Предисловие мамы Иды Михайловны Шендерович

Мемуары нам писать пока рано, а заняться историей своих предков побудил конкурс Минского израильского культурного центра, который назывался «Морешет», или «Наследие». Ради выигрыша желанного приза – экскурсии в Израиль – мы и предприняли это исследование.

Ни семейные, ни государственные архивы не смогли сохранить достаточно документов, чтобы составить родословную. Пришлось обратиться к памяти родственников и даже предпринять поездки. Работа оказалась непростой, но увлекательной. Приз мы выиграли, и путешествие по Израилю было просто великолепным, но сам по себе поиск своих генеалогических корней – дело настолько интересное, что, опробовав на себе, мы можем советовать его в качестве прекрасного проведения досуга любой семье.

Здесь мы пишем только о прошлом – о корнях, а с настоящим и будущим – веточками и плодами семейного древа, оставим разбираться потомкам.

Предисловие дочки Юлии Александровны Шендерович

Мне 16 лет, учусь в 11-м лингвистическом классе Могилевского областного лицея, отличница. У меня есть награды за победы в конкурсах сочинений, состязаниях на знание еврейских традиций и истории, в олимпиадах по русскому и английскому языкам. Мне нравится лингвистика, психология, история; интересуюсь культурой и политикой разных стран, обожаю путешествия, с удовольствием участвую в разнообразных школьных мероприятиях. Почти свободно говорю по-английски, немного знаю немецкий и начала изучать иврит. Я пока окончательно не выбрала для себя будущую профессию, хотелось бы, чтобы моя работа была связана с общением с людьми.

Мы очень довольны тем, что занялись изучением истории своей семьи и рекомендуем всем это полезное и захватывающее времяпрепровождение, сплачивающее семью, сближающее поколения, расширяющее исторические познания. Помните, в еврейской традиции человек жив, пока о нем помнят.

Глава 1
Эсьмонская родня

Война уничтожила многие семейные связи, сгорели или были разграблены дома, пропали семейные архивы, фотографии и документы, но все же нам удалось узнать, что предки отца Иды Шендерович жили в Белоруссии по крайней мере 100 лет. Их фамилия была Фельдман.

Прапрапрадеда Иды звали Лейбеле. У него был сын – Шеел-Бэр, который жил в местечке Эсьмоны Белыничского района. У каждого из них было по две жены (после смерти первой жены женились вторично), множество детей, которые, вырастая, создавали собственные, как правило, тоже многодетные семьи.

Свое расследование мы – мама (историк по образованию, занимающаяся темой Холокоста на Могилевщине) и дочка, которая и в деревне-то не была никогда, – решили начать с местечка Эсьмоны.

Основанное еще в средневековье, оно находится в 15-ти километрах к северу от районного центра Белыничи и в 58-ми километрах от Могилева. Расположено в живописной холмистой местности на реке Ослик. Люди здесь жили еще в каменном веке. Когда поселись евреи, точно неизвестно, но местные старожилы связывают основание и название поселения именно с еврейской общиной.

В музее эсьмонской школы нам довелось прочесть интересную легенду о происхождении названия местечка. В старое время на территории деревни жили 2 еврейских рода, беспрерывно враждовавших между собой. Границей, или “осью” земельных владений этих семейств была речка, получившая название Ослик. Подросли в этих семействах двое молодых людей – юноша Мина и девушка Эся, и стали они встречаться тайком от родных. Ночью, в том месте, где берега реки Ослик расположены наиболее близко, влюбленные за построили мост, украсив его цветами. Потрясенные внезапно возникшим сооружением, старейшины родов увидели в происшедшем знак свыше и решили объединиться. С тех пор и появилось название Эсьмоны, в честь влюбленных молодых людей.

Эсьмоны конца XVIII – начала XIX века – это процветающее местечко с шестью торговыми лавками и шестьюдесятью дворами. Евреи тогда уже проживали в Эсьмонах, так же как и в соседних, принадлежавших помещикам местечках Белыничи и Головчин, население которых в основном состояло из православных и католиков. В окрестных деревнях были также общины староверов, отношения с которыми у евреев были натянутыми.

К концу XIX века население местечка выросло, изменился национальный состав, и на 305 православных жителей (или христиан) приходилось 214 иудеев.

В 1897 году эсьмонские евреи Ш. Эдель, М. Рабинович и Л. Фельдман (наверное, тоже наш родственник) основали фабрику по производству деревянных колодок для обуви под названием «Лер», которая потом стала называться товарищество «Осливка» (по названию реки). Понять, откуда произошло название «Лер», мы не смогли, возможно, это какая-то аббревиатура. На фабрике работали 13 рабочих, имелся паровой двигатель мощностью 17 лошадиных сил. Дело процветало. По сведениям за 1900 год, фабрика выпустила продукции на 7200 рублей, а количество рабочих увеличилось до 23. Среди них были 8 женщин.

В местечке имелись 4 водяные мельницы, а в соседней деревне Заозерье – паровая мельница.

Холмистые эсьмонские земли не слишком плодородны. Здесь жили мастеровые люди: кузнецы, столяры, кожевенники, портные, бондари, извозчики, угольщики, торговцы. Еврейские ремесленники имели скорняжные и швейные мастерские, смолокуренные и винокуренные промыслы, делали веревку из пеньки, сбрую для лошадей, занимались лесными промыслами, разводили рыбу в пруду. А сапожные изделия эсьмонских мастеров можно было встретить на рынках Смоленска и Москвы.

Еще до Первой мировой войны местные жители, прежде всего, конечно, молодежь, стали покидать родные места в поисках лучшей жизни. Военные действия, погромы и революционные события усилили процесс оттока местечкового населения в крупные города Могилев, Петербург, Москву и эмиграцию, прежде всего, в Польшу, Германию и США.

Учительница истории эсьмонской средней школы Татьяна Дмитриевна Шестак поделилась с нами скрупулезно собранными воспоминаниями местных жителей об их земляках-евреях, их довоенной жизни и работе. Основываясь на ее исследовании и на рассказах местных старожилов, с которыми беседовали, мы можем себе, хотя бы в общих чертах, представить жизнь евреев этого небольшого местечка.

В Эсьмонах издавна жило много еврейских семей. Они были людьми трудолюбивыми. Например, семья Бочаровых имела собственную швейную мастерскую, Генухи занимались скорняжным промыслом, Лардики были известны, как хорошие обувщики, Левины были закройщиками, Лившицы изготавливали конскую упряжь, Ной Есель держал «монопольку», Рабинович с сыном трудились на мельнице, Сегалы возглавляли местный цех по изготовлению сливочного масла и т. д.

Многие эсьмонские евреи имели неплохое образование. Томчины Хаим и Хайна работали учителями, имели большую личную библиотеку. Хена Фельдман была фельдшером, а ее отец Янкель был известным провизором. Абрам Эленшух с женой Леей были постоянными гостями на всех праздниках сельчан, потому что прекрасно пели и обладали талантом веселить людей. Голда и Мула Фрадкины постоянно помогали односельчанам, когда у тех болели домашние животные. Грэйна Холодный был мастером по ремонту часов.

Многочисленные отпрыски Лейбеле Фельдмана создавали свои семьи, женились их дети, дочери меняли фамилии, и мы не знаем, кто из этих местечковых ремесленников и торговцев приходится нам родственником, а кто – просто соседом.

Большинство местечковых еврейских семей имели большие дома, неплохие вещи. Были в местечке и голодранцы, и бедные вдовы с детьми, нищие бобыли, но все же в воспоминаниях эсьмонских старожилов (которые в те довоенные годы были детьми) большинство евреев «жило неплохо».

В поисках очевидцев военных событий мне
(И. М. Шендерович) приходилось бывать в других деревнях и бывших местечках. В некоторых из них мнение о достатке еврейских семей было противоположным. Возможно, впечатление о зажиточности соседей-евреев основывалось на непривычных для сельских детишек «покупных» вещах, присланных родственниками. Очень многие семьи, в том числе и семья Фельдманов, имела родственников в Могилеве, Минске, Москве, Петербурге, Польше, Германии. Книги, подсвечники, радио, а так же купленная в магазине, а не «самосшитая» одежда, фабричная, а не самодельная домашняя утварь – все это было, по деревенским меркам, роскошью.

В 30-х годах XX века в старой деревянной синагоге Эсьмон открыли школу, где учились вместе еврейские и русские дети. На Песах еврейские дети приносили в школу мацу, а белорусы потом на свою Пасху угощали их крашеными яйцами и куличами. Но смешанных браков тогда в местечке не было.

Евреи молились и после закрытия синагоги, собирались дома у какого-то старика, пока его не арестовали. Еврейского кладбища в местечке не было, хоронить своих близких возили в Белыничи и до революции, и после.

В 1929 году был организован колхоз имени Калинина. Работали все вместе, а отдыхали каждый на свои (религиозные) праздники, и никто ни на кого не обижался.

Евреи, которые не хотели вступать в колхоз имени Калинина (почему – теперь уже никто не помнит), организовали свой «Еврейский колхоз», располагавшийся в лесном массиве Хромыщино между деревнями Заозерье и Эсьмоны. Каждое утро еврейские колхозники шли на работу километра три-четыре и обрабатывали поля посреди леса. У них были там хозяйственные постройки, колодец; и кони, и коровы. В субботу и на еврейские праздники колхозники не работали. Колхоз просуществовал лет пять-семь и был ликвидирован в 1938 –1939 гг.

В Эсьмонах мы услышали еще одну легенду. Рассказывают, что жил до войны в местечке пожилой кирпичник – Довид-«цагельник». Жил он в центре, а работал на арендованном клочке земли на краю деревни. Пока кирпич стоял в печи, старик Довид все читал какую-то книгу и плакал. Однажды хозяйка земельного участка, где находилась «цагельня», спросила, почему он плачет. Довид ответил: «Скоро будут времена, когда вашему брату тяжко будет, а нашему брату некуда будет деться». Всю войну потом вспоминала женщина его слова.

Перед войной в Эсьмонах было 58 дворов и проживали 255 человек. Больше половины из них были евреями. Практически все еврейское население местечка погибло в 1941–1942 годах. Выжили немногие, призванные в армию и выехавшие из Эсьмон еще до войны. Уехать на восток в первые дни войны, по воспоминаниям, смогли лишь несколько человек.

Один из них – Меер Семенович Лившиц, 1924 г.р., кстати, наш родственник, вспоминал:

«Я родился в местечке Эсьмоны в большой еврейской семье. Отец моей мамы Ривы, дед Меер, был еврейским старостой и так называемым государственным раввином, который имел право выдавать паспорта евреям близлежащих местечек. Его убили во время Первой мировой войны в период, когда немецкие оккупанты еще не пришли, а царской власти уже не было. В те дни в Эсьмонах оставалась только моя мама, все остальные члены семьи были в разъездах. Погромщиками были староверы, жившие в деревне Клевка в семи-восьми километрах от Эсьмон. Руководителя их звали Парамон. С установлением немецкой власти погромщики притихли. По требованию евреев и урядника группа людей, в том числе родственники Меера и немецкие солдаты, отправились ловить Парамона. Парамон убежать не успел, но спрятался под лодку, стоявшую во дворе. Мама, уставшая с дороги, села отдохнуть как раз на эту лодку. Тогда Парамона так и не нашли. После ухода немцев староверы еще несколько раз нападали на местечко. Защищали Эсьмоны отряды еврейской самообороны–милиции, куда входили дети Городинских, дети Лейбы Фельдмана, дети Шаи Шац, Левины, Клебановы. Они Парамона поймали и судили. Как было принято у евреев, судьями, главными в решении важных вопросов были наиболее уважаемые, знатные люди. У нас это были фабрикант Менха Фельдман, резник Городинский и другие. Парамона казнили.

...В 1941 году, когда началась война, отец, не глядя на мои возражения, буквально насильно отвез меня в Белыничи, потом в Головчино и в Шклов в колхоз «Искра», где было много еврейских беженцев. Вместе с ними я ушел на восток. Мы расстались с отцом, и больше я его не видел. Это было 3 июля 1941 года. Мыслей о том, чтобы самому уйти дальше на восток, у отца не было: он не мог оставить нашу семью.

В 1942 году я попал в армию, воевал на Курской дуге, дошел до Берлина. Был ранен. После войны окончил техникум, университет, 50 лет отработал начальником техотдела Ленинградского приборостроительного завода.

Вся моя семья: отец, мать, брат, сестра и бабушка Геня, была расстреляна в 1941 году. Тогда же погиб мой дядя Давид Аронович Шур и его жена Цива Мееровна и многие другие родственники.

Где-то через три-четыре дня после начала войны в Белыничском районе началась мобилизация. Мужчин выстроили возле церкви, отвели в Белыничский Дом Красной Армии.

6 июля пришли немецкие войска. Сначала в деревне стояли на постое несколько немцев-связистов. Вскоре связисты уехали, потом приехали другие немцы, которые стали убивать.

Расквартировались в домах Фельдманов, Левиных и Томчиных. Всех выстроили прямо на улице. Отдельно мужчин и женщин. Объявили, что всех освобождают от гнета Советов и теперь начнется хорошая жизнь. Евреям сразу приказали нашить желтые звезды на одежду.

Танки и машины поставили вдоль центральной улицы, а в здании синагоги (где уже была школа) фашисты разместили свой штаб. На следующий день они покинули местечко, оставив в нем своих уполномоченных и поручив им собрать известия о местных коммунистах и евреях.

Сведения о расстрелах и местах захоронения эсьмонских евреев противоречивы и не точны.

В первую очередь расстреляли девять молодых мужчин. Их забрали якобы для ремонта дороги, приказав взять лопаты. Пожилой еврей Вэлька тайком пошел вслед за ними. Он и видел, как они под дулами автоматов копали яму в лесу у дороги на Кармановку. Когда начали стрелять, Вэлька убежал и рассказал все односельчанам. Раньше могилу находили по кривой сосенке, которая росла рядом, теперь она уже сгнила и найти могилу нельзя.

Самых сильных мужчин погнали на заготовку леса. Среди 30 работников – 26 были евреями. Они заготавливали деловую древесину, складывали ее в штабеля, готовя для отправки в Германию. Невольники здесь же в лесу ночевали в шалашах. И когда на третьей неделе в результате несчастного случая погиб Меер Левин, поднялся бунт. Люди требовали отправки домой. Вечером 29 июля 1941 года фашисты расстреляли их всех на старой лесной дороге, которая вела в Алешковичи. Тела закидали еловыми лапками и подожгли.

Следующая кровавая расправа над евреями из Эсьмон состоялась осенью 1941 года. Для ремонта дороги на Заозерье немцы собрали 56 человек. Как вспоминала Устинович Нина Павловна, все шли с заступами, лопатами. Колонну сопровождали конвоиры с овчарками. Евреев расстреляли на другой день в лесном урочище «Красная липа» около деревни Пупса (с 1956 г. – Майск).

Сначала расстреливали детей. Затем ко рву подводили стариков. Некоторые из них не могли держаться на ногах, их поддерживали молодые люди. Женщины-матери в начале расправы кричали, плакали, просили палачей расстрелять их первыми. А когда с детьми было покончено, некоторые женщины сами бросались в яму, так как не могли больше вынести этого ужаса.

После расстрела полицаи еще с полчаса перебирали снятую одежду, выбивали у убитых золотые зубы, снимали кольца с пальцев.

Второй расстрел был на том месте, где сейчас стоит памятник, с грубо подкрашенной краской надписью, а тогда был разрушенный снарядом колхозный погреб для картошки. Забирали не всех евреев, а как-то выборочно. По нескольку семей с каждой улицы собрали на колхозном дворе и долго там держали. Акция началась рано утром, часов в восемь. Деревня проснулась от криков. Около полудня немцы, приехавшие на машинах из Белынич, открыли стрельбу. В августе 1941 года были убиты 106 жителей деревни.

Жительница Эсьмон Лаппо (Маркова) Елена Ивановна вспоминала:

«Молодого, очень красивого парня Элью Томчина, больного туберкулезом, убили прямо дома на кровати и закопали в яме на картофельном поле. Где-то неподалеку расстреляли и молодую женщину с новорожденным ребенком. Ребенка прямо об стену ударили, даже не стреляли.

Как только евреев повели на расстрел (а все знали, куда их ведут), наши деревенские бросились в опустевшие дома и потащили их имущество: подушки, перины, одежду, посуду, все-все, что можно было унести, ничем не брезговали…

Мы жили на пригорке и все это сверху видели. Я спросила тогда у отца: «Может, мне сходить посмотреть?». А он ответил: «Дочушка моя, не иди! Душа болит, что людей убивают ни за что!». Немцы стояли у дороги и видели, как сельчане тащат добро из еврейских домов и хохотали, а кто-то из них сказал по-русски (среди них было несколько человек, которые говорили на русском языке): «А куда ж они свое будут девать?».

Фашисты расстреляли и остальных эсьмонских евреев – женщин, детей, стариков. Между Эсьмонами и Пупсой – небольшой лесочек. Там жило несколько семей, которые приходили в магазины и в синагогу в Эсьмоны. В июле 1942 года евреев согнали в ров, заставили раздеться до нижнего белья. Выстраивали по десять человек перед рвом и расстреливали из пулемета.

Несколько немцев, приехавших из Белынич и не занятых в расстрелах, ходили по еврейским домам и брали себе ценные вещи. Когда погнали евреев на расстрел, один немец на крыльце укладывал посылку, наверное, домой в Германию из вещей, взятых в лавке Бочаровых. Он аккуратно паковал хороший отрез, шерстяной платок, браслетку и какие-то золотые вещи. А другой немец, пожилой, стоял рядом с крыльцом и плакал, потрясенный происходящим.

Одна из пожилых женщин, с которыми мы беседовали в Эсьмонах, рассказала историю гибели двух своих земляков Гили Рабиновича и Фрадкина, имени которого она не помнит. Осенью 1942 или 1943 года на могилу своих близких пришли молодой парень, недавно окончивший педагогический институт Гиля Рабинович, и Фрадкин – мужчина постарше. Были ли они в партизанском отряде или прятались в лесу вдвоем, точно не знает никто. У Рабиновича в Эсьмонах погибли родители – кирпичник Вэлька и Сара, продававшая до войны в лавке хлеб. У Фрадкина – жена и маленькие дети. Гиля сперва зашел к своему однокласснику Ивану. Иван уговаривал Гилю возвращаться обратно в лес, но парень очень хотел посмотреть на могилу, в которой лежала его семья. Гиля не был похож на еврея, и немцы бы никогда не догадались, кто он, если бы свои не выдали. Неподалеку копал картошку Астась Батища. Его брат был начальником полиции. Астась распряг лошадь из плуга и верхом догнал мужчин.

Рабинович просил отпустить, говорил, что свои же люди, не чужие. Но Астась с полицейскими отвез евреев в Белыничи. Рабиновича и Фрадкина расстреляли, а Астасю дали награду – пуд соли. В селе немало мужчин служили в полиции. Большая часть из них уехала при отступлении немцев, а Астась так всю жизнь и прожил в деревне.

После войны приехал в Эсьмоны с фронта брат Гили Рабиновича – Шмуйлик. Знакомые эсьмонцы, встретив Шмуйлика, не решились рассказать ему правду и отвели к жене Астася. Они надеялись, что та не выдержит и все расскажет. Но женщина, конечно, ни в чем не призналась, не повинилась. Более того, она так жаловалась на жизнь, что Рабинович даже ей денег дал. Так ему никто и не рассказал о предательстве. Да и сейчас об этой истории рассказывать не хотят. Оно и понятно, деревня, как большая семья, что ж сор из избы выносить…

Евреи после войны в Эсьмонах не жили, некому было возвращаться, некому было и за могилами ухаживать. Пройдет еще с десяток лет, и никто и не вспомнит о некогда процветающем еврейском местечке.

Для продолжения нашего исследования понадобились воспоминания людей старшего поколения. Вопреки распространенному мнению, далеко не все бабушки и дедушки готовы сесть и поделиться с внуками фактами своей молодости. Кто-то не любит писать, ворошить былое, кто-то настолько занят, что не находит свободной минутки, кому-то не нравится, как звучит его голос на диктофоне, но перед настойчивостью внуков не устоит никто.

Вернемся к нашему роду. Шеел-Бэр родил Генеха, Генех родил Меера, Меер родил Иту, которая затем вышла замуж за Лазаря Родова и, в свою очередь, в 1935 году родила Михаила – Юлиного дедушку.

Рассказывает Михаил Лазаревич Родов, 1933 г. р.:

«Мой отец Лазарь Моисеевич Родов родился в 1894 году и принимал участие в Первой мировой войне, воевал в пехоте. Во время революции его часть оказалась в Москве, и он охранял пороховые склады на Ходынском поле. Отец был не слишком грамотным человеком, но хорошо умел и очень любил работать руками. Он полагал, что его фамилия – Родов – происходит от слова род, «колесо» на идише, и считал, что кто-то из предков был мастером по изготовлению колес. После Гражданской войны он вернулся на родину в Белоруссию и нашел себе невесту в Эсьмонах».

В Эсьмонах нам рассказали, что в те времена женихов и невест находили с помощью еврейских сватов–шадхенов. Свадьбу Лазаря и Иты справляли в доме отца невесты Меера Фельдманa. На свадьбе были все дети Меера и Гени Фельдманов: Рива, Цива, Мера, Тайбе и Яков. Все было, как полагается: много родни, невеста в длинном белом платье, жених в темном костюме, хупа. Молодых, по местному обычаю, обсыпали мелко нарезанными цветными бумажками, желая благополучия и много детей.

После свадьбы молодые переехали в деревню Селиба Березинского района Минской области. В деревне жило еще несколько еврейских семей, в основном ремесленников. Перед войной у Лазаря и Иты уже было пять детей. Три дочери: Таня, Фаня и Лиза, и два сына: Меер и Михаил – мой дедушка. Младшая дочь родилась в начале 1941 года. Лазарь работал сапожником, имел большое хозяйство.

В середине июня 1941 года Лазарь поехал в Бобруйск лечиться в санаторий. За несколько дней до начала Великой Отечественной войны его сын восьмилетний Миша заболел, и его отправили в Могилев, к его тете Циве, которая обещала показать племянника хорошему врачу. В первый же день войны Бобруйск бомбили, а через четыре дня туда вошли немцы. Лазарь вернуться к семье уже не смог.

Вот как вспоминает Михаил Лазаревич события тех лет:

«Когда началась война и неподалеку упала первая бомба, из окон вылетели стекла. Началась паника. Дядя взял меня за руку, и мы выбежали из дома, чтобы спрятаться. У меня с ноги упал ботинок, но дядя не позволил остановиться. Спустя несколько дней нас эвакуировали из Могилева. Ехали в теплушках очень долго. Приехали в Мордовскую АССР, в райцентр Ромоданово, и там меня разыскал отец. Вскоре отца забрали на фронт, а тетя увезла меня вместе со своими детьми в Иркутск. Там она была вынуждена отдать меня в детский дом. Был и голод, и страшные болезни.

Самое грустное, что запомнилось с той поры, – это украденное яблоко. Однажды нам, вечно голодным детям, выдали по яблоку. Я не мог сразу съесть его. Маленький ароматный плод напоминал о доме, о семье. Я вдыхал его запах, гладил, держал под рубашкой, а ночью засунул под подушку. Утром яблока не было...

В детском доме № 3 Иркутска я был до 1945 года, пока меня не забрал оттуда вернувшийся с фронта отец».

Ита и три ее маленькие дочери, которые остались в Селибе, были убиты. Лазарь так и не узнал, погибли они дома или их угнали вместе с остальными селибскими евреями в Березино. Старший сын, двенадцатилетний Меер, спрятался в лесу. Через несколько недель он, голодный и замерзший, пришел в деревню. Его убил сосед, который к тому времени уже служил в полиции. Когда Лазарь после войны вернулся домой, он застрелил убийцу сына. Ни соседи, ни даже власти не осудили его за это. Но в Селибе Лазарь не остался и переехал с единственным оставшимся в живых сыном Михаилом в Бобруйск. До самой смерти хранил большую коробку с наградами за Великую Отечественную войну и прятал пистолет, с которым вернулся с фронта.

Михаил Лазаревич Родов стал прекрасным специалистом, преподавателем. Он все силы и время отдавал работе в Бобруйском художественном училище. За долгие годы работы был награжден десятками почетных грамот и медалями, получил звание Заслуженного работника образования. Фотографию Михаила Лазаревича сейчас можно видеть в музее училища, в Бобруйском городском краеведческом музее. Но больше всего его самого радуют встречи со своими бывшими учениками, которые часто случаются в Беларуси, России, США и Израиле, где он живет много лет. Михаил Лазаревич ведет активную деятельность, занимается общественной работой и даже встречался с двумя израильскими премьер-министрами.

Кроме моей мамы Иды, у Михаила Лазаревича и Раи Едидовны есть сын Илья. Он доктор искусствоведения, преподает в университете, автор многих публикаций о еврейском искусстве. Его жена Лиля преподает математику в экспериментальной школе. У них трое детей: малышка Натали и школьники Аля и Даник. Аля учится по программе для одаренных детей, снимается в рекламе модной одежды, а недавно победила в конкурсе «Супергимнастка», который проводил популярный детский канал израильского телевидения. Ее старший брат Даник учится в престижной школе при Иерусалимском университете.

Глава 2
Бобруйская родня

Рая (Хая) Едидовна Воробейчик, бабушка Юли, родилась в 1929 году в городе Бобруйске. Ее родителями были Элька Абрамовна Цозик родом из Глуска и бобруйчанин Едида Шлемович Воробейчик.

В семье Цозик из Глуска было одиннадцать детей: трое от первой жены Абрама и восемь – от второй. После смерти первой жены Абрам, согласно еврейским законам, взял в жены ее незамужнюю сестру.

Абрам был сапожником. Его жене, имевшей такую ораву детей, работы по дому хватало с избытком.

Абрам и его жена умерли рано, и их детям пришлось жить «по чужим людям» и служить в богатых семьях в разных местечках.

Элька Абрамовна Цозик окончила четыре класса и очень хотела дальше учиться, но возможности не было. Образования все же хватило, чтобы давать детям из зажиточных семей частные уроки на дому. Ее даже называли «учительница». Денег за уроки было недостаточно, чтобы купить одежду, и зимой она ходила без пальто, завернувшись в шаль. Потом Элька переехала в Бобруйск, устроилась там на работу и познакомилась с Едидой Воробейчиком.

Отец Едиды, Шлема Воробейчик, был сыном сапожника из Ивенца и называл себя «ивенецким мещанином». Шлема, получивший где-то художественное образование, поселился в Бобруйске и работал в мастерской, которая находилась в его собственном доме в комнатах с высокими потолками и большими окнами.

Едида совсем маленьким мальчиком, лет пяти-семи, выучился играть на флейте. Его взяли в духовой оркестр Бобруйской пожарной команды, в котором еврейских мальчишек было больше, чем пожарников. У нас сохранилась фотография этого оркестра, сделанная в начале XX века. На протяжении многих лет Едида проводил свободное время, играя на флейте. Его флейта долгие годы хранилась дома в шкафу и исчезла вместе со всем другим имуществом во время Отечественной войны. Во время Первой мировой войны Едида воевал на германском фронте. В Польше попал в немецкий плен и после революции вернулся домой в Бобруйск.

Элька и Едида долго встречались, но не могли пожениться. Причина заключалась в том, что Элька была практически нищая, а мать Едиды хотела, чтобы невестка непременно имела корову и швейную машину. Но молодые очень любили друг друга и все равно поженились. У Едиды была сестра и три брата. Сестра в двадцать один год умерла от чахотки. Один брат Едиды пропал на фронте во время Гражданской войны. Второй брат женился и, к радости бабушки, у его жены было приданое со швейной машиной и коровой. Но радость была недолгой: спустя некоторое время он тоже умер от чахотки. Кроме Едиды в живых остался его младший брат Мейча (Меер).

Братьев Едиду и Мейчу их отец Шлема обучил своему ремеслу. Оба брата работали живописцами в артели «Коллективист». Мейча был очень красивым, высоким, голубоглазым (вообще, у нас в роду было много голубоглазых). Он был прекрасным мастером и умел в своей профессии все и даже больше: делал вывески и транспаранты, оформлял витрины, умел писать маслом, расписывал стены, делал копии картин, шил, столярничал, был жестянщиком. Такое было его домашнее художественное образование, полученное от отца.

Вечерами все собирались за ужином, и Мейча читал вслух книги на идише, в основном Шолом-Алейхема и Мойхер-Сфорима. Когда Мейча женился, он выстроил для своей семьи дом, совсем рядом с домом брата.

Едида был исключительным специалистом в своем деле. Он в совершенстве владел сложной техникой изготовления вывесок, написанных золотыми или серебряными буквами на стекле. Использовал тончайшее сусальное золото. Когда он приклеивал золото к стеклу, он даже задерживал дыхание, чтобы тонкий листик не улетел. Перед советскими праздниками у художников было очень много работы. Они должны были писать транспаранты на ткани, лозунги и плакаты на бумаге. В такие дни им приходилось работать по 18-20 часов в день. У Едиды было много учеников, которые потом стали мастерами. Еще Едида очень любил плавать. С ранней весны и до первых заморозков рано утром, до работы, он ездил на велосипеде за несколько километров поплавать в реке Березине. В последние свои годы он плавал в бассейне, хотя ему трудно было добиваться от врачей необходимой для этого справки.

Рассказывая внукам о довоенном Бобруйске, Рая Едидовна вспоминает:

«Читая книги Леонида Коваля и Эфраима Севелы о Бобруйске, особенно описания Инвалидной улицы (сейчас улица Энгельса), вблизи которой стоял наш дом, я узнаю своих соседей, и оживают мои собственные воспоминания детства. На этой улице стояла еврейская школа № 2, где преподавали на идише. Там учились мои старшие братья, а я училась в новой, в те годы только построенной на нашей улице школе № 24. Здание было построено по типовому проекту, который называли Сталинская школа. В первый класс я пошла вместе с детьми из моей группы детского сада. С нами перешла работать в школу и воспитательница, которая стала нашей первой учительницей. Первый год все занятия были на идише. У меня и теперь хранится похвальная грамота за первый класс, напечатанная и заполненная на идише, и украшенная портретами Ленина и Сталина. Но вдруг закрыли все еврейские школы и преподавание на идише прекратили. Нас начали учить на белорусском, а потом на русском языке. Похвальную грамоту за второй класс мне выписали уже по-русски. Читать по-русски я научилась быстро и почти каждый день ходила за книгами в городскую детскую библиотеку. Запомнились мне и выборы. На избирательный участок меня, восьмилетнюю девочку, взяли с собой родители. Было очень много людей, звучала музыка, кругом весело и празднично. Это были первые выборы в Верховный Совет СССР в 1937 году.

Родители любили меня, единственную дочку и младшую в семье, и покупали куклы. Видимо, мое «кукольное семейство» было по тем временам редкостью. Я думаю так потому, что однажды к нам домой пришел фотокорреспондент, чтобы снять моих кукол. Видимо, он хотел сфотографировать девочку, играющую в куклы как наглядное доказательство счастливой жизни советских детей. Я уложила одну из кукол спать на тряпочку на полу, но корреспондент посчитал, что это недостаточно внушительно для фотографии, и меня отправили в детский сад одолжить кукольную кроватку. Фотография со мной и с моей куклой в кроватке была выставлена на видном месте в витрине в центре города, напротив городского театра».

В первый же день Великой Отечественной войны Бобруйск начали бомбить. Чтобы спрятаться от бомб, люди выкапывали во дворах окопы – «щели» в рост человека. До этого Мейча болел, долго лежал и не мог ходить, но стресс заставил его подняться. Позже, несмотря на больное сердце, он пошел на фронт. Едида не хотел покидать дом и бросать с таким трудом нажитое добро, вспоминал нормальное отношение немцев к нему во время Первой мировой войны. Все же на него повлияли рассказы еврея по фамилии Кантор, с которым он познакомился еще в немецком плену. Тогда Кантор остался в Польше, женился, завел семью. После того, как в 1939 году Польшу захватили фашисты, Кантору удалось вместе с семьей уехать в Советский Союз. Он поселился в Бобруйске, приходил к Воробейчикам в гости и рассказывал, что фашисты убивают евреев. Когда 26 июня по радио объявили, что большое количество самолетов будет бомбить город, семья Воробейчиков собралась в дорогу. Когда немного отошли от города, Едида засомневался, запер ли он дверь, и даже вернулся домой, чтобы проверить. Все надеялись вскоре вернуться.

Сначала они шли в сторону Рогачева, затем ехали на открытых железнодорожных платформах куда-то на юг, потом на восток. Попали в Куйбышев, а когда туда из Москвы переправили правительство, беженцев отправили дальше. Несколько месяцев Воробейчики жили в Узбекистане; там всех, включая детей, посылали работать на хлопковые поля. Потом переехали в Казахстан, в Кзыл-Орду.

Старший брат Раи Едидовны Абрам служил в частях советской армии, дислоцированных в Иране. Год спустя пошел воевать Гриша. Он все время был на фронте в пехоте, прошел всю Европу и закончил войну на Эльбе. Начинал рядовым солдатом, дослужился до старшего сержанта, награжден медалями. В семидесятые годы в Министерстве обороны обнаружили затерявшиеся документы о награждении Гриши орденом Красного Знамени и вручили ему награду. После войны братья пришли домой, куда Рая Едидовна с родителями вернулась еще в конце 1944 года, через несколько месяцев после освобождения Белоруссии.

Абрам занимался шелкографией – цветной печатью по ткани. Он все делал очень тщательно и был единственным таким мастером в Бобруйске. Еще он был увлечен кроссвордами. Он не успокаивался, пока не разгадывал полностью самый сложный кроссворд, даже если иногда приходилось подолгу искать подходящее слово в словарях и энциклопедиях.

После аварии на атомном реакторе в Чернобыле Абрам заболел лейкемией и через несколько лет умер. Гриша окончил мединститут в Минске и пять лет работал заведующим участковой больницы в поселке Липово Гомельской области, потом много лет участковым врачом в Ленинграде. Позже, в течение семнадцати лет, ходил судовым врачом на рыболовецких судах, объездил весь мир. Когда Гриша гостил у нас, он привозил очень красивые экзотические океанские раковины, кораллы и невиданных в Бобруйске засушенных морских тварей. Сейчас он с женой Раей, дочерью Музой и внуками Сашей и Аллой живет в Нью-Йорке.

После завершения школы Раиса Едидовна отправилась вместе с четырьмя бобруйскими одноклассницами на учебу в Ленинград. Все они поступили в технологический институт пищевой промышленности, а после его окончания их направили работать по распределению далеко в провинцию. Раиса Едидовна отработала обязательных два года в Кировской области и потом вернулась в родной Бобруйск. К тому времени в городе восстановили разрушенный войной старый хлебзавод, но его продукции не хватало, и начали строить еще один завод. Туда, на хлебзавод № 2, она пошла работать начальником цеха и проработала на этом месте до пенсии. Цех производил сухари и концентрат для кваса.

За свою работу Раиса Едидовна получила много наград, но до сих пор не может сказать, сколько тысяч тонн сухого кваса произвел за это время ее цех и выше ли Эвереста та гора сухарей, которую они насушили. Гораздо лучше запомнился ей невероятный калейдоскоп судеб, который прошел перед ней, и то разнообразие человеческих характеров, которые раскрывались в повседневной работе.

Уже много лет Раиса Едидовна живет в городе Бейт Шемеш в центре Израиля. Она очень любит свою дочку, сына, их семьи, и особенно – замечательных внуков.

Глава 3
Могилевская родня

Сейчас мы расскажем о родителях Юлиного папы – Александра Борисовича – Бориса Ильича и Веры Яковлевны Шендерович и их предках.

Отец Бориса Ильича, мещанин Илья Файбишевич Шендерович, родился в 1890 году в деревне Лазаревичи Ново-Быховской волости Быховского уезда Могилевской губернии.

Будучи уже на пенсии, тяжелобольным, в конце 50-х годов он написал свою краткую биографию, из которой мы смогли узнать о его жизни. Несмотря на то, что образование Ильи Файбишевича сложилось только из двух классов церковно-приходской школы, его воспоминания достаточно грамотные и интересные. Борис Ильич, сын Ильи Файбишевича, говорит о своем отце, что «образование он имел начальное, но был крепко образован по жизни».

В 16 лет, после смерти отца, Илья остался старшим в семье на пять душ. Надо было зарабатывать деньги. Три года он служил приказчиком на смолокуренном заводе купца Александрова в деревне Каменка Рогачевского уезда, а в 1910 году Илью Шендеровича призвали в царскую армию. До июня 1914 года он служил в Могилеве. Сейчас в казармах, где квартировался Илья Файбишевич во время службы, располагается кукольный театр.

Как только началась война с Германией, молодой солдат был направлен в действующую армию. В августе 1915 года рядовой Шендерович попал в германский плен, где, как он пишет, «покутовал» два года и четыре месяца, пока вместе с восемью товарищами в декабре 1917 года не совершил побег.

В тот момент военные действия против немецких войск практически не велись, но русская армия стояла на боевых позициях. Беглецы заручились разрешениями воинских начальников и направились на родину. Дорога была долгой и трудной. Только в апреле 1918 года Илья Файбишевич смог добраться до Старого Быхова. Военный комиссар отпустил измученного и больного солдата к семье в деревню Лазаревичи.

Чтобы разобраться в последующей жизни Ильи Файбишевича, необходимо обратиться к событиям, происходившим в 1918 году в Могилевском районе.

12 января генерал-майор И. Р. Довбор-Мусницкий, командующий элитным 1-м корпусом, организованным Временным правительством из солдат-поляков царской армии, объявил, что находится в «состоянии священной войны» с Советской властью. Корпус сразу же начал самостоятельные наступательные действия. В ответ на это Могилевский губисполком распорядился взять в заложники местных помещиков, ксендза, офицеров, князей польского происхождения.

Таким образом, в конце февраля Могилеву с одной стороны угрожал антисоветский польский корпус и остатки Текинского полка – «дикой дивизии», ранее охранявшей в Быхове генерала Корнилова, с другой – германские войска. Что делать в этой обстановке? Неопытные городские советские руководители не знали. В панике они спешно расстреляли арестованных. Похороны убитых, особенно ксендза, превратились в настоящую антисоветскую демонстрацию. При этом вряд ли горожане забыли о том, что большинство советских и партийных могилевских лидеров были евреями.

2–3 марта 1918 года верхушка большевистского руководства, прихватив банковские запасы и деньги населения, собранные под предлогом «чрезвычайного обложения», бежала из города в Россию. Могилев остался без власти и без денег. Советская власть была ликвидирована.

Деревня Лазаревичи, где жила семья Шендеровичей, попала в зону польской оккупации. К середине апреля 1918 года вся молодежь деревни ушла за Днепр, в свободную от оккупантов зону, где присоединилась к одному из партизанских отрядов. В отряд ушли и два младших брата Ильи Файбишевича – Евсей и Абрам. Илья остался с пожилой матерью и младшей сестрой – после восьми лет, проведенных в казармах, окопах и плену, ему очень хотелось пожить дома. Илья надеялся, что документы, выданные бежавшему из немецкого плена, хоть как-то защитят его от новых властей.

В своих воспоминаниях Илья Файбишевич пишет:

«В конце апреля 1918 года в деревню приехал карательный отряд белополяков. Началась настоящая инквизиция. Экзекуции путем телесных наказаний шомполами и грушевыми розгами подвергся Комитет бедноты. Раны посыпали солью. После такого издевательства и позора люди готовы были кончать жизнь самоубийством, бросались в Днепр, чтобы утонуть… Одновременно начальник карательного отряда отдал приказ под угрозой расстрела возвратить в двухнедельный срок то, что взяли в имении помещиков Семковских и Головацкой. При этом белополяки грабили все, что попадалось под руку. Был введен комендантский час. В одну из ночей белополяки ворвались в наш дом, обыскали – ценностей у нас не было. Избили до потери сознания шомполами и нагайками меня, старуху-мать и сестру Соню. Меня после побоев арестовали и посадили в амбар. Назначенный белополяками староста деревни Мазаловский уверял карателей, что я восемь лет не был дома, не мог воровать и не мог никого агитировать против помещиков и полицейских. Но командир отряда – польский офицер – сказал, что поскольку я бежал из немецкого плена, а Польша является союзником Германии, меня должны возвратить обратно в Германию. Я был сопровожден в тюрьму в Старый Быхов. На допросах меня обвиняли в шпионаже в пользу партизан, которые находились на левой стороне Днепра. Мне грозила смертная казнь. Сидя в быховской тюрьме, приходилось переживать ужасы, которые описать невозможно. На рассвете рано утром арестованных людей выводили во двор, ставили к забору и расстреливали. Потом тела грузили в большие мусорные ящики и вывозили, чтобы закопать в заранее приготовленных ямах. Нам, арестантам, приходилось наблюдать эту картину через решетку окна. Со мной в тюрьме сидели и другие приговоренные к расстрелу польским военно-полевым судом. Их жены и родственники начали звонить в церквях в колокола, бить в набат. Большая делегация отправилась к начальнику гарнизона с просьбой отменить смертную казнь. Белопольские власти, чувствуя приближение немецкой армии, которая обезоруживала поляков, начали впадать в панику. В это же время партизаны и подпольщики устраивали диверсии, поджигали остатки помещичьих фольварков. Начальник гарнизона вынужден был смертный приговор отменить. Некоторых отправили в Бобруйскую крепость, а меня и моих товарищей выселили из польской территории на левую сторону Днепра».

В тюрьме оказалось страшнее, чем на фронте и в плену. От пережитых ужасов у Ильи выпали все волосы. Мать Ильи так и не оправилась после побоев и издевательств – она долго болела и умерла.

Илья Шендерович вместе с братьями очутился в Луполово, а затем в деревне Следюки в партизанском отряде под командованием Диргачева.

В ходе боев красноармейцы и местные крестьяне в конце мая вытеснили поляков и текинцев в правобережную часть города, где их разоружили немцы. Не исключено, что в этих боях принимали участие и братья Шендеровичи.

К осени 1918 года ситуация на фронтах изменилась. Германия признала себя побежденной.

31 октября в Могилев вошла Красная Армия. В город вернулась Советская власть, и все советские учреждения и организации переехали с левобережной части Могилева в его центр.

Первая мировая война перешла в Гражданскую. Начались массовые мобилизации. В 1919 году в числе пятнадцати процентов военнообязанных Могилевским советом профсоюзов в Красную Армию был отправлен и Илья Файбишевич, хотя ни коммунистом, ни комсомольцем он не был. Его направили в Смоленск, в штаб Красной Армии Западного фронта, а оттуда – в составе Особой комиссии по снабжению Западного фронта – в Сибирь. Затем Шендерович сопровождал маршруты с зерном и продовольствием для армии по всей России. В 1920 году он вернулся в Могилев. Его откомандировали для оказания помощи губпродкому и сразу же отправили с продотрядом по деревням. Приходилось сталкиваться и с бандами, и с польскими частями…

Примерно через год Илью Шендеровича перевели на работу в Белыничский, а затем Славненский уездный продкомитет – принимать и заготавливать хлебопродукты. В 1923 году его назначили заведующим магазином Чаусского городского потребительского общества, а еще через четыре года перевели завмагом в Могилев.

В Чаусах Илья Файбишевич познакомился со своей будущей женой – Евгенией Исааковной Цукерник.

Евгения Исааковна родилась в поселке под Оршей. Ее мать – Ревекка Львовна Цукерник – происходила из состоятельной семьи лесоторговцев, была хорошо образована, знала несколько европейских языков. Отец – Исаак Абрамович, человек очень религиозный, служил приказчиком.

Борис Ильич Шендерович, сын Ильи Файбишевича и Евгении Исааковны, вспоминает предвоенную поездку к Ревекке Львовне в поселок Славное под Оршу.

«Тогда ездили со своими постелями, свернутыми в тюк и скрепленными ремнями. У бабушки был свой дом, корова. Нас поили парным молоком. На ночь у кровати детям ставили стакан молока и кухон. Кухон – это очень вкусная круглая сдобная лепешка с маком и дырочками, которые до войны продавали и в городах, и в местечках за три копейки».

Еще перед войной родители Евгении Исааковны переехали в Могилев и поселились вместе с дочерью. Большая по нынешним меркам семья: отец, мать, трое детей, дедушка и бабушка, жила в центре города. До реквизиции дом принадлежал врачу Фелицыну, и горожане так и продолжали его называть – дом Фелицына. Сам врач с семьей проживал тут же, в отдельной квартирке. Дом был двухэтажный, с балконами. Первый этаж – кирпичный, второй – деревянный. В многоквартирном доме дружно жили русские, белорусы, евреи: Зыбины, Язвинские, Фарберовы. На зиму все вместе кололи и пилили на козлах дрова и складывали в большие штабеля. В большом дворе был сарай, несколько одноэтажных домов и яблоневый сад. Яблоки также собирали все вместе и делили по семьям. Дворы были огорожены заборами из досок, каждый из одноэтажных домов имел свой сад. В одном из домов во дворе размещался кондитерский цех, где делали пирожные. Иногда пекари угощали ими детей. Почти все держали свиней.

Во время войны врач Фелицын пошел служить к немцам и стал городским головой, подписывал, среди других, указы по выселению евреев, конфискации их имущества, организации и ликвидации еврейского гетто в Могилеве. Дом вновь стал его собственностью, но не надолго. В 1944 году Фелицына расстреляли партизаны.

Довоенное время большинству людей поколения 20-х годов вспоминается светлым и спокойным. В воспоминаниях Бориса Ильича Могилев конца 30 – начала 40-х годов тоже идиллически-пасторален. Тем не менее, это было очень трудное и полное лишений время. Борису Ильичу запомнился голодный 1932 или 1933 год. Он еще не ходил в школу. Спустя время, когда продуктов уже хватало, Борис продолжал прятать остатки хлеба в стол. Отец работал в системе торговли, где карточек на хлеб не давали: надеялись, что работники найдут его себе сами. Но Илья Файбишевич никогда не воровал.

Довоенный Могилев запомнился Борису Ильичу маленьким, компактным и чистым:

«Во дворе рассказывали об известном каждому могилевчанину постовом – старшине Глазове, оштрафовавшем свою жену за мусор, выброшенный на улицу. Город утопал в садах. На улице Карла Маркса росли знаменитые белые сливы величиной с яблоко.

Напротив дома Фелицына была главная библиотека города. Мне книг там не давали из-за того, что был слишком мал, и я ходил читать с соседом Витькой Зыбиным. Читал я быстро, и приходилось держать книгу на весу, чтобы читать с разных сторон и не мешать друг другу. Я прочел много книг, но основные, наверное, прочел до войны в этой библиотеке. Говорили, что Витька Зыбин во время войны стал полицаем.

При строительстве Дома Советов рабочие по подмостям носили кирпичи на «козле» – простом деревянном приспособлении с горкой кирпичей на спине. Никаких кранов и лебедок. Все большие дома, построенные до войны, имели собственные имена: Дом Ленина, Дом Сталина, Дом Буденного.

На площадке рядом с современным зданием
ДК Швейников была биржа извозчиков. Это был основной вид транспорта. На месте ЦУМа были дом и сад доктора Яковенко – деда моего товарища.

Мостовые были в основном булыжные, тротуары из асфальта и даже из досок, по ним плохо было ходить босиком.

На том месте, где сейчас площадь Победы, был конский базар и ветеринарная клиника. На Советской площади находился Дом губернатора. Стоял памятник бойцам бронеотряда и две старинные пушки. Спуск с площади к Днепру был очень крутым. Возчики при спуске подкладывали под колесо металлический башмак для торможения – иначе телега могла сбить лошадь.

Основным средством информации были большие черные тарелки, подключенные к радиосети. Радиоприемники имели только состоятельные люди. По утрам папа посылал детей за газетой.

Перед самой войной папа купил нам с сестрой велосипед.

В гастрономе на улице Ленинской в 30-е годы помещался «Торгсин». Там меняли оставшиеся драгоценности на «боны» – такие талончики, за которые можно было получить любые продукты или вещи. В этом магазине было все. Там продавали очень модные белые прорезиненные туфли. Их так и называли «торгсинки», а уже потом «балетки».

Любимым местом отдыха могилевчан был сад на валу. Большой популярностью пользовался расположенный там Летний театр. Семья Шендерович часто посещала театр. По тем временам, это был образцовый театр, украшение города.

В 1941 году Борис окончил семь классов школы, его сестра Зинаида (дома ее звали Иза) – десять классов, а брат Павел должен был пойти в школу.

Вот как вспоминает Борис Ильич первые дни войны и эвакуацию:

«Город бомбили, улицы наводнили беженцы из Прибалтики и Западной Белоруссии. Площадь перед Домом Советов была забита машинами с иностранными номерами. Мы переехали в деревню Николаевка, где жили несколько дней. Взяли с собой некоторые вещи: столько, сколько смогли унести. Потом поняли, что надо эвакуироваться подальше, немцы наступали очень быстро. Много евреев погибло в Могилеве, потому что не хотели эвакуироваться. Они говорили, что знают немцев – видели в 1918 году. Но фашисты – это были другие немцы. Папу не отпускали с работы, и мы должны были ехать без него. Мы бросились на вокзал. Он был оцеплен вооруженными красноармейцами, они никого не пропускали. Запомнилась гудящая огромная толпа на перроне. Возле товарного поезда пусто. Гул толпы нарастает, нарастает, и вдруг заграждения прорваны и огромная толпа заполняет перрон. Люди набивались в вагоны, как сельди в бочке. Поезд поехал…».

В 1953 году Борис Ильич женился на Вере Яковлевне Диамент. Ее отец был расстрелян со всеми евреями украинского городка Пирятин. А 12-летняя Вера вместе с мамой Симой Моисеевной эвакуировалась в 1941 году в Узбекистан, как и ее будущий муж, на последнем эшелоне. В Керчи после войны окончила среднюю школу, затем поступила в Ленинградский текстильный институт и приехала по распределению в Могилев на завод искусственного волокна. Здесь, в Могилеве, и познакомилась с Борисом Ильичем.

После свадьбы Шендеровичи уехали в Забайкалье, на место службы Бориса Ильича. Потом они жили на станции Оловянная в Украине, затем в Москве. Им пришлось много ездить по стране, и Вера Яковлевна работала там, где была возможность устроиться: инженером-технологом на опытной установке, сменным инженером в химическом цеху, в химической лаборатории на Могилевском заводе им. Куйбышева, учительницей химии в школе. Вера Яковлевна гордится тем, что она ветеран труда, имеет авторское изобретение.

В 1957 году Борис Ильич поступил в Военно-инженерную академию им. Куйбышева в Москве и окончил ее с золотой медалью. В августе 1962 года снова приехал в Могилев служить в 10-й гвардейский Новгородский орденов Кутузова и Суворова инженерно- саперный полк. Был начальником штаба дорожного батальона, заместителем, затем начальником штаба полка. В сентябре 1974 года ушел в запас. С 1974 по1990 год работал военным руководителем в школе, учителем в Могилевском техническом лицее.

У Бориса Ильича два сына – Михаил и Александр. Оба с отличием окончили сначала школу, затем Могилевский машиностроительный институт, живут и работают в Могилеве.

Сейчас Борис Ильич и Вера Яковлевна на пенсии, живут в Могилеве. Каждую неделю к ним в гости приезжают их внуки – Витя и Юля, которые очень любят бабушкины фирменные пироги и котлеты и прогулки с дедушкой…