То, что он отец моей жены Полины, мешало мне обстоятельно – так, как Юрий Наумович Фуксон этого заслуживает – написать о нем. И не только из соображений журналистской этики. Дело еще и в другом. Помнится, даже небольшая информация об успехах киновидеопредприятия, возглавляемого им, вызвала в общем-то ожидаемую реакцию. Ну вот, мол, опять “свой своих тянут”. Нужно ли долго объяснять, кто тут свои?

Но вот уже почти два года, как его нет. А сколько в Глуске Могилевской области осталось сегодня евреев? Для подсчета не нужно утруднять вторую руку… Одной хватит. Любому проводимому в местечке мероприятию своим присутствием мы придаем национальный колорит. Вот и подумалось: теперь, когда время все по-новому расставило и сфокусировало, рассказать об этом порядочном, интеллигентном человеке не просто можно, но и нужно.

Юрия Наумовича с полным основанием можно отнести к поколению потерянных возможностей, далеко не до конца использованного человеческого потенциала. Когда началась война, ему, студенту киевского педагогического института, было неполных восемнадцать. И произошло то, что в шахматах называется потерей темпа. Прекрасно рисовал, но не стал художником. Обладая абсолютным слухом и легко подбирая на пианино мелодию любого уровня сложности, не стал музыкантом. Всегда вдохновенно и хорошо пел даже с учетом не очень вдохновенных обстоятельств, но так и не стал певцом. Имел явные задатки характерного актера, но не стал артистом. А все потому, что буквально с первых дней войны добровольцем ушел на фронт.

Большую часть ее в составе танкового десанта прошел пехотинцем. И только незадолго до победного залпа в Берлине командование рационально использовало свободное владение немецким языком. Приходилось вести пропаганду непосредственно перед вражескими окопами, форсируя в рупор свои голосовые связки. К майскому мажорному аккорду 1945-го имел иконостас наград из трех орденов и множества медалей. В том числе «За боевые заслуги», «За отвагу».

Награды наградами, но кое-что хотелось бы и расшифровать, с этого момента на некоторое время переведя повествование в документальное русло. Ведь ничто нас не убеждает так, как дыхание и зримые приметы времени.

Вот предо мной большая пачка уже слегка пожелтевших писем двадцатилетней давности. Послевоенных, но главным образом о войне. Да и как иначе, если оба адресата – бывшие фронтовики. Что ж им, о половых проблемах в творчестве Горького друг другу писать?

Найдя один одного через много лет, они просто наслаждались памятью о прошлом боевом братстве. Поэтому и шли много лет подряд письма из Краматорска в Глуск, из Глуска в Краматорск. Они настолько интересны сами по себе, что даже короткие отрывки потеряют от сколько-нибудь пространного авторского комментария. Тем более, что они конкретны и немногословны, что, видимо, присуще для эпистолярного и человеческого стиля Григория Пазушко. Украинца, для которого Беларусь была близка людьми, бывшими во время войны с ним рядом.

«Юра! Получил письмо от красных следопытов СШ № 6 г. Орджоникидзе. Это там, где грязь была по колено, и машины в пять рядов были оставлены немцами. Мы с тобой из Александровки вели немцев с завязанными глазами. Один из них всю дорогу ревел, а ты их успокаивал, что мы их расстреливать не будем. А одного Шепель повез в госпиталь с Васей Могильным и дорогой «нечаянно» застрелил. Там однажды немцы прямо из поезда выходили и толпой шли на станцию Черноплык».

А вот уже и вовсе отрывок с трагическим подтекстом. Как говорится, хочешь – плачь, хочешь – смейся.

«Тебя послали с Вислинского плацдарма где-то в сентябре. Подоба погиб с Васей Могильным и Алешей Яворским 5 августа в районе Парнова на переправе. Подобу и Васю похоронили на месте, а Алеша был еще жив. Его отправили в медсанбат. Дорогой он скончался, а в кармане у него было твое письмо, которое он получил и хотел тебе передать. Кроме письма никаких документов. Его похоронили и на деревянном памятнике написали: «Фруксон Юрий Наумович». Поляки, если хранят списки похороненных, то отправляют иногда молебен «За упокой». Ребята, не знавшие об этом, еще долго выражали соболезнование о погибшем товарище”.

Или вот трогательный воздушно-оконный этюд.

“Ты пишешь, что порвал первый экземпляр письма, показавшегося тебе философским. Зря… Любое твое письмо для меня дорого. Нас сроднили годы совместной борьбы, где мы понимали друг друга с полуслова. За хутором Веселым в 1943 году нас загнали “юнкерсы – 87” в противотанковый ров и начали бомбить и обстреливать. Мы с тобой вдвоем жались в маленькой щели. Одна пуля или осколок могли нас двоих прикончить. Так что не рви письма… Пиши, как думаешь”.

Трогает и воспоминание, имевшее неприятные последствия для того, кому адресовано. После эпизода, о котором идет речь, он всю жизнь имел склонность к клаустрофобии.

“Когда немцы дали артналет и тебя завалили ледяной “шапкой” весом с полтонны, кто-то крикнул: “Фуксона завалило”, и мы начали разрывать эту глыбу. Ты пришел в сознание только в медсанбате. Это было под Большой Костромкой Днепропетровской области. Все помнится так, будто вчера было. Как и то, что тебя, весельчака, юмориста и оптимиста, шуточно называли “Парень из Полесья”.

А этот парень из Полесья, как толковый уже офицер, был на несколько лет оставлен в Германии. Правда, перед этим после войны успел съездить в Глуск, встретивший его трагическим известием. За пятую графу уничтожены фашистами мать Нехама и отец Хема, когда-то бывший балаголой и возивший в своей повозке нужду, бедность и постоянно откладывающиеся надежды на лучшее будущее. Расстреляны три сестры – Циля, Соня и Поля. Погибли на фронтах два брата – Давид и Мейша. И только один Миша, как и он, выжил и сейчас, почти 90-летний живет с семьей в Израиле.

Но не обошлось в тот блиц-приезд и без приобретений. Приглянулась ему красавица Дина Эпштейн, как, впрочем, и он ей. Нескольких дней хватило, чтобы стать мужем и женой – трудное время и обстоятельства не оставляли дистанции для флирта и долгих ухаживаний.

Несколько лет молодожены прожили в Германии. География страны известна не только столицей вермахта, но и многими другими городами, открывшими доселе неизвестные страницы западной жизни. Как говорится, лучше бы он их не знал. Почему? А потому, что после перевода еще года полтора в грузинском Гори, родине известного вождя, служил. Не каждому смертному дано было столько времени блаженно впитывать в себя такой благотворный, волшебный, благословенный воздух. А вот товарищ Фуксон дышал. Да еще, упоенный ароматом, осчастливил такой же возможностью супругу младую, родившую здесь дочь Полину, ставшую впоследствии моей женой.

Но, увы, “кран” перекрыли. И поделом. Попал в хорошее место – не чирикай. А тут лейтенант, размягченный хорошим грузинским “Цинандали”, как-то уж по-еврейски разговорился. В винном и душевном упоении в офицерской компании восхитился западным образом жизни. “Ах, Европа, ах, порядок! Ах, Запад, ах, цивилизации! Ах, дойче фрау, ах, немецкие дороги!”. Забыл, что дятлы-стукачи не только в лесу. Так и записали, где надо: “Преклонение перед Западом”. Устроили плотное дыхание с соответствующим вызовом куда надо. Туда, где не говорят о новаторских музыкальных идеях композитора Скрябина.

Пришлось ехать на родину, расставшись с армейскими погонами, которые были так к лицу 23-летнему службисту. Потрепав нервы, снисходительно заметили:

– Моли Бога, что тебя только пощекотали.

И действительно, при менее щадящем раскладе мог и “десять лет без права переписки” схлопотать.

Ничего себе упаковочка, да? Вроде как дружески утешающая. Но только для боксера, попавшего в нокдаун, мягкость перчатки служит слабым утешением. И теперь он, как уже сказано, имел столько художественных и прочих талантов, вынужден был задним числом самыми перспективными считать упущенные возможности. А высшее образование получать после сорока лет, будучи уже отцом троих детей.

На фоне путеводной звезды диплома многое довелось перепробовать, доказывая, что профессиональная универсальность – характерная черта советского человека. В том числе и с пресловутым пятым пунктом в паспорте. Попутно заметим, что постоянно опаздывающий куда-то еврей в смысле пункта
№ 5 всегда “пунктуален”. Посему и поспевал бежать за судьбой.

Некоторое время офицерский опыт востребован в милиции. Но только до того момента, когда у тестя не вычислили родственников за границей. Арифметика простая: какой уж и взаправду ты работник внутренних дел, коль рыльце в пушку. Пока ты тут строишь из себя чекиста, какая-нибудь американская кузина строит козни против первого в мире социалистического государства. В общем, гуляй дядя!..

Хорошо еще, что богато творчески одаренного человека культура приютила. Готовый директор районного Дома культуры с параллельной опекой горпоселкового кинотеатра. Чуть позже всю районную кинофикацию доверили. Рискнули даже с учетом того, что из всех искусств важнейшим является кино.

Долгое время его иначе как “юдул – рыжий” не звали. И действительно, по роскошной густой шевелюре, будто кто-то щедро и размашисто провел ван-гоговским мазком.

Позже его жизнь основательно “побелила” в седину, переведя в статью благообразного (седого) пожилого человека. Теперь он уже как-то по-иному стал извлекать положительные эмоции из предлагаемых обстоятельств. Бегал трусцой, спорил с телевизором и газетами, наслаждался ролью ходока-добытчика по магазинам, стал завзятым огородником… Не только в смысле мичуринских скрещиваний клубники с помидорами, а полезной для организма витаминной базы.

Словом, переведя жизнь на новый биоритм, старался быть последовательным в своих действиях и пристрастиях. Понимал, прошлого не вернешь и в одну и ту же воду можно войти только тогда, когда она в тазике. Понял: выбор и наслаждение свободой – самая серьезная работа и есть. При этом оставался художником в кинотеатре почти до 80-ти лет.

Последние годы как-то уж очень форсированно и заметно сражался с возрастом, чем-то напоминая в заведомо проигрышном поединке Дон Кихота. Ведь несмотря и на усилия, и на оптимизм, Юрий Наумович умер, едва перешагнув 80-летний рубеж. Хотя сам себя настраивал на девяносто. Но вот, как и киплинговский волк Акела, споткнулся о болезнь и годы.

Коришь голубушку- жизнь, ублажаешь, облачаешь в одежды, вставляешь ей зубы. А на финише все равно неблагодарность и адюльтер, когда она нам изменяет с госпожой смертью. Сколько угодно можешь представлять себя розовым поросеночком на зеленом лугу, но реальность и правда менее снисходительны и щадящи.

…Непростая жизнь, непростой уход, но благодарная, светлая память. Это и о нем, и о большинстве лежащих на скромном провинциальном еврейском кладбище хорошо сказал русский поэт: “Не говори с тоскою нет, а с благодарностию были”.

Что ж касается недовоплощенного, то дети и внуки пошли дальше. Вот уж действительно “то, что отцы не допели”.

Полина окончила институт иностранных языков и до сих пор учительствует, вторая дочь Нина была в Бобруйске экономистом, а сейчас живет и работает в Израиле. Сын Анатолий – выпускник технологического института. Преуспели и внуки: Глеб после физмата с отличием и аспирантуры несколько переориентировался и преподает в столичном экономическом университете, Лена работает в лингвистическом, который успешно же и окончила. Вова нашел себя, проживая в Израиле.

В общем, жизнь продолжается, располагая к тому, чтобы мы в ней, как у Пушкина, “слезы с улыбкою” мешали, как апрель.