В этом издании за 1892 г. Невах Шапира указан “гласным по 2-му разряду” в составе Городской думы, владельцем пары домов в городе. В семье было две дочери и семеро сыновей. Старшая дочь Саша, в замужестве Полякова, жила в Москве. Ее сын Моня уехал за границу, а в 60-е годы в Минск приезжала ее внучка Лена. Дело было так. Однажды летом к нам во двор вошла милая женщина средних лет и стала что-то взволнованно объяснять по-французски. Хорошо, что и дед, и мама владели им (а заодно и немецким, а дед – еще и латынью, и польским, и идишем, и, конечно, белорусским. В какой-то период в 20-х годах он пару лет читал лекции и писал статьи по-белорусски – такой был порядок, и даже сохранилось его веселое поздравление с юбилеем в стихах послевоенному ректору МГМИ 3.К. Могилевчику на белорусском языке). Оказалось, что эта женщина – дочь Мони Полякова, медсестра из Парижа, приехала в Минск на экскурсию в группе медсестер. Когда она уезжала, мать попросила ее узнать, вдруг кто-нибудь знает о судьбе Мозеса, “он, вроде, был в Минске врачом”. Конечно, в первой же клинике, куда их привели на экскурсию, ей объяснили, как найти проф. Шапиро, и она пришла к нам. По-русски она не понимала ни слова, поэтому, чтобы развлечь ее, решили пойти на балет. Она была потрясена тем, что пошли всей семьей, что в театре столько молодежи. Сказала, что в Париже она ни разу в жизни не могла позволить себе билет в Гранд-Опера даже на галерку, хотя, в общем, они с матерью не нуждаются. А тут – первые ряды партера...
Вторым был сын Давид. В “Памятной книге” за 1914 г. значится: “Шапиро Давид Невахов, присяжный поверенный, ул. Захарьевская, собств. дом”. Третьим был Лев – врач-хирург. О нем речь ниже.
Затем – Вениамин, кажется, банковский служащий. После революции уехал в Ленинград. У меня есть заметка о его сыне – “Минута молчания”, опубликованная в одной из ленинградских газет за тысяча девятьсот девяносто какой-то год : “Умер старейший кинооператор страны. Это был самый старый и любимый кадр “Ленфильма”: Евгений Вениаминович Шапиро, заложивший руки за спину, обходящий ежедневно его как владенья свои. 9 сентября ему исполнилось 92 года. А 74 года назад (!) перед ним стоял выбор: стать моряком или кинематографистом, о сделанном тогда шаге Евгений Шапиро, по его собственному признанию, ни разу не пожалел. Благословил его в профессию, отправив на съемку со своей камерой “Дебри”, великий кинооператор Андрей Москвин – в то время, когда Шапиро после окончания Ленинградского кинофототехникума проявлял пленку в лаборатории: на серьезную работу его не брали как буржуйского сынка. Евгений Шапиро стоял за камерой при съемках фильмов “Медведь” и “Человек в футляре”, “Антон Иванович сердится”, “Двенадцатая ночь” и “Запасной игрок”, “Евгений Онегин” и “Пиковая дама”, “Любовь Яровая” и “Виринея”, “Крепостная актриса”, “Соломенная шляпка”, “Собака на сене” и многих-многих других. Три года он был фронтовым оператором. В 1947-м он снял “Золушку”, которая не стала “советской Белоснежкой” только потому, что мы не в Америке живем. В последние годы его сравнивали с Фирсом: студия чернела без съемок – темнела без осветительных приборов, временами она была похожа на уже заколоченный гроб. Теперь, надо признать, жизнь медленно, мучительно, подчас коряво, но возвращается в эти старые стены. Наш Витаминыч исполнил свой долг – пронес свое тепло, свой свет через холод и мрак. Практически в одиночку, все старики уже ушли. Это было кино любви”.
Следующим сыном Неваха Мовшовича был Соломон – инженер в Ленинграде, погиб в блокаду. Потом Исаак, инженер, жил в Ростове. После них была дочь Лиза, в замужестве Молдавская.
История ее сына Марка, похожая на истории, какие бывают только в книжках, такова. Когда Моисей Наумович с семьей был в 1943 г. в г. Ярославле, он получил письмо от Марка (как тот его разыскал, не знаю). Сам Марк был на фронте, а его жена с двумя дочками-дошкольницами была эвакуирована из Ленинграда вместе со своей сестрой и ее детьми. В дороге она заболела и умерла, сестра отдала девочек в детский дом в Ярославле и написала об этом Марку. Узнать об их дальнейшей судьбе ему не удавалось, и он просил моего деда, Моисея Наумовича, разыскать девочек. Оказалось, что их взяла к себе воспитательница детдома Мария Игнатьевна. Муж ее был на фронте, детей не было, и он был вполне согласен с ее решением. Потом муж погиб. Дед сообщил Марку ее адрес, завязалась переписка, Марк стал присылать ей аттестат. Однажды Мария Игнатьевна, очень взволнованная, прибежала к нашей бабушке. Она рассказала, что Марк Львович должен приехать в отпуск и в письме просит ее стать его женой. Что делать? Она же его никогда не видела, а вдруг они друг другу не понравятся? А как она сможет тогда после войны отдать ему детей? Бабушка ее, как могла, успокоила, сказала, что пусть приедет, а там видно будет.
В итоге, они, как принято в сказках, “жили долго и счастливо” в Ленинграде. Подтверждением тому служит очень теплая поздравительная телеграмма деду к 70-летию с подписью “Все Молдавские”, которая сохранилась.
Шестым сыном Неваха Шапиро был Моисей, а седьмым – Иосиф, Иосиф Наумович Шапиро, впоследствии очень известный в Ленинграде профессор-уролог.
Таким образом, из семерых братьев трое были врачами, и двое из них – в Минске.
Во “Врачебном указателе г. Минска” за 1913 г. значится: “Шапиро Лев Наумович, старший. Прием по хирургическим болезням. Койдановская, собств. дом. Тел. 460 (это была его частная лечебница на 12 коек, как известно из доклада С. Урванцова “Об истории развития врачебного дела в Минске”); Шапиро Моисей Наумович, младший. Прием по хирургическим и гинекологическим болезням. Койдановская, 15. Тел. 669. При лечебнице – рентгеновский кабинет. Кстати, у Моисея Наумовича был один из первых рентгеновских аппаратов в Минске. Он привез его из Берлина. В “Трудах II съезда минских врачей, 1911 г.” отмечается, что на съезде М.Н. Шапиро демонстрировал больного, у которого после 4-х сеансов лечения рентгеновскими лучами почти полностью исчезла кожная опухоль. Другие методы лечения никакого эффекта не давали. На том же съезде М.Н. Шапиро прочел доклад “Распознавание заболеваний желудка рентгеновскими лучами”, в заключении которого отмечает: “Все здесь поименованные симптомы могут быть вызваны иногда... (перечисляются причины), поэтому только самая тщательная оценка всех получаемых разными клиническими способами совместно с рентгеновской картиной результатов может дать нам нравственное право с уверенностью поставить точный диагноз”.
Очевидно, подобное отношение к делу и обусловило дальнейшие успехи М.Н. Шапиро в деле лечения людей. К сожалению, в те времена еще понятия не имели о том, что рентгеновские лучи не безвредны. А поскольку, осматривая больных на рентгене, Моисей Наумович придерживал их рукой, с течением времени на пальцах правой руки у него образовался рентгеновский ожог. Кожа на них шелушилась, и дед всегда бинтовал их, смазывая кремом, а сверху надевал “пальчики” от нитяных, на моей памяти – всегда коричневых, перчаток.
В 20 – 30-х годах братьев так и называли в Минске: “Старый Шапиро” и “Молодой Шапиро”. Про “старого” — Льва Наумовича – я знаю немного. В “Протоколе заседания о-ва минских врачей” от 22.11.1892 г. действительным членом общества значится “вольноопределяющийся врач Лев Наумович Шапиро”. Все вспоминали, что он был совершенно замечательным, добрейшим человеком и таким же замечательным врачом. Вот как пишет о нем в своей книге А. Скир “Еврейская духовная культура в Беларуси” (Минск, 1995 г.): “В 1923 году отец пишущего эти строки, кустарь, сильно поранил ногу ржавым железом. Участковый врач предложил пригласить на консилиум трех известных хирургов. Два профессора потребовали немедленной ампутации, а Шапиро заявил, что надо попытаться спасти ногу. Оба профессора сказали ему, что он будет виновен в гибели больного. Отец отказался от ампутации. Лев Наумович в течение месяца ежедневно, несмотря на свой возраст и солидный вес, поднимался к нам на третий этаж; он не только не брал денег за визиты, но каждый раз отзывал меня, девятилетнего мальчика, в прихожую и давал 15-20 копеек, иногда больше, посылая в аптеку за лекарством. Отец выздоровел. Хирургическое мастерство врача и его благотворительность спасали многих. После конфискации его клиники он купил небольшой деревянный домик на Комаровке и продолжал свою деятельность. Когда Лев Наумович Шапиро скончался зимой 1932 года, тысячи горожан и сотни крестьян на розвальнях следовали за его гробом. Благодаря его человеколюбию многие белорусы помогали евреям спасти жизнь в годы немецкой оккупации. После Великой Отечественной войны крестьяне приезжали на еврейское кладбище, искали могилу Льва Наумовича Шапиро, чтобы поклониться ему”. В некрологе Л.Н. Шапиро, напечатанном в журнале “Новый хирургический архив” №3/1932, сказано: “12 января 1932 г. в г. Минске умер 68 лет от роду Л.Н. Шапиро, один из основоположников хирургии в Минске. По окончании Дерптского университета он проработал 2 года в Москве в лечебнице “Кни”, а затем с 1890 г. в Минске. Пользуясь большой популярностью среди местного населения и далеко за пределами Минска, он немало способствовал популяризации хирургии в Белоруссии. С 1900 по 1914 г. заведовал хирургическим отделением Минской еврейской больницы, работал хирургом во время войны в госпитале Союза городов. Не увлекаясь сребролюбием, он был любим населением, что выразилось, между прочим, в чрезвычайно теплых проводах и похоронах его. Умер Лев Наумович от сердечного поражения, внезапно, во время лечения больного, работая до самого последнего момента своей жизни”. “Молодой Шапиро” – Моисей Наумович – родился в Минске 14 апреля 1884 г. Окончил минскую мужскую Правительственную гимназию, которая располагалась на углу Губернаторской (теперь ул. Ленина) и Подгорной (теперь ул. К. Маркса), примерно там, где теперь расположен сквер. В “Отчете о состоянии минской мужской гимназии” за 1894–1895 гг. указано, что Шапиро Моисей удостоен при переходе во второй класс награды II степени, то есть похвального листа.
Правда, семейное предание гласит, что в пятом классе Моисей был оставлен на второй год, поскольку всю весну вместо учебы учил хорошенькую гимназистку кататься на велосипеде. Однако сей прискорбный факт не помешал ему успешно прозаниматься с 1903 по 1908 г. на медицинском факультете Венского университета (во время учебы он, между прочим, подрабатывал статистом в знаменитой венской оперетте) и в 1909 г. сдать государственные экзамены на медицинском факультете Казанского университета и получить диплом лекаря с отличием. Кроме своей лечебницы, Моисей Наумович вместе с Львом Наумовичем работал в еврейской больнице, на месте которой теперь располагается 3-я клиническая больница им. Е.В. Клумова, преподавал в открытой в 1907 г. частной зубоврачебной школе Л.Н. Шапиро и А. Демиховского, первой такого рода школе в Северо-Западном крае (Минск. Книга жизни. – Мн., 2006 г.) и в фельдшерско-акушерской школе.
По возвращении Моисея Наумовича из Вены один из братьев познакомил его с Миной Абрамовной Шполянской. Она была на 3 года его моложе, окончила пансион в Лозанне, жила с семьей на Украине, кажется, в Харькове. Отец ее к тому времени уже умер, он был владельцем сахарного завода. У Мины было 3 сестры и 3 брата. О судьбе братьев я не знаю ничего. Младшая сестра Люся умерла совсем молодой, а семьи двух старших, Сони и Розы, жили в Москве, и очень близкие отношения с ними были у нас на протяжении всей их жизни. 23 сентября 1910 г. Моисей и Мина поженились, в 1912 г. у них родилась дочь Люда – моя мама, а в 1914 – сын Георгий.
В Первую мировую войну М.Н. Шапиро был полковым врачом на Кавказском фронте, получил ряд боевых наград. Когда заболел тифом, солдаты на руках вынесли его в тыл, в г. Елизаветполь (теперь, кажется, Ганджа, в Азербайджане). Мина Абрамовна, оставив маленького Жоржа у своей матери, поехала с дочкой к мужу. Возвращались в 18-м году, поездом, ехали четверо врачей, тоже с семьями. По дороге (кажется, в Ростове) в вагон вошел красноармейский патруль, увидел “белых офицеров”, стал обыскивать. У одного из врачей нашли наградной кинжал.
– Холодное оружие! Всех четверых – к комиссару.
А у Моисея Наумовича в кармане шинели был маленький браунинг. Он, сунув руки в карманы, распахнул шинель, его ощупали, а шинель не проверяли. По дороге он, отпросившись “по нужде”, пистолет спрятал. Пришли к комиссару.
– Офицерье! Расстрелять!
– Да какие мы офицеры, мы врачи...
– Расстрелять!
Тогда Моисей Наумович достал удостоверение о том, что он является членом Совета солдатских депутатов (очевидно, солдаты сильно уважали своего доктора, раз его туда выбрали).
– Этот свой. Остальных расстрелять!
– Да они все такие же, как я. Мы все врачи.
В итоге отпустили всех. Когда все вернулись к семьям, Моисея Наумовича не оказалось.
– Как же, мы же шли все вместе...
Вскоре появился и он, с тем самым браунингом в кармане. Пистолет этот был у деда до 30-х годов, он имел на него разрешение. Потом сказали, что лучше сдать. В годы Гражданской войны Моисей Наумович был врачом в Красной Армии. Об этом времени он сам рассказал в заметке, опубликованной в 1957 г. в многотиражке минского мединститута: “По возвращении в Минск я, в январе 1919 г., получив назначение на должность старшего врача Минского пехотного полка, приступил к организации полкового околотка и медпункта. При всей помощи, оказываемой командованием, работа оказалась не из легких. И только энтузиазм и бесконечная преданность и любовь к своей работе, которую проявляли тогда все работавшие со мной, помогли выполнить поставленную задачу. Это была преимущественно молодежь, призванная в Красную Армию. И что ярче всего сейчас встает у меня в памяти – это необычайная дисциплинированность, точное исполнение всех указаний. Я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы пришлось применить какую-либо меру воздействия или наказания за попытку невыполнения приказания или какой-либо проступок.
...Несмотря на большие трудности, многие сотрудники и врачи Минского военного госпиталя, в котором мне пришлось трудиться после 1921 г., энергично вели научную и исследовательскую работу. Итоги этой работы сказались в последующие десятилетия”. Столь же уважительное отношение к сотрудникам, причем всех рангов, высокая оценка их успехов, искренняя дружба с ними были характерны для Моисея Наумовича всю жизнь, где бы он ни работал. Научной работой М.Н. Шапиро занимался всю жизнь. В 1914 г. на III съезде врачей Минской губернии он делает свой первый доклад “О современном состоянии вопроса об этиологии аппендицита”, в 1915 г. по результатам работы военным хирургом публикует материал “Механизм современных пулевых ранений”.
В 1922 г. Моисей Наумович организует в Минске протезную мастерскую для обслуживания инвалидов Первой мировой и Гражданской войны. С 01.09.22 г. он – ассистент хирургической клиники медфака БГУ. В 1925 г. организует первую в Минске ортопедическую амбулаторию, в 1927 г. получает звание доцента, организует и возглавляет кафедру ортопедии. В этот период его направляют в командировку для ознакомления с постановкой ортопедической помощи в клиниках Берлина, Вены, Парижа. Между прочим, из этой командировки дед привез бывший тогда в диковинку детекторный приемник с наушниками, и послушать транслируемые концерты музыкальных знаменитостей той поры к нам домой приходили многие любители, в том числе, многие певцы оперного театра. Садились, голова к голове, вдвоем, и каждый прикладывал к уху по одной чашечке головных телефонов. Дед был очень музыкален, никогда не пропускал хороших концертов, сам играл на рояле и вообще на всем, что под руку попадалось: на детской дудочке, на губной гармошке и т.д. Уже на моей памяти он с 50-х годов всегда выписывал московскую радиопрограмму, заранее отмечал, когда будут транслировать хорошую музыку, и отмеченные программы старался не пропускать.
В 20-е годы Моисей Наумович еще работает в разных областях хирургии. В “Кратком очерке деятельности научного общества минских врачей за 1917–1927 гг.” д-р М.А. Поляк пишет: “Не так давно доктора Е.В. Корчиц и М.Н. Шапиро сообщили нам, как они зашивали раненое человеческое сердце, и как оно трепетно билось в их руках”. И это в 27-ом году!
С начала 30-х годов Моисей Наумович преимущественно занимается вопросами ортопедии и травматологии. В 1931 г. совместно с Б.Н. Цыпкиным он написал учебник для врачей и студентов “Уводзiны ў практычную артапедыю”. Выходит ряд статей о модификациях и новых способах ортопедических операций.
В 1938 г., в Ленинграде, в клинике проф. Г.И. Турнера, М.Н. Шапиро успешно защищает докторскую диссертацию на тему “Роль и значение межпозвонкового диска в патологии позвоночника”, получает звание профессора. Очевидно, эта клиника была выбрана не случайно. Моисей Наумович очень уважал и ценил профессора Турнера, его портрет уже после войны всегда висел у Шапиро над столом.
В начале 1940 г. в Минске открылся научно-исследовательский институт ортопедии под руководством проф. М.Н. Шапиро. В институте проводятся сложные ортопедические операции, в его лабораториях ведется большая экспериментальная работа, многие сотрудники защищают диссертации. Однако весьма известный уже проф. М.Н. Шапиро, Заслуженный деятель науки, отнюдь не отличался внешней солидностью и сановностью. Когда бабушка с детьми жила летом на даче под Минском, дед часто приезжал туда верхом (благодарных пациентов в кавалерийских войсках у него хватало, и ему давали коня “напрокат”). Он прекрасно управлялся с лошадьми, очевидно, еще со времен службы на Кавказе.
Моя сестра (она родилась в 1933 г.) вспоминает, что, если она с подругами играла “в классики” перед домом, а дед шел мимо, он не упускал возможности попробовать себя и в этом деле, чем приводил ее в большое смущение.
24 июня 1941 г. немцы бомбили Минск целый день. Ночью Моисей Наумович и его семья ушли пешком из горящего города. Решили идти по Московскому шоссе. К счастью, вдоль него и тогда проходила железная дорога. Где-то в районе ст. Озерище наткнулись на группу советских военных. Командир сказал: “Идите на станцию и ждите. Будет эшелон”. Организованной эвакуации из Минска практически не было, шел всего третий день войны, и железнодорожники делали все, что было в их силах, – собирали эшелоны из всего, что было, и отправляли на восток. И действительно, через какое-то время подошел эшелон из товарных вагонов и платформ. Хотели добраться до Москвы, где были бабушкины родные, но эшелоны направлялись в обход Москвы.
Сначала М.Н. Шапиро работал зам. начальника госпиталя наркомата внутренних дел в Куйбышеве (так написано в трудовой книжке). На самом деле в то время под Куйбышевым были огромные лагеря и заключенные строили авиационный завод. В лагерной больнице он и работал. В начале 42-го года Моисея Наумовича каким-то образом разыскал Александр Исаакович Иоффе, известный в Минске терапевт. Он с семьей оказался в Джелал-Абаде, в Киргизии, и предлагал там работу и комнату. Поехали. Пока доехали, Александр Исаакович уже был в армии, и всю семью деда с бабушкой, моих родителей и сестру (отца моего в армию не брали из-за близорукости) взяла к себе его жена Полина Израилевна Мушкина, которая жила в одной комнате с сыном и своей сестрой, тоже с ребенком. На полу размещались с трудом. Полина Израилевна вообще была замечательнейшим человеком, прекрасным рентгенологом. До войны она работала в тюремной больнице, и я сама знаю людей, которые остались в живых после заключения только благодаря ее помощи. Говорили, что она помогала там всем, кому могла. Моисей Наумович стал работать хирургом в большом эвакогоспитале. Нашлась комната. Летом во Фрунзе происходил Всесоюзный съезд хирургов, Моисей Наумович поехал туда. Вернулся он с назначением зав. кафедрой госпитальной хирургии Киргизского мединститута, одновременно главным хирургом эвакогоспиталей Киргизии и заместителем наркома здравоохранения Киргизской ССР. Причем на всех этих должностях он работал “по полной программе”. Во Фрунзе уже была работа и для моих родителей. Они оба были химиками и работали в санитарно-бактериологическом институте, где делали вакцины от самых тяжелых инфекционных заболеваний – оспы, холеры и т.д. Кстати, директором этого института был Борис Яковлевич Эльберт, микробиолог с мировым именем. До войны он работал в Минске, в 30-е годы был арестован. Он рассказывал, что, будучи в заключении, работал в микробиологической “шарашке” и что нигде до того у него не было такого оборудования и таких высококвалифицированных сотрудников, как там. После войны он долго заведовал кафедрой микробиологии в Минском мединституте.
Во второй половине 1943 г. нарком здравоохранения БССР начал собирать в Ярославле Минский мединститут, разыскивал медиков из Белоруссии по всему Союзу. 16 октября 1943 г. М.Н. Шапиро был зачислен в институт профессором кафедры госпитальной хирургии.
В Ярославль пришел ответ на мамин запрос о судьбе брата. Он, как и мама, окончил химико-технологический факультет БПИ и в конце 30-х годов уехал с женой по распределению в Быхов, был там главным инженером ацетонового завода. В 1940 г. у них родился сын. Все, кто знал Жоржа, вспоминают его как очень светлого, доброго, справедливого, способнейшего человека. Мама рассказывала, что, если у него болела голова, он ложился на диван и читал учебник по высшей математике – каким-то образом помогало. Георгий Моисеевич Шапиро погиб в Быхове 3 июля 1941 г.
Многие сотрудники мединститута жили в Ярославле в общежитии. Мама рассказывала, как вечером 3 июля 1944 года все, собравшись в коридоре перед “тарелкой” – репродуктором военного времени, слушали сообщение об освобождении Минска, как плакала прямо в микрофон Люба Ботвиник, довоенный диктор Белорусского радио, рассказывая о том, что увидели в городе вошедшие туда наши войска.
Моисея Наумовича в Ярославле в тот момент уже не было. Когда у студентов закончились занятия, он уехал в Гомель, где тогда располагалось Белорусское правительство. 4 июля 1944 г, назавтра после освобождения, он уже был в Минске.
Осенью в Минск из Ярославля эшелоном вернулся мединститут, приехали сотрудники с семьями, пришло оборудование, какое было. Мама уже с 1943 г. работала в мединституте ассистентом на кафедре общей химии.
Города практически не было. Весь центр был разрушен, только на окраинах кое-где сохранились жилые дома. 2 года снимали комнату на Лодочной улице. В 1946 году трем профессорам: А.Я. Прокопчуку, Б.И. Трусевичу и М.Н. Шапиро, горисполком предложил на ул. Белорусской отдельные дома, как теперь называют, коттеджи. Там мы и жили до 1991 г.
Моисей Наумович был профессором в мединституте, одновременно – директором НИИ ортопедии и восстановительной хирургии и главным хирургом Минздрава БССР. По Белоруссии он ездил много, а еще больше летал на “кукурузниках” – крошечных, еще очевидно фанерных, бипланах санитарной авиации. В результате его друзьями были многие летчики. Иногда меня брали провожать или встречать деда в аэропорт. Это было небольшое здание на территории теперешнего аэропорта “Минск-1”. В центре возвышалась метеорубка, и дед водил меня туда посмотреть всякие невиданные приборы. Интересно было, конечно, необычайно. С дедом вообще часто бывало что-то интересное. Когда мне было лет 10, он повел меня в парк им. Горького в тир учить стрелять. Конечно, служитель в тире оказался его пациентом. Он очень подробно объяснял профессору, как держать ружье, опираясь на барьер, как целиться, в какие мишени легче попасть. Дед все очень внимательно выслушал, потом вскинул ружье и, без всякого упора, положил по очереди все самые сложные мишени. А было ему на тот момент уже хорошо за семьдесят. С ним мы смотрели в кино “Большой вальс”, “Мистера Икс”, “Гусарскую балладу”.
Недавно я нашла среди бумаг любопытный “документ”. На листе ватмана в нарисованной цветной тушью рамке из листьев, с красной лентой, написано: “Глубокоуважаемый Моисей Наумович! От имени всех студентов потока тепло благодарим Вас за Ваши лекции. Прочитанные в живом темпе, глубоко продуманные, насыщенные до максимума новейшими достижениями передовой советской науки, Ваши лекции мы прослушали с величайшим интересом и большой пользой для себя, что и отмечаем от всего сердца. Вы, дорогой Моисей Наумович, являясь передовым ученым и прекрасным оператором, учили нас высокому искусству врачевания, прекрасному педагогическому мастерству, гуманности и технике оперирования, что навсегда сохранится в нашей памяти. Много тысяч раненых во время Отечественной войны выздоровели благодаря Вашей помощи. На наших глазах сотни людей смогли исправить пороки природы благодаря Вам, Моисей Наумович. В этом Ваши заслуги неоспоримы. От всей души желаем Вам доброго здоровья, многих лет жизни и отличных успехов в научной и практической Вашей работе на благо нашей Родины. Студенты 5-го курса МГМИ, 1953 г.”.
Сохранилась любительская фотография, где дед сидит на какой-то перекладине. На обороте надпись: “Наш многоуважаемый профессор Моисей Наумович между лекциями отдыхает, насвистывая свою любимую мелодию. 3.10.50”.
Что насвистывает – несомненно. Он очень это дело любил и насвистывал самые разные мелодии за любым занятием. Однажды я услышала такое “определение” своего деда: “А, это тот, который даже на операциях свистит”. Однако при его огромном обаянии и внешней “легкости” никакой халтуры в работе он не допускал ни под каким видом. Он читал всю доступную литературу, касавшуюся его работы, выписывал все издававшиеся в Союзе журналы по ортопедии и, когда удавалось, выписывал немецкие, заказывал все новые книги. Когда его не стало, мама отдала в институт ортопедии все, что им было интересно. Осталась пара книг – они испещрены пометками и ремарками на полях. Была весьма “громкая” защита NN докторской диссертации, которую (беспрецедентный случай!) официальный оппонент, М.Н. Шапиро, в предельно корректной форме просто “уничтожил”. В сохранившемся отзыве на нескольких страницах подробно разбирается, где утверждения диссертанта не соответствуют действительности, и последний абзац звучит так: “Я высоко ценю диссертанта как хирурга. Я неоднократно любовался техникой его операций. Он законченный, современный хирург. И я искренне сожалею, что для докторской диссертации он выбрал травматологическую тему. В этих вопросах – он некомпетентен”. Защита состоялась, но большинство членов Ученого Совета проголосовало против. Доктором наук диссертант так и не стал.
В институте ортопедии велась очень серьезная лечебная и научная работа. Много сил Моисей Наумович отдал лечению последствий полиомиелита и выраженных ортопедических дефектов у детей (моя теперешняя подруга – одна из них, никаких последствий полиомиелита у нее не осталось). Дети лежали в институте месяцами, часто в гипсе. Со стороны двора вдоль всего здания шел балкон, и в хорошую погоду детей всегда на каталках вывозили туда. Дед утаскивал из дома все детские книжки для институтской библиотеки, как только я успевала их прочесть.
Когда праздновался его 70-летний юбилей, среди поздравлений было несколько, написанных на разлинованных листах, – от его маленьких пациентов. Сохранился протокол юбилейного заседания. Присутствовало на нем, ни много, ни мало, 300 человек. Как там указано, только на адрес института ортопедии пришло более 200 телеграмм. Нет смысла перечислять фамилии авторов – их знают только медики, но среди них – множество его коллег и друзей со всей (тогда еще такой огромной) страны, от Кишинева до Ташкента. Адреса на телеграммах попадаются весьма любопытные. На домашний адрес – любые номера домов на нашей Белорусской улице. Есть и такие: “Минск, Лодочная, проф. Шапиро”, “Минск, институт, проф. Шапиро” (кстати, когда-то было получено письмо с адресом: “Минск, трамвайная остановка “Стадион”. Проф. Шапиро”). И все исправно доходило до адресата. Много поздравлений от актеров, с которыми Моисей Наумович тоже дружил всю жизнь. В.И. Владомирский даже оказался в президиуме юбилейного заседания и поздравлял от коллектива театра им. Я. Купалы. Зачитывалась телеграмма от Л.П. Александровской: “Поздравляю, преклоняюсь, завидую, горжусь, желаю много долгих лет беспокойной жизни”. И.Ф. Жданович и Б.В. Платонов пишут: “Сердечно поздравляем. Целуем, желаем долгих лет жизни. Как хорошо нам с Вами”.
Очевидно, с Моисеем Наумовичем хорошо было если не всем, то очень многим. Дома у нас часто собиралось множество гостей самых разных возрастов – и друзей деда, и родительских друзей, и моих. Когда в Минске проводились хирургические съезды или конференции, дед всегда приводил домой обедать приехавших своих друзей. Конечно, я была совсем девчонкой и очень мало что понимала из их разговоров, но масштаб и обаяние этих людей помню до сих пор. Уже будучи студенткой, я даже не помышляла о том, чтобы встречать Новый год вне дома. Дома всегда было интереснее и веселее, чем в любой другой компании. Всегда придумывались какие-нибудь подарки или лотереи с шуточными поздравлениями, обычно в стихах. У деда было множество литературных пародий на известные стихи, каких-то шуточных стихов (то ли “неизвестных авторов”, то ли его собственных), которые он с удовольствием читал наизусть везде, при любом подходящем случае. Конечно, возраст брал свое. В 1950 г. Моисей Наумович оставил директорство в институте ортопедии, однако продолжал много консультировать и оперировать. Все же с институтом ортопедии у него было связано больше всего. Он сам его создавал, практически все сотрудники были его учениками. Моисей Наумович искренне любил всех своих сотрудников – от зама по научной работе до санитарки. Был абсолютно демократичен всегда и везде. Уже после его смерти его операционная сестра Надежда Николаевна рассказала нам об одном эпизоде.
...В операционной – целая группа студентов. Моисей Наумович начинает операцию, и вдруг... Она обомлела. Какого-то нужного в данный момент инструмента среди стерильных нет. Забыли подать. “Он только глянул на меня, – рассказывала Надежда Николаевна, – я кинулась к автоклаву, а Моисей Наумович, как ни в чем не бывало, спокойно стал что-то объяснять студентам”. Как только она принесла стерильный инструмент, Моисей Наумович сказал: “Теперь продолжим”. Операция благополучно завершилась. “После операции Моисей Наумович только шепнул мне: “Как я тебя выручил?” Оперировал бы NN., уж не знаю, что бы там было”, – закончила Надежда Николаевна.
Моисей Наумович никогда не имел манеры громко распекать кого-либо, однако его, сделанные как бы мимоходом, замечания действовали гораздо лучше многих “разносов”. Оперировать он перестал, когда начали дрожать руки.
Сохранилась его “переписка” с министром здравоохранения БССР И.А. Инсаровым. В октябре 1951 г. Моисей Наумович пишет, что вторично (первое письмо не сохранилось) просит освободить его от должности главного хирурга Минздрава, ссылаясь на возраст и большой объем работы на кафедре мединститута.
В марте 1952-го просьба повторяется. Он пишет, что “хирургическая служба в республике на всех уровнях оценена высоко, однако вести дальше эту работу с тем же напряжением мне не позволяют ни годы мои, ни ухудшающееся здоровье. Считаю необходимым добавить, что получаю пенсию за выслугу лет, и состоять при этом на двух оплачиваемых должностях считаю непристойным для научного работника и специалиста”.
В августе 52-го он снова повторяет свою просьбу, заканчивая письмо так: “...продолжать работу, не имея возможности выполнять ее на должном уровне, считаю для себя совершенно невозможным”. Наконец-то его просьба была удовлетворена.
В мае 1955 г. от острой сердечной недостаточности скоропостижно скончалась бабушка – Мина Абрамовна. Она была удивительным человеком. Все, кто знал ее, относились к ней с огромным уважением и любовью. За советом и помощью в трудные моменты к ней обращались не только родные и друзья, но и просто чужие люди. Она как-то умела всегда найти верный выход из сложной ситуации, помогала, чем только могла. На моей памяти было несколько пожилых женщин, порой, совершенно незнакомых, которые периодически приходили к ней за “вспомоществованием”. Одна из них даже не заходила в дом, а просто стояла на крыльце, пока ее не заметят. Сестра вспоминает такой эпизод. Когда они жили на Лодочной, в 1945 г., иногда по дворам ходили бесконвойные пленные немцы и просили хлеба. Бабушка всегда давала. Сестра спросила: “Зачем? Они же нашего Жорика убили!” А бабушка ответила: “Ну, может, и не они. Это же просто мальчики, и они голодные. Там тоже нашим пленным, наверное, кто-то дает”.
Окончательно Моисей Наумович вышел на пенсию в 1957 г. Однако это вовсе не означало, что он прекратил заниматься, как ни высокопарно это звучит, делом своей жизни. В поздравлении к 80-летию в журнале “Здравоохранение Белоруссии” о нем написано: “Несмотря на свой преклонный возраст, Моисей Наумович продолжает трудиться, бесплатно консультируя больных во многих лечебных учреждениях Минска, дает советы молодым ортопедам, которые с сердечной теплотой о нем отзываются”. В институт ортопедии он ходил каждое утро, пока был в силах дойти, и всегда ему там находилось дело. Часто его просили “просто постоять” во время сложной операции у стола, так как в критические моменты его советы очень помогали оперирующему. Недавно мне рассказала замечательный врач Р.Н. Лущицкая, которая в начале 60-х годов была молодым врачом в 3-ей больнице, на территории которой размещался институт ортопедии, что она часто наблюдала такую картину: Моисея Наумовича просят проконсультировать больного из другого отделения. Он, в пальто внакидку, прямо в тапочках, по снегу, бежит и напевает: “Хорошо, когда 16 лет, хорошо, когда работа есть!” А “юноше” тогда было около 80 лет. В институте, очевидно, все настолько забыли, что официально он уже давно не работает, что 19.12.63 вручили ему удостоверение “Ударника коммунистического труда”. Консультироваться к нему больные шли и в клинику, и домой на протяжении всей его жизни, и не было случая, чтобы профессор кого-то не принял, не сделал все возможное, чтобы помочь. Да и не один он. Наш сосед, А.Я. Прокопчук, академик, был специалистом по кожным заболеваниям. Так он, если просто встречал на улице человека с заболеванием “по своему профилю” (ведь заболевания эти зачастую бросались в глаза), сам останавливал его и либо говорил, куда и когда обратиться, либо сразу объяснял, как лечиться. И конечно, имена таких врачей знал весь город, и легенд вокруг них ходило немало. Однажды летом, где-то в начале 60-х, с утра у нас начались очень странные звонки по телефону со стандартным вопросом: “Простите, пожалуйста. А когда похороны?” При законном ответе: “Чьи?” – трубку бросали. Потом мама пришла с работы и рассказала, что на кафедре у них дверь с утра не закрывалась: почему-то прошел слух, что умер проф. Шапиро. А после обеда я вижу из окна, что открывается калитка и появляются двое... с венком. Я кричу деду: “Там к тебе пришли!”, и он выходит на крыльцо... Не помню точно, кто из его учеников это был, кажется, Тумель, работавший, вроде, в Гродно. Ему утром позвонили из Минска “с печальным известием”, и он примчался на машине прямо к нам. Не знаю, куда дели венок, но отметили все произошедшее с большим удовольствием.
Скончался Моисей Наумович мгновенно, очевидно от инсульта, 29 июня 1970 г. Вот как написала о нем в некрологе тогдашний директор института ортопедии, его ученица, проф. Р.М. Минина: “М.Н. Шапиро был одним из крупных ортопедов-ученых Советского Союза, прекрасным лектором с даром талантливого оратора, исключительно остроумным человеком, обладающим большой логикой и проникновенностью, высокогуманным, отзывчивым врачом. Отличительной чертой Моисея Наумовича был неповторимый оптимизм. В лице Моисея Наумовича мы потеряли талантливого учителя, человека большой культуры, большого ума. Светлый образ Моисея Наумовича надолго останется в сердцах многих больных, друзей и многочисленных благодарных учеников”.
Насчет “надолго” – могу засвидетельствовать. В конце 80-х годов у нас под домом ночью прорвало водопровод. Я вызвала аварийную. Приехал достаточно пожилой слесарь, перекрыл на улице вентиль. Поскольку было ясно, что ЖЭС будет это ремонтировать не один месяц, я стала спрашивать его, как бы это частным образом...
– Да нет, я уже старый...
– А знакомых у Вас никого нет?
– Да нет, никого таких нет...
Потом огляделся и спрашивает: “А где тут жил профессор Шапиро?”
– Вот здесь он и жил. Это мой дед.
– Да? Хорошо, я вам утром пришлю людей.
Утром пришли два отличных парня, и к вечеру все было отремонтировано.
А ведь деда не было уже чуть не 20 лет.
Все документы и ордена (у Моисея Наумовича были орден Ленина, орден “Знак Почета” и множество медалей) мама отдала в Музей истории медицины. Они и сейчас там хранятся.
Моя мама, Людмила Моисеевна Шапиро, проработала в мединституте больше 30 лет, в 1952 г. защитила в Москве кандидатскую диссертацию. Заведовал кафедрой В.А. Бандарин – учитель Божьей милостью. Воспитанники кружка при кафедре общей химии теперь ведущие профессора Беларуси. В кружке их учили не столько химии, сколько умению заниматься наукой, безусловной добросовестности и творческому отношению к работе. Я знаю многих, кто учился у мамы, и все вспоминают о ней с огромным уважением и теплотой. Объяснить что-либо по любому предмету она умела удивительно просто и ясно (это я знаю и по своему опыту). Мама вообще была очень способным человеком, и душевные качества полностью унаследовала от своих родителей. Ей, как и деду, было интересно все: и люди вокруг, и новые места, и хорошие концерты, спектакли. Дома у нас читалось все, что того стоило, и что можно было отыскать. Ни деда, ни маму никому не приходило в голову считать стариками до последних их дней.
Душевная молодость... Это про них сказано. Деду было уже около 80, когда я “влюбилась” в физику, так он усиленно добивался от меня простого и ясного объяснения, что же такое электрический ток. “Как это я не могу объяснить ему это так же хорошо, как он – студентам, как лечить переломы?”
Маме было уже за 90, когда она, натыкаясь в газетах и книгах на слово “интернет”, потребовала объяснить ей толком, что это такое. И общую суть вполне поняла. Примерно тогда же в доме появился компьютер. Я стала показывать ей, как легко набирается текст, как все исправлять, и спрашиваю: “Будешь мне набирать?” “Нет, я, наверно, почерк не разберу”. Это было единственное возражение.
Вот как написала о маме моя подруга Ирина Курбатова: “В Людмиле Моисеевне все было тихо и просто, никогда я не замечала ничего нарочитого, претенциозного. Ее доброжелательность к людям была неподдельна. Никогда я не слыхала от нее ни слова осуждения в чей-либо адрес. При этом ей было свойственно удивительное чувство собственного достоинства, редкая цельность натуры в сочетании с искренним уважением ко всем окружающим. И все это окрашивалось необыкновенным обаянием. Поэтому я не представляю себе человека, который мог бы остаться к ней равнодушным”.
Вот такая была семья Шапиро – одна из многих, весьма достойных.
