Для многих жителей больших городов, которые и свежие газеты регулярно читали, и политинформации слушали, война с фашистской Германией стала неожиданностью. Что уж говорить о жителях местечек, которые никогда не были центром цивилизации...

Первый автомобиль появился в Колышках незадолго до войны. Дети бегали за ним, как ненормальные, да и взрослые смотрели на машину, как на диковинку. Электричества в домах не было. По вечерам зажигали керосиновые лампы. В местечке было две радиоточки: на рынке, над дверями одного из магазинов висела черная тарелка, и на почте.

«22 июня 1941 года мы поехали заготавливать дрова на зиму, – вспоминает Ольга Ноткина. – Отец, я и сестра Муся отправились в лес. Обратно возвращались по Лиозненской улице. Вдруг видим, выходит на середину улицы наша двоюродная сестра Роза Фомина и говорит: «Германия объявила войну нашей стране». Мать Розы была на почте и услышала правительственное сообщение».

Роман Пудовик вспоминает, что 22 июня 1941 года была очень жаркая погода. В начале лета 1941 года правительством было принято решение об укрупнении местечек. Мужчины, а с ними и ребята, помогавшие им, на хуторах разбирали дома и на подводах перевозили их в Колышки. Привезли в очередной раз бревна, стали разгружать, в это время прибежала чья-то жена и сказала: «Война».

Колышанцы получали газету «Советская Белоруссия». 25-го или 26 июня узнали, что издают ее уже не в Минске.

Через несколько дней в новеньком обмундировании через Колышки проходили на запад войска. Это были шахтеры из Донбасса. Они говорили: «Не бойтесь, мы вас не отдадим немцам».

Эвакуироваться из местечка никто не собирался. Были уверены, что фашисты до Колышек не дойдут. Говорили: «Где граница и где Колышки? Это же далеко». А другие добавляли: «Люди из Витебска к нам бегут прятаться. А они все знают». Кроме того, до железной дороги от Колышек хороших 20 километров. Попробуй, доберись со всем семейством, не имея транспорта.

«Я родился в 1934 году в Витебске, куда за год до этого из Колышек переехали мои родители Рувим Нихамкин и Паша Бинштейн (Нихамкина), – вспоминал Леонид Романович Нихамкин. – В Витебске мы жили до самой войны. 23 июня 1941 года отец ушел на фронт. В этот же день маму отвезли в роддом, где 26 июня родился мой младший брат – Давид. 8 июля родственник забрал маму из роддома, заехал к нам домой за мной и братом. Мы взяли кое-что из вещей и поехали в Колышки. Многие думали, что в маленьких местечках будет менее опасно, чем в больших городах. Считали, что и артобстрелы, и авианалеты обойдут маленькие населенные пункты стороной».

6–7 июля через Колышки шли отступающие войска Красной Армии. Среди них были раненые.

10 июля в местечко прибыли летчики, правда, без самолетов. Молоденькие ребята, лейтенанты, только окончившие училища. Их было человек двести. Командовал капитан Дорожкин, сам колышанин. Он ехал на подножке «полуторки» и показывал подчиненным дом, в котором жил.

Летчики стояли в Колышках день или два. Стали прибывать отступающие войска. В их словах уже не было и в помине шапкозакидательства. Местным жителям говорили: «Что вы здесь сидите? Через два-три часа будет бой. Уматывайте отсюда. Разобьем немцев – вернетесь».

«Родители посадили маленьких детей на подводы и поехали в деревню, – вспоминает Роман Пудовик. – Взяли с собой самое необходимое. Были уверены, скоро вернемся. Переждали в деревне три дня. Слышали, как взрывались снаряды. Когда стих бой, решили вернуться в Колышки. По дороге на восток в сторону Понизовья шли немецкие войска, машины с прицепленными к ним пушками. Ждали мы долго, чтобы перейти дорогу.

Дом наш уцелел, правда, кто-то в нем похозяйничал. На полу лежала шахматная доска с расставленными фигурами. У нас украли большие часы, поднос и шесть серебряных рюмок».

Во время первых боев сгорело полместечка: дома от базара до моста по Яновичской и Микулинской улице. Сами мосты были взорваны. На Поречьевской улице сгорели первые дома.

Чтобы восстановить мост на Яновичской улице, фашисты разобрали здание синагоги на доски.

Никто не устраивал собраний, не принимал обязательств, люди искренне, от души, делились последним, приходили на помощь. Дом, где остановились Нихамкины, сгорел. Они оказались и без жилья, и без вещей. Их обогрела семья Рогацкиных. У них было своих 12 человек, но они пришли на помощь.

Ноткины замкнули дом и ушли в лес. А когда вернулись, увидели пепелище. Единственным уцелевшим предметом домашнего обихода был замок, на который закрыли входные двери. Он лежал на камне, рядом с головешками сгоревшего дома. Ноткиных приютила добрая женщина, сестра Янкеля Ноткина, Сейна Вихнина. В маленьком доме, где она жила с дочерью Ханой, собралось человек двадцать: колышанские, беженцы из Сенно.

Сгорел дом у Мерзляков, они поселились у соседки Енты. Сегодня фамилию этой женщины не вспомнить, а ее доброе сердце будут помнить всегда. В домик к Енте набилось 13 человек.

Люди старшего поколения, видевшие немцев во время Первой мировой войны, успокаивали родственников и соседей. Говорили: «Немцы – воспитанная нация, и ничего плохого гражданскому населению не сделают».

Вторая мировая война показала миру примеры нечеловеческой жестокости, а немцы, отправленные Гитлером на восток, были другими, чем во времена Первой мировой войны. Оккупанты сразу установили свои порядки. Начала работать полицейская управа. Был назначен староста, появились полицаи из местного населения. Буквально на второй день оккупации местечка все еврейские дома были помечены крестами, а проживавшие в них евреи обязаны были пришить к одежде желтые лоскуты материи с черной шестиконечной звездой. Территория передвижения для евреев была ограничена. Местному населению запрещалось укрывать евреев. За нарушение – расстрел.

«На домах появились надписи: «Бери хворостину и гони жидов в Палестину», – вспоминает Любовь Златина. – Местные полицаи оповестили всех евреев, что им не будут ничего выдавать из продовольствия.

В первый же день, когда немцы вошли в Колышки, одна женщина донесла им, что Даниил Пудовик поджигал дома. Это была клевета, женщина сводила давние счеты с Пудовиками. Но немцы разбираться не стали. Заставили Даниила выкопать яму на собственном огороде и расстреляли его.

В аптеку прислали нового фармацевта, вместо моей мамы-еврейки. Эту русскую девушку звали Валя Желвакова. Она была очень добра к нам. Почти каждый день в наш дом-аптеку, мы по-прежнему жили там, приходили немцы и полицаи, отбирали теп-лую одежду, искали еду, которой не было. Отобрали у нас корову и отдали белорусской семье».

Делалось это не для того, чтобы помочь бедным семьям. Цель была другой: натравить белорусов на евреев, расправиться с ними чужими руками, а заодно – показать «заботу» о местном населении.

«Мы бродили по полям, лесам в поисках гнилой картошки, ягод, собирали зерна конопли, – вспоминала Любовь Златина. – Каждый стук в дверь вызывал ужас. Помню, немецкие офицеры заставили маму стирать их белье. Ни мыла, ни теплой воды не было. Немцы посчитали, что постирала плохо, и повели ее на расстрел. Но, увидев нас, детей, отменили свое решение».

Перед боем за местечко Малка Ноткина, предчувствуя страшную беду, закопала в землю мешок ржи, да еще их огород с весны был засеян. На этой еде семья кое-как продержалась некоторое время. А потом стали голодать. Немногие отваживались ходить по деревням и побираться, обменивать оставшиеся вещи на продовольствие. Были случаи, когда из этих походов не возвращались.

«Мы никуда не ходили, боялись. Да и не было с чем ходить, – вспоминает Ольга Ноткина. – Немцы забрали у нас самое ценное – корову. Соседка сказала: «У меня внучку кормить нечем, а у жидов – корова». Немцы увели нашу корову и отдали соседке. Мама попросила для маленького Левы стакан молока, соседка – не дала. Сказала: «Мне самой нужно молоко».

Фашисты лишили евреев всяких прав. Не оказывалось медицинской помощи. Были случаи заболевания сыпным тифом. Таких больных сразу расстреливали.

Особенно отличались жестокостью эсэсовцы. И полицаи свирепствовали. Местные, колышанские, не так старались выслужиться перед фашистами, а может, стеснялись, все же соседями были, а полицаи из соседнего местечка Понизовье, и особенно украинские полицаи, верой и правдой служили фашистам. За непослушание новым властям было сразу расстреляно несколько человек.

«Пришли к нам домой, требуют: «Дай табак», – рассказывала Раиса Хамайда. – А откуда у нас табак? Вывели моего отца во двор, это было в декабре 1941 года, и приказали бегать вокруг дома, а сами били прикладами, пока он замертво не упал. Мы на саночках отвезли его на кладбище и похоронили».

Бургомистром Колышек стал Роман Короткий. До войны он был бригадиром в колхозе. В полицию пошел Иван Бондарев, до войны друживший с евреями. По воспоминаниям колышан, переживших войну, и Бондарев, и Короткий не были отъявленными убийцами. Когда немцы кого-то из евреев хотели «показательно» расстрелять и говорили об этом местным прислужникам, те отвечали: «Они мне не мешают». И все же Роман Короткий был запятнан кровью советских людей. В тылу у немцев осталась часть Красной Армии. Она не смогла выбраться из окружения, и политрук, звали его Роман – он был евреем, расположил своих солдат по деревням, в окрестностях Колышек. Среди воинов было много выходцев из Средней Азии. Днем они работали в поле, занимались хозяйственными делами, а по ночам устраивали вылазки. Однажды, это было в конце июля 1941 года, политрук узнал, что в деревне Пацево, в трех километрах от Колышек, для немцев собрали много меда. Красноармейцы совершили налет на Пацево, перебили охрану и забрали мед. Назавтра из Лиозно прибыл отряд полицейских, они прихватили с собой Романа Короткого, и отправились в деревню на операцию.

Полицаи убили несколько красноармейцев, один успел достать винтовку, стал убегать и отстреливаться. За ним организовали погоню. Он через Колышки убегал. В это время по улице шло шесть евреев. Они возвращались откуда-то из деревни. Среди них был реб Мисидул, Мойшке Фомин, Хонька Блох и Авремул Блох. Авремул отставал в развитии и к 17-ти годам окончил только три класса школы.

Полиция, когда увидела евреев, приказала всем поднять руки вверх и стала стрелять в них. Надо же было отрапортовать об успешно выполненном задании и списать все на евреев, мол, они забрали мед. Всех застрелили, только Авремулу пуля попала в руку. Он потерял сознание и упал. Полицаи посчитали его убитым и ушли. Авремул, когда очнулся, рассказывал, что Короткий тоже стрелял в мирных жителей.

Политрук Роман поклялся отомстить Короткому. Он вышел из окружения и пробился к частям Красной Армии. Надо же было такому случиться, что в городе Ильино (ныне Тверской области) они встретились. Политрук достал пистолет и выстрелил в своего тезку. Об этом после войны рассказывала жена Романа Короткого – Татьяна.

«Когда немцы стояли в Колышках, они ходили по домам и отлавливали молодежь, – рассказывала Анна Толочинская. – Пришли к нам в дом и спрашивают: «Где ваша девушка?» Искали старшую сестру Риву. Она училась в Ленинграде, но летом 1941 года оказалась дома в Колышках. Рива ночевала у соседа – полицая Ивана Бондарева. Он пускал ее к себе и не требовал ничего взамен. От страха у сестры в 19 лет появилась экзема, и она не смогла уже вылечиться от нее. Правда, и Иван Бондарев был не таким уж бескорыстным. Когда папа уходил на фронт, он нереализованный товар, который развозил по деревням, отнес к соседу. Тот сказал: «Ты оставляй, вам он уже не понадобится».

«В Колышках в 1941 году стояла финская воинская часть, – вспоминает Роман Пудовик. – Здоровые солдаты, почти все рыжие. Они пришли вместе с немцами и пробыли в местечке несколько дней.

У нас был большой дом, а рядом амбар и длинный хлев. Когда мой брат Наум в 1939 году ушел в армию, мы корову продали. Отец умер, а маме одной было тяжело смотреть за хозяйством. В амбаре были закрома, сеновал, кролики бегали. Финны в этот амбар поставили лошадей».

Имущество из еврейских домов забрали в первые же дни оккупации. Лучшее – немцы, остальное – полицаи. Как вспоминал Роман Пудовик: «Они шесть раз выходили и семь раз заходили в дом. И каждый раз что-нибудь, да уносили с собой: ложки, вилки, тарелки».

Постоянно немецкая воинская часть не стояла в Колышках, но эпизодически гитлеровцы наезжали в местечко.

Учителем немецкого языка в колышанской школе был Лазарь Моисеевич Шноль. Все знали о его горе. Дочка Лазаря Моисеевича была больной, психически ненормальной девочкой. Фашисты убили ее одной из первых.

Оккупанты приказали Велвлу Мерзляку показать, в каких домах живут коммунисты. Они водили его по улицам местечка, избивали и требовали выполнить приказ. Велвл отвечал:

– Я не знаю, где живут коммунисты. Не знаю, кто был коммунистом.

Велвла Мерзляка убили, но он не выдал ни одного человека.

«Часто к нам, особенно по ночам, заходили партизаны, – вспоминает Любовь Златина. – Они рассказывали обо всех ужасах, которые творятся в соседних деревнях. Мой брат Мотя Златин, ему было 12 лет, рвался уйти с партизанами, но боялся огорчить этим родителей. Приходили те, кому удалось спастись от расстрела в соседних деревнях. Хорошо помню одну молодую еврейку. Она пришла к нам в ноябре 1941 года. Рассказывала, что вылезла из расстрельной ямы. Всю ночь плакала, фашисты убили ее семилетнюю дочь. Утром ушла искать дорогу к партизанам».

К зиме все сильнее стал донимать голод. Анна Толочинская хорошо запомнила, как мама обещала маленьким дочкам испечь «малю-булю». Ждать этого события им пришлось долго.

 15 марта 1942 года в Колышки пришла часть Красной Армии – конная разведка. В этот день в Понизовье, находящееся в 15-ти километрах, где стояли регулярные части Красной Армии, могли уйти жители местечка. И кое-кто сделал это. Но большинство еврейского населения осталось в местечке.

Это были преимущественно женщины, старики и дети. Стояли крепкие морозы, крутила вьюга, и люди думали переждать день-другой. Были уверены, что фашисты не вернутся обратно. А они вернулись через день.

«Утром следующего дня, после того как конная разведка Красной Армии заняла Колышки, в центре местечка был суд над парнем-дезертиром, кажется, его звали Коля Лакисов, – вспоминает Любовь Златина.– Он не пошел на войну, а прятался в лесу. Вывели его на площадь. За столом сидели три человека. Они прочитали приговор: расстрел. Вся деревня была тут, и мы, дети. Его расстреляли на месте».

Судя по рассказам местечковых жителей, 16 марта кто-то поехал в Лиозно и сказал немцам, что евреи собираются уходить из Колышек в Понизовье. Назавтра в 6 часов утра фашисты окружили Колышки, и началась расправа над еврейским населением.

Ходили слухи, что карателей привел брат Коли Лакисова.

У регулярной армии были свои задачи, и жизнь колышанских евреев в расчет никто не принимал. Когда конная разведка Красной Армии отступила, в местечко вернулись фашисты и решили, что их первоочередной задачей является не строительство оборонительных рубежей, а уничтожение евреев.

«Мы стояли втроем на базаре и видели, как на передней подводе ехал Костя Короткий, бывший колхозный шофер, а вслед за ним немцы въезжали в Колышки, – вспоминает Роман Пудовик. – Костя служил у полицаев и показывал немцам дорогу. Они приехали из Лиозно. На санях везли пулеметы, минометы.

Немцы окружили Колышки. В конце Яновичской улицы на горушке стояла подбитая пушка. Фашисты установили около нее пулемет. Когда кольцо окружения вокруг местечка сомкнули, они больше никого из Колышек не выпускали».

Этот день жители местечка запомнили до минуты.

Еще не рассвело, как в окно к Златиным постучал их сосед Кублицкий: «Убегайте, немцы окружили Колышки». Почему-то никто не сомневался, что итогом карательной операции станет расправа над еврейским населением.

«Выбегаем на край местечка, стоят немцы в белых маскировочных халатах с автоматами, – вспоминает Любовь Златина. – Мы назад, зашли в крайний дом, где жила семья Амроминых. Нас, детей, спрятали вместе со своими детьми в подвал, ход в который был с кухни. Мы просидели там долго, потом вылезли наверх. В этот момент в дом зашли каратели. Один фашист схватил меня за волосы и сказал: «Золотая голова». А потом бросил на пол.

Они выгнали на улицу вначале только мужчин и мальчишек, мы с мамой остались вдвоем в доме. Тут снова зашли четыре солдата (они были в какой-то другой форме). Мама обратилась к ним по-немецки: «Отдайте сыночка, возьмите мое кольцо». Немец взял вначале кольцо и положил в боковой карман, потом достал его и вернул. «Не плачьте, – сказал он. – К десяти часам они будут свободны». Это было сказано таким тоном, что мама все поняла. Буквально за несколько мгновений ее волосы стали седыми. Я такое никогда не видела. Фашисты ушли, я посмотрела в окно: гнали женщин и девушек, поджигали дома напротив. Я схватила маму, затащила ее опять в подвал. Снова фашисты пришли в дом, я их видела через щель в полу. Никого не нашли и ушли из дома».

У каждого своя история спасения. История гибели евреев Колышек – одна на всех.

«Рано утром постучали к нам в дверь и сказали, что в местечке немецкий карательный отряд, – рассказывала Раиса Хамайда. – Они окружили Колышки плотным кольцом, были на лыжах, в белых маскировочных халатах. Никто не мог вырваться. Немцы и полицаи заходили в дома, выгоняли всех на улицу и строили в шеренги. Зашли к нам и выгнали во двор маму. Навстречу шел наш сосед Александр Васильевич Короткий. Он сказал немцам: «Это не евреи». Немец переспросил: «Это точно не евреи?» «Точно, – подтвердил Короткий. – Это эвакуированные». И маму отпустили. В стогу сена спрятался мой младший брат Липа. Полицаи искали его, кололи стог штыками, но Липа не подал голоса и остался жить. Мы перешли в дом, где находилась наша двоюродная сестра Паша Нихамкина с тремя детьми. Вскоре туда зашел каратель, схватил старшего 14-летнего сына Паши – Абрашу, вывел на улицу и расстрелял его. Из окна мы видели, как на площади собирают евреев. Потом фашисты и полицаи начали поджигать дома, вокруг все заполыхало. Посредине площади тоже горел костер. Оккупанты заживо сожгли в нем детей Рабиновича: Фейгу, Рахиль и парня, болевшего туберкулезом. Имени не вспомнить. Мы выбежали из дома, но в панике оставили там двухлетнюю дочку моей сестры Доры – Раю Железняк, и девятимесячного сына Паши – Давида. Мы спрятались за сараем в сугробе и находились там до тех пор, пока каратели не погнали колонну евреев в сторону Лиозно».

Чудом уцелевшие в те страшные дни Раиса Абрамовна Железняк и Давид Рувимович Нихамкин живут в Израиле.

Раиса Абрамовна не помнит событий военного времени, слишком маленькой была, но пересказала то, что слышала от мамы и тети.

«Нас оставили в доме одних. Мама, бабушка и тетя спрятались от фашистов во дворе. А потом убежали в Понизовье. Быть мне и девятимесячному Давиду убитыми или замерзшими, но нас увидел или скорее услышал, как мы плакали, Парфен Силичинский и забрал к себе домой. Обогрел, накормил, а потом на саночках отвез в Понизовье. Там военные через громкоговорители передали специально для беженцев, а скопилось их немало, что нашлось двое детей. Так я вернулась к маме и бабушке. Они тоже чудом остались живы. Наверное, благодаря своей «нееврейской» внешности и порядочности людей. Местные жители сказали немцам, что эти женщины эвакуированные, и их отпустили».

Все, с кем я встречался, советовали мне обязательно побеседовать с Романом Пудовиком. Он находился в группе обреченных на базарной площади. И если бывают в мире чудеса, то одно из них произошло с ним. Роман остался в живых.

«С нашей улицы забрали много людей на базарную площадь: и евреев, и русских. Русские стояли отдельно, их привели, чтобы они смотрели на эту казнь».

Фашисты планировали казнь, как акт устрашения, психологического воздействия на людей.

«Рядом был дом Ноткиных, палисадник вокруг него огораживал заборчик. Полицаи вырвали штакетины с гвоздями и приказали, чтобы евреи били друг друга. Евреи замахивались, но не били, а имитировали удары. Тогда они Мошку Соболя стали бить прикладами и сломали ему ногу.

Мошка даже со сломанной ногой пытался убежать от фашистов. Я видел его убитого. Он лежал около сыроварни.

Стали выхватывать из толпы русских и приказывали им избивать евреев. Был такой Бодров, не местный, он в Колышки к теще во время войны приехал. Он так сильно бил людей этим штакетником с гвоздями, что кровь кругом хлестала».

Стоял невообразимый крик, женщины сходили с ума, рвали на себе волосы. И это только возбуждало карателей. Они погнали толпу евреев по Лиозненской улице.

Маме Романа Пудовика, его сестре с детьми, Шолому-красильщику, Маше Ноткиной с ребенком приказали зайти в дом к Сеелу Вихнину. Сеел в это время молился. На нем был талес, тфилин. Пока он молился, каратели никого не трогали. А когда молитва окончилась, они облили дом керосином и собирались его поджечь.

Иван Бондарев был полицаем, а два его брата Костя и Гриша – партизанами. Во время погрома они, вооруженные, оказались в Колышках. Спрятались в доме, где до войны было правление колхоза «Профинтерн». Кто-то их выдал немцам. Братьям предложили сдаться. Они отказались. Их стали забрасывать бутылками с зажигательной смесью, гранатами, братья в ответ стали стрелять. Место, где стояли согнанные фашистами люди, простреливалось. Началась паника. Первыми разбежались охранники.

Этим воспользовались люди, которых заперли в доме Сеела Вихнина и собирались сжечь. Они выбили окна, выбрались наружу. Сестра Романа Пудовика увела всех, кто мог ходить, на русское кладбище.

«Я тоже воспользовался этим моментом и перебежал к толпе, в которой стояли русские, – вспоминает Роман Пудовик. – Вместе со мной перебежали Рабкин и двойняшки Хавкины. К нам подошел Иван Куцуба и сказал: «Если кто-то еще перебежит, сообщу полицаям». Ему было лет четырнадцать, он был очень вредный. Когда немцы пришли в Колышки, показывал, где еврейские дома».

Когда стрельба прекратилась, немцы повели евреев в сторону Лиозно, но не по прямой дороге, а через Велешковичи.

«Мне удалось бежать, – продолжает рассказ Роман Пудовик. – Я спрятался сначала у Ивана Бондарева в сарае. Его жена все видела, но не выдала меня. Она только поросенка связала и закрыла соломой. Вдруг немцы придут за мной и увидят поросенка – заберут.

Потом я прятался в туалете. Когда все стихло, стал убегать. Добрался до Понизовья.

В этот день в Колышках погиб мой младший брат Володя, ему было 13 лет».

Анна Толочинская, ее мама, сестры и польские беженки, которые жили у них, в эти дни были в соседней деревне. Одна сердобольная женщина пускала их к себе в дом погреться, подкармливала, чем могла. Знала, что за это грозит расстрел, но не могла отказать старым знакомым.

«17 марта мы собирались вернуться в Колышки, но мама сказала, что у нее очень болит голова, – вспоминает Анна Пинхусовна. – Мы не пошли домой. Утром бегут по деревне женщины и говорят: «Не ходите в Колышки, там евреев убивают». Мы пошли в сторону Понизовья. Идти было тяжело, глубокий снег. Меня везли на саночках. Местные предупреждали нас, если впереди были немцы».

...Из отчета Лиозненского райисполкома от 5 марта 1944 года: «Гитлеровцы уничтожили всех мирных советских граждан еврейской национальности в городском поселке Лиозно, местечках Колышки и Добромысли».

Те, кто чудом спасся в Колышках, считают 17 марта не только днем траура, днем смерти своих родных и близких, и зажигают поминальные свечи – «ёрцайт», но и вторым днем своего рождения.

Семья Ноткиных, узнав, что Колышки окружены, все же пыталась уйти из местечка. Но их не выпустили. Они вернулись и зашли в дом, где жила семья Бориса Вороненко – его жена Сима и четверо детей. Сам Борис был на фронте. В этом доме, состоявшем из двух половин, было и два подвала. К их приходу один подвал – большой, был заполнен людьми, и там негде было спрятаться. Тогда они залезли ползком в подвал, где обычно хранили картошку.

«Примерно через полчаса в дом зашли каратели, – вспоминает Ольга Ноткина. – В это время в соседнем подвале заплакал ребенок. И всех, кто там прятался, увели на расстрел. Мы просидели в укрытии с 8 часов утра до 16 часов. Наверху ходили немцы. Они расстреляли девушку-беженку из Витебска, которая из-за болезни ног осталась лежать в доме на печи, и ушли. Мой маленький брат, которому было два с половиной года, все понимал. Он за все время даже не пикнул, ни разу ни о чем не попросил. Потом мы почувствовали запах дыма и поняли, что горит дом. Мама сказала: «Ну, что, дети, все равно погибнем, давайте обнимемся и сгорим все вместе». Сестра ответила ей: «Нет, мама, пусть нас лучше расстреляют, это легче, чем гореть заживо». Тогда мы выбрались из подвала и вышли из дома. Наверное, каратели не заметили нас, а может быть, приняли за мародеров. Было много тех, кто шастал по еврейским домам с целью забрать последнее. Мы спрятались во дворе в сарае. Видели, как часов в пять вечера колонну евреев погнали в сторону Лиозно. Мы переждали еще некоторое время и пошли в противоположную сторону. Встретили колышанских женщин. Они сказали: «Немцев нет». И мы пошли на Понизовье».

«В тот трагический день фашистские каратели выгнали из дома всю нашу семью: маму Хану Амромину, старшую сестру Людмилу и меня. Погнали на базарную площадь, – вспоминает Роза Амромина (Базылянская). – Когда мы прошли какое-то расстояние, сестра мне сказала: «Роза, беги!», и я побежала. Немец меня увидел, потому что на мне был заметный издалека платок красного цвета. Немец стал целиться, хотел стрелять в меня из автомата. Но я успела немного пробежать и оказалась впереди колонны, которая в этот момент проходила мимо сарая. Дверь сарая была приоткрыта, и я заскочила в него. Там был сеновал, я по лестнице взобралась наверх. Мне тогда было девять лет, но я сообразила откинуть лестницу, закопалась в сене и просидела там до вечера.

Маму и сестру немцы и полицаи погнали дальше. Потом уже мама рассказывала: немец спохватился, что меня нет, и стал кричать: «Во ист ди медхен ин дер ройтер тух» (Где эта девочка в красном платке? – перевод с немецкого). Полицай, стоявший рядом, видимо решил, что его заставят искать меня, и ответил: «Ее расстреляли».

Моя мама и сестра были голубоглазые, светловолосые. Немец принял их за неевреев и сказал маме: «Авек» (Прочь – перевод с немецкого). Она схватила Людмилу за руку, и они пошли назад, завернули к соседке во двор. Соседку звали Гапуля. Она сказала: «Лезь, Ханочка, на чердак». Но дом был еще недостроен, и фронтон на чердаке не закрыт. Там прятаться было опасно. Во дворе стояли козлы – кто-то недавно пилил дрова. Они схватили пилу и стали вдвоем пилить бревно. Потом спрятались в уборной во дворе.

Лежа в сарае, я слышала выстрелы, взрывы, вокруг все гремело, трещало – это горели еврейские дома. В конце дня в сарай вошла хозяйка. Ее звали Полина. Очевидно, она видела, как я туда входила. Стала звать: «Роза, Роза, выходи, немцы ушли, твоя мама жива. Я отведу тебя к ней». Я ответила: «Скажите мне, где она, и я сама ее найду». Я боялась, что Полина меня выдаст. Выйдя из сарая, я увидела идущую по улице небольшую группу людей, среди которых были моя мама и сестра. Дальше наш путь лежал на Понизовье».

Были благородные люди: русские, белорусы, которые помогали евреям. Петр Липшин пытался спрятать сына аптекаря Мотю Златина. Он отвел его в погреб и сказал: «Сиди, не выглядывай, чтобы тебя никто не видел». Но детское любопытство взяло верх. Мотя решил узнать, что делается кругом, где родители и сестра. Он выглянул из подвала, и в этот момент его заметил полицай Романовский, их сосед. Мотю Златина и его отца Аркадия Моисеевича Златина фашисты расстреляли, а маме и сестре удалось спастись.

Вот строки из письма Любови Златиной: «Я за все эти годы ни на один день не забывала 17 марта 1942 года. Прошла целая жизнь, но этот день длится для меня вечно.

С того времени я и мама (она умерла в 1964 году) не могли даже слово Колышки произнести. Мамины волосы в тот день на моих глазах стали из черненьких как снег белыми. Все эти годы она постоянно плакала».

В Лиозно всех евреев заперли в сарае и продержали до утра 18 марта. А рано утром повели на расстрел. Адаменский ров на окраине Лиозно, около реки Мошна, стал страшным кровавым местом расстрела. Над невинными жертвами фашистские выродки издевались даже в их последние минуты жизни.

«Здесь были расстреляны, – говорит Ольга Ноткина, – сестра моей мамы Бейля Бляхер и ее семеро детей. После этой страшной трагедии моя мама прожила тридцать два года и она до последних дней говорила: “Подумать только, из такой большой семьи не осталось никого”. В тот страшный мартовский день погибла папина сестра Лиза Фомина, ее муж и трое детей. Спаслась только одна дочь – Роза. Сейчас она живет в США. Моя двоюродная сестра – одногодка, лучшая подруга, красавица Хана Ноткина была убита вместе со своими дедушкой и бабушкой».

Историю своего спасения Вера Пескина (Вихнина), которая после войны жила сначала в Лиозно, затем в Москве, описала в «Свидетельских показаниях», подготовленных для Яд Ва Шема – института Катастрофы и Героизма в Иерусалиме. Вера Семеновна хлопотала о присуждении ее спасителям звания «Праведник Народов Мира», о награждении их медалями. В 1997 году Феодосия Зубова, ее дочь София Королева, Просковья Королева, ее сын Владимир Королев были удостоены этого почетного звания.

«17 марта 1942 года фашистами проведена карательная акция против колышанских евреев. Всех евреев, в том числе моих родителей, сестру с тремя детьми, меня с сыном собрали в колонну и погнали в Лиозно. К вечеру мы дошли до Лиозно. На ночь нас закрыли в сарае. На следующий день всех вывели во двор. Мы поняли, что это конец. Вдруг ко мне подошел какой-то полицай и сказал: «Что вы здесь стоите? Уходите, их будут расстреливать»... Я поняла, что полицай меня принял за русскую. Я ему ответила, что я беженка из Витебска и у меня нет никаких документов. Полицай что-то сказал немцу-офицеру, который написал бумажку-пропуск по-немецки... Мое состояние было ужасное: я понимала, что я с сыном вырываюсь из ада, а там остались мои близкие, родные, что с ними каждую минуту может произойти самое страшное».

Вера Семеновна с трехлетним сыном Владимиром добралась до деревни Низы, где их спрятала в своем доме за печкой Феодосия Константиновна Зубова. По соседству жил полицай, и до него стали доходить слухи, что у Зубовых прячутся евреи. Пришлось беглецам перебраться сначала на крышу сарая, где стояла скотина. А когда и там стало небезопасно скрываться, Зубова договорилась в деревне Большие Сутоки, где Веру с сыном приютила Прасковья Королева. В Больших Сутоках многие знали, что новые люди – евреи, убежавшие из-под расстрела. Но никто не выдал их фашистам или полицаям.

Так дождались освобождения Советской Армией Вера Семеновна и ее сын Володя.

Из тех, кто шел в колонне в Адаменский ров, спаслась также Анна Григорьевна Калинова (Хиткина). Немец ударил ее прикладом, она упала в сугроб, потеряла сознание. Колонна пошла дальше. Анну Григорьевну с обмороженными руками и ногами спасли две русские женщины, которые в тот день случайно проезжали мимо. Они ее выходили, подлечили и переправили через линию фронта. А родители и два брата Анны Хиткиной – Самуил и Меер погибли.

Все колышанские евреи, кому удалось спастись, уходили на Понизовье. Это небольшое местечко на территории Смоленщины, от Колышек в нескольких километрах. Там, благодаря прорыву фронта в феврале 1942 года и образованию Суражских, или Витебских «ворот», находились наши войска.

Не правда, что все безропотно сносили издевательства оккупантов и их прислужников, ждали смертного часа. В 1941 году Хаиму Бейлинсону было 17 лет. Он очень хорошо учился в школе и даже пробовал переводить на идиш роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Однажды в Колышки приезжали выступать еврейские писатели. Им показали перевод Хаима Бейлинсона и они высоко оценили его. В ноябре 1941 года Хаим ушел из Колышек. Ему удалось перейти линию фронта и добраться до Саратова, где с довоенных времен жили родственники, бабушка, дед Нехема.

Хаим добровольцем ушел на фронт. Он написал маме письмо, в котором были слова: «Это моя Родина, и пока я жив, буду ее защищать». Младший сержант Хаим Бейлинсон погиб в боях за Варшаву 17 января 1945 года.

С первого же дня войны на фронт ушли многие колышанские мужчины. Они сражались с ненавистным фашизмом, не щадя жизни. На фронтах Великой Отечественной погибли отец и сын Бляхеры. Сразу же после выпускного вечера добровольцем ушел на фронт Хаим Вихнин. Ему не суждено было дожить до Победы.

Воевали и погибли на фронте отец и два сына Амромины.

Зелик был 1921 года рождения. Окончил семь классов колышанской школы, потом учился в Витебске в техникуме. Работал помощником машиниста на железной дороге. В 1940 году его призвали в Красную Армию. Хорошо овладел военной специальностью связиста. Уже после войны родные узнали, что Зелик погиб весной 1942 года. Хотя, когда мама и сестры Амромины в конце марта 1942 года добрались до Асташкова, к ним подошел офицер и сказал, что его фамилия Писаков. Он был из соседней с Колышками деревни. Служил вместе с Зеликом в одной части. Перед самой войной Зелик написал в письме, что, если от него долго не будет вестей, обо всем расскажет Писаков, и если от Писакова не будет писем, значит о нем сообщит Зелик. Писаков при той встрече сказал, что видел Зелика 20 марта 1942 года, он жив и здоров.

Гирш Амромин был на год младше брата. Он с детства хотел быть летчиком. После школы поступил учиться в Витебский политехникум и пошел заниматься в аэроклуб. С 1940 года – курсант летного училища. Погиб летом 1944 года.

Колышанин Леонид Райхлин был трижды ранен на фронте. Начинал войну рядовым кавалерийского полка. Потом учился на курсах младших офицеров. После второго госпиталя попал в стрелковую морскую бригаду, дислоцированную у города Синявино. Во время жесточайших боев 25 февраля 1943 года получил тяжелейшее ранение. Чудом остался в живых. После войны инвалид 2-й группы жил в Ленинграде, а сейчас – в Нью-Йорке.

Они мстили за своих родителей, сестер, братьев.

Одним из руководителей обороны легендарной Брестской крепости был колышанин Ефим Моисеевич Фомин.

В марте 1941 года 32-летний полковой комиссар получил назначение на западную границу в Брест. Жена и сын временно остались жить в Даугавпилсе. Не имея квартиры, Ефим Фомин жил в расположении полка.

Последний телефонный разговор с семьей у него состоялся 19 июня 1941 года. Жена сообщила, что некоторые семьи военных уезжают из Даугавпилса, спрашивала, что им делать. Ефим Моисеевич ответил: «Поступай, как все...»

На рассвете 22 июня 1941 года с первыми разрывами вражеских снарядов в Брестской крепости комиссар Фомин оказался в центре событий. Ввиду отсутствия командиров, он принял на себя командование подразделениями.

По словам оставшихся в живых защитников крепости, комиссар Фомин в невероятно трудных условиях проявлял волю и выдержку. Недаром называли его душой обороны. Когда один из бойцов сказал, что последний патрон оставит себе, Ефим Моисеевич возразил: «Мы можем умереть и в рукопашной схватке, а патроны расстреляем в фашистов».

Фомин сражался и погиб как герой. И по праву должен был носить звание Героя Советского Союза. Этой награды он так и не был удостоен. В 1957 году Ефима Фомина посмертно наградили орденом Ленина. Его именем названы улицы в Минске, Бресте, Пскове, Лиозно, школа в родных Колышках, швейная фабрика в Бресте.

К столетию со дня рождения героя, в январе 2009 года, на здании школы открыли Мемориальную Доску, посвященную Е.М. Фомину. Из Киева приехал его сын – кандидат исторических наук Заслуженный юрист Украины Юрий Ефимович Фомин. Ему уже под восемьдесят лет, но еще работает юристом в Верховной Раде Украины.

 – Мы из крепкой породы, – сказал он. – Когда в Колышки пригласили, я ни секунды не раздумывал. Понимал, что обязан приехать сюда.

Юрий Ефимович впервые встретился с земляками своего отца и своими родственниками Давидом Самойловичем Фоминым и Борисом Владимировичем Фоминовым.

– Какими Вы себе представляли Колышки? – спросил я.

– Когда отец погиб, мне было всего одиннадцать лет. И видел я его не так часто. Меня, мальчишку, больше интересовали воинская служба, оружие, форма. Когда отец был рядом, я спрашивал об этом. Только с возрастом мы начинаем понимать, что продолжаем род, интересуемся родственниками, родиной наших родителей. Очень приятно, что в Колышках меня принимают как своего, родного. Хочу, чтобы когда-нибудь сюда приехали мои дети, внуки.

...Исаак Евсеевич Вороненко родился в Колышках. В предвоенные годы работал первым секретарем Климовичского райкома партии Белоруссии. Стремился на фронт, в действующую армию, и был мобилизован в сентябре 1941 года. Принимает участие в сражениях под Москвой, когда были остановлены гитлеровские полчища. 11 декабря 1941 года старший инструктор политотдела 338-й стрелковой дивизии Исаак Вороненко пишет письмо семье: «Служу я в прекрасной боевой части, которой командует товарищ Рокоссовский». Это письмо отправлено с фронта 31 марта 1942 года: «...за этот период я проделал очень большую работу по истреблению немецких гадов. Мне была поручена очень ответственная боевая операция, и я ее успешно выполнил...» Старшего политрука Вороненко И.Е. награждают орденом Боевого Красного Знамени. Последнее письмо родным он написал 8 апреля 1942 года. Исаак Вороненко погиб в страшной схватке с фашистами.

...Перед войной Владимир Фомин успешно окончил в Колышках семь классов еврейской школы и Минский еврейский педагогический техникум. Уехал работать в Россоны. В тридцатые годы молодежь манила романтика воинской службы. Владимир решил учиться в артиллерийском училище. Успешно сдал экзамены и стал ждать вызова. А пока было время, вернулся в Колышки. В школе не хватало учителей, и он стал преподавать математику и немецкий язык. Как вспоминают старожилы, за эти полтора-два месяца Владимир Самуилович успел поставить столько пятерок всем своим родственникам, что они себя вольготно чувствовали до конца учебного года.

В училище Владимира не взяли по медицинским показаниям, а в действующую армию призвали. Служил в Латвии, в районе Даугавпилса. Началась война, и в первые же дни танковый полк оказался в окружении. Много месяцев прорывались к своим и, в конце концов, в районе Вязьмы оказались в немецком плену. Немцы выстроили на поле несколько тысяч красноармейцев, ходили между шеренгами, высматривали евреев, коммунистов и комиссаров и расстреливали их на месте.

Вдоль шеренги, в которой стоял Владимир, ходил чех, служивший в вермахте. То ли он не увидел в Фомине еврея, то ли специально не обратил внимания, но не тронули молодого парня. Владимир попал в концлагерь Заксенхаузен, потом был в других лагерях на территории Германии. Там стал писаться Фоминовым Владимиром Сергеевичем. Но в баню до апреля 1945 года под разными предлогами не ходил. Боялся – увидят, что он обрезан. Иногда вместо него в баню ходил друг из Свердловска, который все знал.

Владимир пытался бежать из плена, но был пойман и возвращен. Когда в апреле 1945 года американцы бомбили концлагерь, семь человек предприняли новую попытку побега. И вскоре увидели часть Советской Армии. После тяжелых боев в части был некомплект, и беглецов тут же поставили в строй. Владимир дошел до Эльбы. Его даже хотели отправить для участия в Параде Победы в Москве, но особый отдел не пропустил – был в плену.

Вскоре из Белоруссии пришел запрос: всех учителей демобилизовать и вернуть в родные края. Владимир Фоминов отправился в Витебск, но на педагогическую работу его не брали, все то же клеймо плена висело на нем. В первые годы дома на подоконнике стоял вещмешок, в который были сложены самые необходимые вещи: на случай, если отправят в лагеря на лесоповал. Обошлось, гроза миновала. Пошел демобилизованный солдат учиться в строительный техникум, а потом всю жизнь работал в воинской части, начальником строительно-монтажного управления. Заслуженный строитель БССР.

Жена Владимира Фоминова – Геня Самуиловна Фоминова (Рубина) тоже прошла военными дорогами, служила в госпитале. Ее биография обычна для поколения тех лет, и в то же время в ней много интересных фактов. Трудно было ее маме Соше одной поднимать четверых детей после смерти мужа, и когда Геня подросла, ее отправили в Москву к родственникам. Там она поступила в зубоврачебный техникум. Правда, для этого пришлось ежедневно с педагогом заниматься русским языком, которым выпускница еврейской школы в Колышках владела не очень хорошо. После учебы молодую девушку отправили на работу зубным врачом в лагерь под Архангельском. Там сидели и политические, и уголовники. Политические иногда предупреждали Геню: «Этой дорогой сегодня не ходи, тебя уголовники проиграли». Перед самой войной ее перевели врачом на ледокол, а оттуда в госпиталь, который находился под Ленинградом, в Лодейном Поле. Все время ленинградской блокады она служила в этом госпитале. А когда пришло время победы над фашистской Германией, весь госпиталь отправили на Дальний Восток на войну с Японией.

Первых десять дней не было ни раненых, ни пленных японцев. Они в плен не сдавались. А потом все стало, как на любой войне.

Геня Самуиловна, уже видавшая виды, вернулась в начале 1946 года в Витебск. Вышла на перрон вокзала и стала оглядываться кругом. Города не было. Перед ней были одни развалины. Пока смотрела по сторонам, у нее украли оба чемодана. Правда, потом документы вернули…

Всю жизнь Геня Самуиловна работала в стоматологических поликлиниках Витебска протезистом, зубным врачом.

Старший брат Гени – Борис Самуилович Рубин еще до войны был назначен начальником цеха на витебской фабрике КИМ. Когда устроился, забрал к себе из Колышек маму и младших братьев. Благодаря ему они смогли в первые дни войны эвакуироваться в Ульяновск. Уже оттуда Бориса забрали в действующую армию. Он погиб в боях под Сталинградом.

Воевал в танковых войсках средний брат Мотя Рубин. В первом же бою был серьезно ранен.

Младший – Михаил Рубин после войны учился, потом служил в Советской Армии военным врачом.

Четыре года шли по фронтовым дорогам, сначала отступая на восток, а затем гоня фашистов до самого Берлина: Рогацкины, Ноткины, Нихамкин, Мерзляк и другие жители местечка...

В конце двадцатых чисел марта 1942 года из Понизовья была организована эвакуация беженцев, то есть тех колышан, кто чудом выжил и добрался до этого населенного пункта.

Семью Нихамкиных отправили до Ярославля, а затем в Чувашию, в колхоз «Память Ленина». Вместе с ними жили Раиса Хамайда, Рая Железняк с матерью и братом. После окончания войны они вернулись в Витебск.

«Поскольку до войны в нашей местности никому не выдавали паспорта, – вспоминает Ольга Ноткина, – нам в Понизовье дали справку о том, кто мы такие, и отправили дальше на восток. Стояли сильные морозы. Теплой одежды, так же, как и обуви, не было. Одеты были во что попало. Ноги обернуты в тряпки. За девятнадцать дней, с 18 марта по 5 апреля 1942 года, мы прошли через Смоленскую и Калининскую области и дошли до города Торопец, проходя ежедневно по 20-25 километров. Пережившие сами ужасы немецкой оккупации, жители деревень, через которые мы проходили, сочуствовали нам и никто никогда не отказывал в ночлеге. Нам помогали едой, подкармливали, чем могли, отрывая от своих скудных запасов. Из Торопца нас на машинах перевезли на станцию Асташков и посадили в товарный поезд. Удивительно: преодолев такой тяжелый путь в суровых зимних условиях, никто не заболел, никто ни разу не чихнул и не кашлянул.

Вместе с нами этот путь проделала семья Амроминых – мать и две дочери; моя одноклассница Сара Школьник; ее мать погибла в пути, во время бомбежки нашего поезда; беженцы из Витебска.

Мы добрались до Ярославля, оттуда нас отправили в Чувашию, затем мы переехали в Ульяновск. К счастью, наш отец вернулся с фронта, и в 1946 году мы вернулись в Белоруссию, в Витебск».

Вспоминает Любовь Златина: «Из Колышек мы с мамой ушли в лес и добрались до соседней деревни, по-моему, Корбаны. Нам дали поесть и велели уходить: «Опасно, убьют всех». Ночью мы ушли из деревни и много дней двигались по лесу, обходили населенные пункты (ориентировались на звуки стрельбы). Наконец, вышли к своим. По дороге я потеряла маму. Встретились мы только в Свердловске, куда я добралась через несколько месяцев».

Семья Ани Толочинской из Понизовья добралась до города Ильино в Калининской (Тверской) области. Там женщины и дети сели в товарняк и поехали на восток. Ослабленных людей косил тиф. С горем пополам добрались до Чувашии. Определили их в деревню. Местные жители делились с беженцами последним. На месяц выдавали пуд муки. Поначалу никто не верил, что они евреи. Были уверены, что евреи с рожками.

В 1944 году пришел с фронта глава семейства Пиня Бейлинсон. Вся деревня пришла навестить фронтовика, приносили гостинцы.

«Работать папе в Чувашии было негде, – вспоминает Анна Толочинская. – И он все время повторял: «Поеду домой, посмотрю, как там дела. Мама его убеждала: «Куда ты поедешь? Наш дом разбитый». А он все равно: «Поеду – посмотрю». Съездил в Колышки и говорит: «Мы возвращаемся домой». Все стали плакать: и мама, и тетя. Ехать надо было опять в неизвестность, и начинать все с начала: обживаться, обустраиваться. Только в 1947 году мы вернулись в Колышки».

Кругом были пепелища, но люди налаживали жизнь, отстраивали дома, заводили хозяйство. Это были уже новые Колышки, не похожие на довоенные.

Вернулись три еврейские семьи: Давида Танкелевича Ковальзона с двумя детьми, Лазаря Моисеевича Зарха с тремя детьми, Пинхуса Наумовича Бейлинсона с двумя детьми. Вместе с Пиней поселились два его брата-кузнеца Хоня и Берл.

Ковальзон и Зарх тоже работали кузнецами, а Пиня Бейлинзон, как и до войны, устроился в сельпо заготовителем. Ему дали лошадь. По субботам Пиня не работал, ел кошерную еду. Младшая дочь Аня в Колышках окончила школу и поступила на учебу в Витебский пединститут.

В середине шестидесятых годов, когда Анна Пинхусовна Толочинская забрала родителей в Отрадное (под Ленинградом), в Колышках оставалась одна еврейская семья Ковальзона. Но и она вскоре переехала к дочке в Рудню.