Авром-Бер
Сорочкин Борис (Аром-Бер) Наумович родился в 1877 г. в Городке. Уже в 9 лет он работал на льнозаводе у пана. Читать он научился сам (по-русски), идиш и иврит он учил в хедере, пока была такая возможность.
Откуда появилась такая нееврейская фамилия? Дело в том, что старший брат отца служил в армии, был николаевским солдатом. А выслужив срок, остался в Москве – шил обмундирование, обшивал военных. Вот ему тогда и дали фамилию Сорочкин. Было это во второй половине XIX века, точный год назвать не могу. Но с тех пор вся семья стала – Сорочкины.
Отец попивал и часто побивал мать. Пока сын не подрос, перепадало и ему. Но однажды пришел час, когда Аврам-Бер перехватил руку отца и твердо сказал: “Больше ты маму бить не будешь”. Слова были сказаны тихо и спокойно, но произвели впечатление разорвавшейся бомбы.
Больше он не поднимал руку ни на кого, но как-то сник, вдруг постарел, заболел и вскоре умер.
Через пару лет ушла за ним и мать: хоть и несладкая была жизнь, да, видно, любила своего непутевого Нохимку.
И остался Аврам-Бер за хозяина, а две сестры на руках. Прокормить, одеть, обуть, хоть какое-то приданое справить и выдать замуж.
Подрастил он сестер и выдал их замуж: старшую – в Витебск, а младшую, так уж получилось, – во Францию.
А после этого можно было уже подумать о себе. В один из приездов в Витебск приглянулась ему девушка. Такая красивая, что офицеры останавливались, заглядывались на красавицу-еврейку. Стал узнавать, расспрашивать – кто такая? Фрума-Эстер Коган, Симона Когана-балагола, старшая дочка,1888 года рождения.
Симон Коган был не бедный человек. Жена его Мера подарила ему двенадцать детей. Но всего богатства не хватало даже на лекарства, когда, один за другим, ушло четверо детей.
Оставшиеся восемь – четверо девчат да четверо парней, потихонечку подрастали и становились помощниками. Старшая, Фрума-Эстер, и шить умела, но зарабатывала папиросами – набивала их. Все девчонки были красивыми, но старшая – особенно. Среднего роста, статная, с высокой пышной прической, она, как царица, плыла по Лучесской улице, притормаживая встречные коляски.
Но семья была богата только детьми, их умением и старанием. А как дело доходило до приданого, на многое девушки рассчитывать не могли. Поэтому, когда Фруму-Эстер посватал Авром-Бер Сорочкин из Городка, родители дали согласие.
И Фрума уехала в Городок, к Борису Наумовичу в его дом.
Сорочкины
В Городке, в небольшом домике, начинала свою жизнь эта семья. Не приученная к роскоши, Фрума и не претендовала на богатство. Лишь бы хватило на еду да одежду, да дом содержать. Надо сказать, хозяйка из нее получилась отменная. Она великолепно готовила, пекла пирожки и булки, куханы и халы, ватрушки пецекелех, но вершиной были тейглех. Простыни, наволочки, пододеяльники, рубашки шила сама. Умела вязать носки и варежки, штопать, латать – чего еще женщине надо? А главное – была не ленивой. И всякое дело в ее руках спорилось. Все это сохранилось в ней до глубокой старости. Она умерла на 84-м году жизни.
В этом доме и родилась старшая дочка Раиса, а через полтора года – сын Лейб.
Отец старался изо всех сил, и старания были не напрасные: поднакопив денег, семья смогла купить дом в Витебске.
Обрадовалась Фрума-Эстер, вернувшись в Витебск: отец, мать, сестры и братья – все рядом!
Детей можно к бабушке с дедушкой пустить погулять, а самой навести порядок в доме.
И все было бы хорошо, но началась Первая мировая война, потом началась революция, а за ней Гражданская война. К этому времени появился еще один сын – Файтеле.
Сорочкины революцию встретили с одобрением. Исчезла черта оседлости, появилась возможность получить высшее образование не только элите, но и простому люду.
Надо сказать, что Авром-Бер имел склонность к театру еще с ранней молодости, а когда семья перебралась в Витебск, появилась возможность заниматься в драматическом коллективе при железнодорожном клубе.
Но события развернулись так, что в начале 20-х годов стало трудно прокормить семью. Сорочкины продали свой дом в Витебске и отправились в Воронеж: там две сестры Фрумы – Маша и Минька. Их мужья работают на автозаводе, неплохо зарабатывают и живут вполне прилично.
Но Борису Наумовичу уже хорошо за сорок, и начинать учиться он считал нелепым. А как льнотрепальщик он там не нужен – Воронежский край не славится льнами. Пришлось искать другую работу. Он был хорошим стекольщиком, и это пригодилось. Правда, долго оставаться в самом Воронеже было трудно. А тут еще от дизентерии умер младший сын Файтеле. Фрума-Эстер поседела за два дня.
Семья перебралась на станцию Таловая. И здесь появился неожиданный заработок. Недалеко от станции в двух деревнях жили русские люди, перешедшие в иудаизм. Эти русско-еврейские деревни сохранялись в Воронежской области до начала 90-х годов XX века, когда их обитатели перебрались в Израиль.
Авром-Бера пригласили быть кантором в этих деревнях: у него был хороший голос. Он уезжал на неделю-две – и возвращался домой с мешками, наполненными мукой, крупой, картошкой, битой птицей.
Вот так выжила семья. Но долго продолжаться так не могло, надо было искать возможность возвратиться домой – дома и стены помогают. А пока – вернулись в Воронеж.
На семейном совете было решено взяться за изготовление мороженого. И вот, с весны до осени, вся семья трудилась: отец с сыном в три утра отправлялись за льдом. А мама с дочкой готовили “сырье”: яйца, сахар, молоко. А затем все это перетиралось в емкости, обложенной льдом. Дети стирали ладони до кровавых мозолей, родители помогали, но отцу еще надо было заработать на другой работе, а матери – с утра управиться по хозяйству, а потом на целый день идти на вокзал продавать мороженое.
Это был целый ритуал: одевалось праздничное платье, поверх белый передник, на голову (уже белую) – белую наколку, и в таком виде – на перрон. Считалось особым шиком покупать мороженое именно у этой седоволосой красавицы-еврейки.
Нет худа без добра. Для детей это лето было особенным. С утра, конечно, тяжелая работа, а вечером – настоящий праздник: то, что осталось от продажи, подлежало немедленному съеданию. Брат с сестрой выскребали ложками все, что оставалось в бидоне. Уже от холода в висках начинало колоть, но остановиться было невозможно.
На всю жизнь осталась любовь к хорошему, качественному мороженому, как у мамы.
Вот так собрали денег, Авром-Бер поехал в Витебск покупать дом. А в Витебске неожиданно встретился с мужем Сары – Эськи, кузины Фрумы-Эстер: “Здравствуйте!” – “Здравствуйте!” – “Как поживаете?” – “Спасибо, неплохо. А Вы?” – “И мы неплохо. Вот приехали покупать дом. Тянет на родину, в Витебск!” – “Зачем вам Витебск? Приезжайте в Богушевск – тихое, спокойное, дачное место. Лес, озеро. И дома дешевые есть”.
Это было в 1928 году.
И с тех пор прошло уже 75 лет, в маленьком домике по ул. Вокзальной (теперь Горбунова) живет семья Сорочкиных.
Отец с сыном и дочерью пошли работать на фабрику “Гнутой мебели”, а мать осталась приводить дом в порядок, стирать, готовить – вести хозяйство. У Сары Михайловны была швейная машинка. На ней Фрума-Эстер шила простыни и наволочки, пододеяльники и рубашки для себя и дочки, кое-что мужу и сыну.
Они постоянно привыкали друг к другу: дом – к хозяйке, а хозяйка – к дому. Учились понимать друг друга, помогать друг другу. И скоро дом засиял чистыми сверкающими окнами, белыми выскобленными полами.
Авром-Бер делил время на работу и дом. Но больших забот дом не требовал – недавно был построен, а душа требовала своего. Еще в годы жизни в Витебске, а потом в Воронеже он отдал душу театру. И здесь, в Богушевске, где молодежи особенно развлечься было негде, вспыхнул его талант организатора, руководителя, режиссера. И к нему, пятидесятилетнему, потянулась молодежь.
Занимались в железнодорожном клубе – другого учреждения культуры в ту пору не было.
Здесь надо немного рассказать о местечке Богушевск. В середине XIX века на праздник Святого Макавея собирались крестьяне из окрестных сел к роднику со святой водой. Нашлись предприимчивые люди, рискнувшие здесь поселиться. И вот – один построил трактир, другой – харчевню, третий – заезжий двор. И были эти люди – еврей Гозин, латыш Реут и поляк Заборовский. Потихоньку-помаленьку стали люди селиться у родника, а когда в начале XX века было решено провести железную дорогу через эту землю, и помещик-полковник Богушевский подарил эту землю под дорогу и станцию, поселок стал быстро расти. С первых дней складывалась традиция – помогать друг другу, выручать в трудных ситуациях.
Но вернемся в Богушевск 30-х годов. Население в основном евреи. Драматический коллектив ставит спектакли на русском, белорусском и идише. Сейчас это представить трудно, а тогда никого не смущало. Белорусы и русские, если не говорили сами, то прекрасно понимали идиш.
К этому времени старшая дочь Раиса окончила курсы бухгалтеров и поступила на работу в банк. Сын Лева был избран секретарем сельского совета в Росском Сельце (Богушевск в ту пору относился к Оршанскому району).
Раиса
Вроде и незаметно идет время, особенно в молодости, а все же идет. И уже шумный цех фабрики “Гнутой мебели” сменился тихой комнатой госбанка, а энергия внутри кипит и требует выхода. “Синяя блуза” (“Комсомольский прожектор” 30-х годов), стрелковый кружок и струнный оркестр – на все хватает времени и интереса. Но самое главное – драмкружок. Это колдовство перевоплощения, магия иной жизни завораживает, манит, уводит за пределы обыденного. Днем надо сидеть в банке и слушать нотации начальства, зато вечером! Вечером была другая жизнь, совершенно другая. Была революция и гражданская война (“Любовь Яровая” Тренева, “Разлом” Лавренева), было украинское местечко Кастриловка (“Дер Гец” Шолом-Алейхема), была белорусская деревенька (“Прымакi” Купалы).
Любовь к театру временами переходила даже за все рамки. Например, в обеденный перерыв оббежит участников драмкружка и скажет, что папа звал на репетицию, а придя с работы, скажет отцу, что ребята в семь вечера все придут на репетицию.
“Ну надо же что-то делать!” – “Но мы же в субботу только выпустили спектакль?!” – “Но сегодня уже понедельник!”. И Борис Наумович шел и начинал репетицию следующей пьесы.
Лев
Мальчишка рос беспокойным, решительным, смелым. В трехлетнем возрасте он взобрался на крышу дома (это было еще в Витебске). Отец с матерью очень испугались, но у Авром-Бера хватило выдержки заговорить с ним спокойно: “Лейбочка, сынок, что ты там делаешь?” – “Гуляю, папа” – “Но ведь лучше гулять в саду на травке” – “Нет, папа. Отсюда далеко все видно”.
Вот и поспорь с ним!
В 1928 году, когда отец купил в Богушевске дом, Лева один (в четырнадцать лет!) поехал из Воронежа в Богушевск.
В начале 30-х годов вместе с сестрой он ходил организовывать колхозы, кулаки стреляли по обоим. Лишь только исполнилось ему 18 лет, как его забрали секретарем сельского Совета в Росский Селец, а потом его избрали и председателем этого Совета. Здесь он познакомился с Марией, своей будущей женой.
Подошло время, и Леву призвали в армию. Служил он в Запорожье. Семья была с ним. Правда, когда родилась дочка Светлана, Фрума-Эстер съездила в Запорожье и забрала Володю, старшенького. Приехали родители в отпуск, а сын подойти к ним боится – чужие.
Было лето тридцать девятого года. А в сентябре наши войска вошли в Западную Белоруссию. И граница от Тимкович, где располагалась Лёвина погранзастава, отодвинулась к Бресту.
Все оставшееся до июня 41-го года время было отдано укреплению новой границы, освоению техники.
Конечно, военные прекрасно понимали, что войны не избежать. Вопрос был только в одном – сроки. Сколько еще отпущено мирного времени до этого страшного часа?
Страшила неизвестность, страшило ожидание.
Война
Если военные были уверены в неизбежности войны, но на гражданке были совершенно другие настроения.
Люди верили в мирный договор, а главное – верили Сталину. Поэтому особой тревоги в городах и селах не наблюдалось.
Когда же в горькое утро 22 июня 1941 года “прокричали репродукторы беду”, пришло непонимание этой беды, но оставалась надежда, – она ведь, как известно, умирает последней, – что все это ненадолго.
В ночь на 5 июля через Богушевск шли войска. Авром-Бер всю ночь сидел на веранде. Перед рассветом какой-то парнишка попросил попить. А, напившись, сказал: “Отец, чего ждешь? Ваших они не жалеют”.
С рассветом муж разбудил Фруму-Эстер. Та поняла все с первого слова. Порубила, поварила кур. Собрала мешочки каждому за плечи: пару сменного белья, мыло, полотенце, мочалку, кружку и еду. Забрали из сарая козу и вместе с ней отправились на восток, в деревню Ског – уходить от фашистов.
Конечно, сегодня это выглядит наивно. Уходить до соседней деревни. Как будто туда не доберутся фашисты. К счастью, у Раисы были стерты ноги: она только приехала с рытья окопов. Стала она просить отца и мать вернуться на станцию. Авром-Бер остановился: “Ты понимаешь, что мы можем погибнуть?” – “Да, но так тоже можем погибнуть”. – “Хорошо, мы возвращаемся, но это на твоей совести”. – “Я согласна”.
Вернулись домой, поставили козу в сарай. Теплые веши, посуда, утварь – все было зарыто под сараем, в сундуке, еще до отхода.
И все же потом решили уходить на восток. Пошли к станции. Отойдя метров 50, Раиса последний раз оглянулась на дом. Сирень уже отцвела, и ее листья были темным фоном, на котором цвели-полыхали розы. Эти цветущие розы она пронесла в душе сквозь войну, да и, пожалуй, через всю жизнь.
Эвакуация
Мимо вокзала медленно двигался состав: на открытых платформах, между станками и оборудованием оршанского гвоздильного завода сидели и стояли женщины, старики и дети. Были и молодые парни – рабочие завода. Они и подхватили семью Сорочкиных и разместили на одной из платформ.
Сколько обстрелов, налетов, бомбежек пришлось пережить, пока Сорочкины добрались до Татарии!..
Помнится одна бомбежка в чистом поле. Люди прятались в невысоких кустарниках, в траве, а эшелон разбомбили в пух и прах!
В другом месте эшелон остался цел, бомбили и обстреливали кусты, где прятались люди. Очень много погибло.
Однажды бомбили небольшую станцию. Авром-Бер укрылся за угол дома. Бомба и попала в дом. Бревна разметала. Одно из них угодило в Авром-Бера. Лежит он, бегают женщины, ищут его: “Бере, Бере...” Лежит. Нашли: “Вставай, что лежишь?” – “Не трогайте меня, я убитый”. – “Что ты городишь? Какой “убитый”, если ты разговариваешь?!” – “Правда. А что же это было? Меня так стукнуло!”.
Бомбежки остались позади. Уже плыли по Волге на крытых баржах. В дороге подобрали бабу Меру – мать Фрумы-Эстер. Маленькая, сухонькая, но никогда и ни при каких обстоятельствах не унывающая женщина, она всем доказала, что Коганов сломить невозможно.
В 75 лет преодолеть дорогу от Витебска до Аксубаева, под бомбежками и обстрелами, постоянно рискуя потерять своих – все преодолела!
На новом месте
Сначала Сорочкины попали в колхоз. Надо было помочь на уборке – там ведь тоже мужчины ушли на фронт.
Фруму Симоновну не беспокоили: ей уже 53 года, на ее руках семья: муж, дочка, престарелая мать, а потом еще добавилась невестка с внуками и сестрой.
А Борис Наумович с Раисой работал на уборке урожая: жали, косили, вязали снопы.
Однажды, убирая в поле хлеб, решили среди дня передохнуть и перекусить. По дороге шел старичок, примерно одного возраста с Борисом Наумовичем. Присел передохнуть и перекусить вместе с нашими. Слово за слово, разговорились. “Откуда?” – “Из Белоруссии”. – “Да, у вас там большая беда. А, правда говорят, с вами приехали какие-то евреи?” – “Приехали и евреи”. – “А, правда говорят, у них рога?”– “Ну, посмотри на меня, есть у меня рога?”. Дедок поперхнулся, вскочил, схватил свой узелок – и быстро ушел.
Тяжело было на уборочной, особенно Раисе с непривычки. Почти десять лет она просидела за счетами, а тут поле. Правда, скоро ее перевели на кухню помощником повара. Разное случалось на кухне в голодные годы. Но воровать при Раисе было невозможно. Не допустила бы: выросла в семье, где воровство считалось позором, преступлением. Не знаю, чем бы закончился конфликт с поваром, который кое-что уносил домой, но в это время Раису вызвали в район в Аксубаево. И предложили работу в госбанке. Это было хорошо знакомое дело. К тому же, пообещали жилье – комнату при банке. Туда с радостью переселилась вся семья: бабушка, папа, мама, Раиса, Мария – жена Левы, с сестрами Галей и Гиной и детьми – Вовой и Светой. Кто спал на стульях, кто на столе, кто на полу. Бабушке Мере стало жалко маленьких правнуков (Володе было 4 года, а Свете – 3), она разрешила постелить свою перину детям на пол – чтобы мягче и теплее было. Тесно было, но беда всех объединила.
Правда, Марии скоро, как жене офицера, дали другое жилье, куда она и перебралась с сестрами и детьми. Им было полегче: все-таки офицерский аттестат, да и детей взяли в детский сад. А там кормили. Фрума-Эстер и радовалась, и переживала. Конечно, там просторнее, и детей подкармливают, но видит она их теперь мало, только по дороге в садик и из садика.
Борис Наумович стал замечать, что с женой что-то неладное творится. Тихая стала, все старается прилечь, слабость какая-то. И стал он присматриваться. Да она же просто голодает! Готовит еду на всех, а свою долю отдает внукам! Еле удалось уговорить ее кушать самой – детей в садике худо-бедно, но кормят, да Мария аттестат получает! “А мы-то сидим на Раисиных заработках, да что я смогу подработать?! Что же ты делаешь? Нам ведь надо выжить, надо вернуться домой!”
Даже мысли о поражении в войне не было! А ведь это было очень тяжелое время – зима 41–42 года. Враг стоял у ворот Москвы, под стенами Ленинграда, Белоруссия и Украина стонали под сапогом фашиста.
А любовь остается
Далеко Богушевск от Аксубаева, но Раины мысли постоянно летят туда, через снег и пургу, через фронт, домой... как там, что там?
Муж Иван Шестаков – на фронте, свекровь – баба Вера с младшенькими девчонками, мальчишечками – воюет одна. Друзья-подруги, те, кто остался – живы ли?
И вспоминается мирная жизнь, работа, занятия в драматическом коллективе. Это грело душу даже в страшные годы войны.
В это время в Аксубаево собралась разношерстная публика: эвакуированные из Белоруссии, западных районов России, из Москвы. Среди москвичей выделялась Евгения Михайловна Лосева, дочь ростовского купца 1-й гильдии и крещеной еврейки, рано уехала из отчего дома, в Москву, подалась в актрисы. Вместе с подругой чудом попала на режиссерские курсы, а по окончанию – в цыганский театр “Ромэн”.
Нелегко было работать там, но цыгане ее полюбили и в обиду старшим коллегам не давали.
А тут – война! Муж-журналист ушел на фронт, а она с двумя детьми на руках – дочкой Ланочкой и пасынком Карлушей, эвакуировалась в Татарию.
Трудно было, но жить надо, надо поднимать детей. Карлуша, старший, пошел работать в колхоз, выучился на тракториста и уже начал неплохо зарабатывать, особенно в уборочную страду. А Ланочке в январе
42-го пять лет исполнилось.
Вот что вспоминает Роллана Всеволодовна Вейс: “Мне было лет шесть, наверное, и я была на спектакле, где Раиса Борисовна играла уже немолодую крестьянку, которая решила отравить фашистов. Зрители видели, как она подсыпала “отраву” в еду, но немцы заставляют ее есть первой. Вы не поверите, что творилось в зале. Люди плакали, когда Раиса Борисовна ела “отравленную” еду, настолько достоверно было сыграно”.
Эти три года в постоянном общении с профессиональным режиссером не прошли для Раисы даром. Она многому научилась, возросло ее актерское мастерство. Евгения Михайловна все уговаривала ее: “Вот кончится война, я заберу тебя, Раиса, в Москву, пристрою в какой-нибудь театр, и будешь ты московская актриса”.
Желанная победа
Пришел 44-й год, началось освобождение Белоруссии. Лева, капитан Сорочкин, воевал в составе 3-го Белорусского фронта. Его часть освободила город Городок, родину отца. После освобождения он зашел в горсовет и оформил вызов всей семье – из Татарии в Городок – на родину.
Приехали в Городок. Нужно было найти работу, но таковой не было. Раиса пошла работать в финотдел 1–го Прибалтийского фронта.
Проскочила весна, как всегда, очень быстро. Пришло лето, а вместе с ним началась военная операция “Багратион”. И пошли войска вперед, а с ними – и Раиса, человек совершенно не военный.
Доходило до смешного. Утро, надо идти на завтрак, а она стесняется. Первое время, после голода в тылу, боялась взять со стола нарезанный хлеб. – “Почему?” – “А мне не сказали, можно ли его брать. В тылу каждый кусочек хлеба – на вес золота”.
Этим спокойно пользовались люди поопытней ее и без комплексов: и хлеб, и сахар, положенные на стол для вольнонаемной Сорочкиной, спокойно забирала соседка. А когда ее спросили, почему брала чужое, отвечала: “Да она же все равно не брала, чего ж добру-то пропадать!”
И вот в такую недотепу влюбился Васька Кузнецов, шофер-фронтовик, родом из Кержача, что на Владимирщине. Ну, повезло! И замужем, и рыжая, и старше его, и с характером? Да муж-то давно, видно, погиб, раз до сих пор о себе весточки не подал.
А муж, Иван Шестаков, вовсе не погиб, но решил, что Раиса с семьей осталась в Богушевске и давно уже в живых никого нет (ведь знал он, что немцы творили на оккупированной территории!).
Да, не уйди они утром 5 июля 41-го, постигла бы их участь всех оставшихся в Богушевске евреев: 5 сентября 1941 года их всех согнали и расстреляли на площади.
И встретился Иван Шестаков с другой женщиной…
Но нет никакого сладу с Раисой! Ни за что, ни под каким видом не идет к Кузнецову:
– У меня муж на фронте! И все тут!
И стрелялся из-за нее Василий: ну, пугал, конечно.
До тех пор, пока Раиса не убедилась, что Иван жив, но уже с другой, “крепость” не сдавалась.
Кончался 44-й год, а 45-й они уже встречали вместе с Василием Кузнецовым. Да только не знала Раиса, предположить даже не могла, что ждало ее впереди...
И опять скрестились пути Льва и Раисы Сорочкиных. Когда Раиса оказалась в Кенигсберге, выяснилось, что в соседнем доме перед их приходом жил на квартире ее брат Лева.
А тут уже и Май! Весна! Победа!!! Такая дорогая, такая желанная!
Но война еще не закончилась. Были еще и японцы...
В один день погрузили их часть в эшелон и повезли на Восток. Правда, не надолго: война с японцами закончилась, и их вернули в Кенигсберг. С каким же радостным лаем встречал их Ральф – приблудившаяся немецкая овчарка.
Война закончилась, но домой еще не отпускали. И Василий с Раисой уже не просто стали жить семьей, но задумались и о наследнике. Да, именно о наследнике. Ведь в роду Кузнецовых старшие всегда были мальчишки. Пришла весна, первая послевоенная. И родилась девчонка, дочка.
Сашка!
Так на свет появилась я...
